иги поистине бесконечен.
     Откроем книгу  лишь  на  фронтисписе. Мода  барокко требовала, чтобы на
фронтисписе был  изображен либо  сам автор, либо именитая особа, названная в
посвящении. Ни в том, ни в  другом  случае автор не скупился на восхваляющие
эмблемы, хвалебные  надписи,  фигуры гениев,  возлагающих  лавровые венки, и
прочие мифологические символы поклонения.
     Французский  дворянин  Каппель   Анж  издал  в  1604  году   книгу,  на
фронтисписе которой, обыгрывая свое имя, он  представился изумленной публике
как ангел.
     Премонваль заказал для фронтисписа своей книги,  вышедшей в 1755  году,
изображение поля, горы и долины, что воплощало значение составных частей его
фамилии:  Pre-mont-val  (фр. предгорная долина).  Все  бы не беда, но
среди  облаков  над   горою  сверкало   солнце   с  надписью:  "Освещает   и
оплодотворяет".
     Всех перещеголял виттенбергский профессор Ханс  Зегер,  который в  1582
году  за  изящное  версификаторство  был удостоен  императорского  лаврового
венка. Но простым лавровым венком он не  удовлетворился, а  заказал гравюру,
на которой был изображен младенец Христос в  колыбели, а внизу  сам господин
профессор.  Из уст коленопреклоненного ученого змеилась ленточка с надписью:
"Domine  Jesu, amas me?" (Господи Иисусе, ты любишь  меня? (лат.))  А
предвечный  отвечал ему уже  по-немецки:  "О  да,  Зегер,  знаменитейший  из
знаменитейших ученых, увенчанный лаврами кайзерский поэт, наидостойнейший из
всех  ректоров виттенбергского  университета, я люблю тебя".  Случай  вполне
обычный.  Звание  poeta  laureatus  (Увенчанный  лаврами поэт (лат.))
сводило этих людей с ума. Другая карликовая величина, Г. Лорис Глареан, тоже
получил  лавровый  венок от императора Максимилиана  I, что  дало ему  повод
встречать  своих  гостей так, как  приличествует королю поэтов:  на голове у
него  был венок, на шее золотая цепь, в украшенном цветами зале он  восседал
на  резном  троне,  не  произнося  ни  единого  слова,--  пусть  любуются  и
восхищаются.  Фронтиспис  иногда объясняет  то,  что  не  всегда понятно  из
заглавия. Так,  например, название уже  упомянутой  книги Вайзлингера  "Frib
Vogel   oder   stirb"   представляет   собою   фразеологическое   выражение,
приблизительный смысл которого: хочешь  не хочешь, а  соглашайся;  умри,  но
сделай; расшибись в лепешку, но  исполни,-- и которое по содержанию книги мы
перевели как  "Упрямые факты".  Дословно же оно значит:  "Жри,  птичка,  или
умри!"  Это  значение  фронтиспис  и иллюстрирует:  за  столом сидят  Лютер,
Кальвин и еще шесть теологов,  все еретики, по  убеждению автора;  на  столе
рассыпаны  зерна, которые  склевывает черная  птица  инаковерия. Смысл  этой
неуклюжей аллегории: питайся зернами истины или смерть тебе. На  фронтисписе
латино-венгерского словаря  Ференца  Париза-Папаи  изображена очаровательная
женщина с лавровым венком на  голове. Она сидит за столом,  в правой  руке у
нее гусиное перо, которым  она что-то пишет  в  раскрытой книге, а в  высоко
поднятой  левой руке держит огромную шпору. Достоверно объяснить, что значит
эта  картинка, мы затрудняемся.  Однако известен анекдот, согласно  которому
Париз Папай к старости  ослеп, сам писать не мог и материал словаря диктовал
своей  жене;  когда  она  заканчивала  продиктованный  кусок,  звоном  шпоры
извещала мужа, что можно продолжать. Такое толкование нельзя исключить.

     ПОСВЯЩЕНИЯ НА ЯРМАРКЕ ТЩЕСЛАВИЯ

     Посвящения открывают перед нами плачевную сторону истории литературы.
     Это  летопись  писательского раболепия.  Если  материально  бедствующий
писатель  подвигнет  какую-нибудь  благожелательную  особу  на издание своей
книги  и пышным  посвящением  снимет  с  себя  расходы  по  печати,  то  это
простительно.  Бывало  такое  и  в   Венгрии.   Больно  читать  заискивающее
посвящение такого,  к примеру, гения,  как Чоконаи, вынужденного прославлять
канувшего  в  Лету  толстосума,  соизволившего отсыпать  несколько грошей. В
Англии, стране деловой и практичной, существовал хорошо организованный рынок
посвящений.  В  XVII  веке  цена посвящения колебалась от  20  до  40 фунтов
стерлингов, в  зависимости от  имени продающего себя писателя и от состояния
покупателя. Позднее,  когда авторов и  книг стало  больше, цены  упали до  5
фунтов.  Во Франции  тон задавали причуды  меценатов.  Но  золото зато текло
рекой. Колете за несколько  льстивых стихов получил от кардинала Ришелье 600
франков. Тот же Ришелье только за  одну оду заплатил Барле 5000 франков.  За
один-единственный  сонет  Мере  получил  от Анны  Австрийской 1000  дукатов.
Столько же было вручено великому  Корнелю за посвящение его трагедии "Цинна,
или  Милосердие Августа" (1640) государственному советнику Монторону. За это
посвящение  советнику  пришлось  зачерпнуть с  самого  дна своего  кошелька.
Дальновидно поступил Лафонтен,  посвятив  своего  "Адониса"  (1658) сказочно
богатому  министру  финансов  Фуке.   Результаты   превзошли  все  ожидания:
французский Крез распорядился оплатить  все бытовые  расходы поэта  до конца
его жизни и сверх того назначил  ему пожизненную ренту  1000 франков  в год.
Содержание книги было  не в  счет. Некий аптекарь  по  имени Мартен  написал
книгу о  правильном употреблении молока  ("Sur 1'usage du lait")  и удостоил
посвящением герцога Конде, самого могущественного магната Франции XVII века.
Но куда удивительнее смелость аббата Кийе,  который свою книгу "Callipaedia"
(Произведение на  свет  красивых  детей  (греч.))  посвятил и  послал
кардиналу Мазарини. Звучное название открывало бесконечно  длинную латинскую
поэму,  обучавшую читателей способам  и  рецептам выведения  красивых детей.
Развернулась настоящая торговля посвящениями.
     Некоторые  сочинители  писали  их  по три-четыре  штуки  разным  людям,
показывали адресатам  по отдельности,  торговались, а затем с  предательским
бесстыдством  печатали посвящение тому, кто заплатил  больше. В писательские
круги  Парижа как-то затесался некий Рангуз. Сейчас  бы никто и имени его не
знал, если бы он не был  упомянут Стендалем. А упоминание равно порою славе,
хотя,  бывает,   и   сомнительной.   Стендаль  разоблачает  трюки   Рангуза,
состряпавшего  какую-то  книжонку  и отлившего  свои  творческие  потуги, по
тогдашней  моде,  в  эпистолярную форму.  Каждое  из  писем  было  посвящено
какой-то  знатной  особе,  причем  хвалебные  гимны   занимали  порою  целую
страницу. Так как каждый из заказчиков считал  себя первым, то его экземпляр
книги начинался с  письма,  посвященного именно  ему. И так  было  с  каждым
экземпляром, т. е.  столько  раз,  сколько было заказчиков  и соответственно
посвящений  и  писем. Двадцать раз пришлось  переплетчику  менять  страницы.
Способный автор заработал  на этой  ярмарке тщеславия по  20-- 30 дукатов  с
экземпляра.

     КОГДА ПИСАТЕЛЬ СТАНОВИТСЯ ПРИСЛУЖНИКОМ

     За средства к существованию приходилось  порою низко кланяться. В пояс,
до земли. Приходилось унижаться. Хотя  и неприятно  читать  эти  посвящения,
хотелось бы  все же представить некоторые  из них, настолько они  характерны
как   документы  раболепия.   Сочинители  их  поступали,   как  все,  и  это
единственное, что их  как-то оправдывает.  Писатель карабкался по социальной
лестнице и лизал пятки  тому, кому удалось  подняться на ступеньку  выше. На
вершине восседал король,  и  самые  знатные  извивались перед  ним с тем  же
лакейским  подобострастием,  которого  они  в   свою  очередь  требовали  от
нижестоящих.  Слово  "лакей"  здесь  не  образное  выражение.  Самые знатные
дворяне Франции оспаривали друг у друга право на максимальное приближение  к
королю  путем лакейских услуг: кому порезать жаркое  на тарелке короля, кому
налить королю  вина,  кому подать умывальный таз и полотенце,  кому  держать
свечи, когда  монарх ложится  спать, кому  стелить постель  и держать ночную
рубашку. Так что неудивительно, что в  обстановке холопского прислужничества
этот  непомерный лакейский  дух  затруднял дыхание многих социальных  слоев,
сползая с высей, подобно тяжкой свинцовой  туче, распространяющей неуловимое
зловоние. Вот, к примеру, посвящение Ришелье:
     "Монсеньор! Кто  может узреть сиятельный лик  Твоего Преосвященства, не
почувствовав себя  при этом  охваченным сладостным  страхом,  подобным тому,
который  испытывали пророки, видевшие Господа  нашего в ослепительном нимбе?
Но  так  же,  как  и  пророков  вблизи  неопалимой купины  и  среди  молний,
сотрясающих  небеса,  освежало  и ободряло  дыхание  зефиров, так  и  нежное
лучение  лика  Твоего  Преосвященства  разгоняет  легкие  облака,  венчающие
царственное твое чело..." Продолжение излишне.
     Люлли  посвящал  свои  оперы  Людовику  XIV.  Главный  мотив  всех  его
посвящений  --  стремление  понравиться  только  королю,  и  на   творчество
вдохновляет его  лишь сознание того, что произведения эти будет слышать  сам
король.
     Оперу "Торжество любви"  ("Le Triomphe d'Amour") Люлли положил к стопам
короля с таким посвящением:
     "Я чувствовал, что  мне необходима  огромная вспомоществующая сила, что
мне нужно следовать примеру муз, которые с мольбою о помощи взывали к богам.
И  боги делились  с ними собственным  светом и снисходили на  их  мусические
торжества. Ныне же напрасно бы тщился я найти на  Парнасе Аполлона. Но нет в
том нужды: нашел я его в  самом цветущем царстве  земли и тотчас  же узнал в
тот счастливый миг, когда узрел сиятельный лик Вашего Высочества".
     Возможно ли вилять хвостом еще подобострастнее? Возможно.
     Кардинал  д'Этре угодил Людовику XIV  великолепным подарком, преподнеся
ему небесный и  земной глобусы. На небесном глобусе было  отмечено положение
звезд  в  момент  рождения  короля.  Посвящение  достойным образом  выражало
величие события:
     Его благороднейшему величеству Людовику Великому,
     непобедимому,  счастливейшему,  мудрейшему,   неотразимейшему  кардинал
Сесар д'Этре посвящает этот небесный глобус, на котором все звезды небосвода
запечатлены так, как они располагались в момент рождения славного владыки.
     Пусть же  во веки веков незыблемо будет  то счастливое сочетание звезд,
под которым Франция
     получила величайший  подарок из всех, которыми когда-либо  одаряло небо
землю.

     MDCLXXXIII


     Посвящение  земного  глобуса  начинается  так  же,  как   и  посвящение
небесного. Далее следует обоснование:
     "...чтобы неиссякаемым  почитанием  полнились его  слава и  героические
добродетели, освещая те страны, где тысячи великих деяний совершены им самим
и под его непогрешимым началом на  удивление  бесчисленных наций, которые он
мог  бы  склонить под иго своего владычества, если бы в своих завоеваниях не
встал он  на путь умеренности". Под умеренностью следует понимать завершение
военных походов Великого Завоевателя подписанием договоров о мире на щадящих
для Франции  условиях. Именно этот Великий Завоеватель довел страну почти до
полного разорения, и,  когда после  смерти  прах  его переносили на кладбище
Сен-Дени, парижане освистали его как бездарного комедианта.
     Но то уже другая история.
     Вспомним посвящения,  ублажающие  тщеславие господ  не  столь  высокого
ранга.  Некий  писатель-лакей, воображение  которого  воспалилось  от щедрых
подачек пресловутого маркиза Эстраде, так обхаживал своего повелителя:
     "Другой бы автор, верно, не упустил случая  возложить персты на кифару,
чтобы  петь  Вам  славу: благородная  наружность,  безупречная  краса  Ваша,
которой  одарены Вы  от  Господа,  острый духовный  помысел  Ваш, невинное и
чистое  сердце Ваше и тысячи других необычайных качеств, которым мы дивимся,
достаточны,  чтоб  восхвалять  Вас  с  полным правомочием. Но, по  разумению
моему, куда  более  приличествует  преисполненная  почтения  немота..."  Так
умеренность  становилась в тогдашней  Франции модой без меры. После стольких
тошнотворностей приятно будет прочесть ответ, посланный Петраркой императору
Карлу  IV,   который  дал  поэту  понять,   что  с   удовольствием   прочтет
произведение, ему  посвященное. На  что Петрарка  ответил: "Когда  император
совершит  деяние,  неопровержимо  свидетельствующее о  том,  что  он человек
великий,  и  если  тогда  мне  будет досуг, я  с  удовольствием исполню  его
пожелание".

     КОГДА ПОСВЯЩАЮЩИЙ ОСТАЕТСЯ С НОСОМ

     Немецкая  бережливость не  очень-то щедро наполняла  шапку,  протянутую
посвящающим. В Германии цены были скромнее. За свадебные гимны редко платили
больше  одного  золотого. Плачи по усопшим  шли  в среднем  по два талера за
штуку. Рождественских  поздравлений едва хватало поэту на  хлеб насущный. Не
без легкого злорадства  узнаем мы о случае, приключившемся с неким Лотихием,
немецким  писателем,  писавшим  по-латыни,  которого  современники окрестили
князем  неолатинских  поэтов.   Поэт-князь   посвятил  свои  стихи   другому
сиятельному вельможе,  гессенскому маркграфу Морицу, который денежную оплату
почел  за оскорбление для своего сиятельного собрата и,  взяв в  руки  перо,
сочинил  ответное  стихотворное  послание  к  Лотихию,  чем  и выразил  свою
благодарность  с поистине княжеским  достоинством. Золото  едва сочилось и в
других   местах.   Как  сенсацию   отмечает   хроника   денежное  подношение
достоинством  в  100  талеров --  так Дердь  Ракоци II  отплатил краковскому
астроному Дамиану Пайецки за посвящение  его персоне  календаря на очередной
год. Писатели, оставшиеся с носом, обратили свои посвящения на иной рынок --
такой,  где  еще  никогда  не  брезжила надежда  заработать.  Начали  писать
посвящения-послания в загробный мир.  Забавные образчики научного зазнайства
и самодовольства.  Писатели рождали хилые, бессмысленные сочиненьица, уповая
на  рост своего  престижа от  посвящения их Иисусу,  Марии  или Троице, выше
которых  покровителей  уж  действительно  не  найдешь.  Из  массы посвящений
приведу  один  венгерский  пример.  Паоло  Джовио,   после  Аретино   второй
крупнейший   вымогатель   XVI   столетия,   посвятил   венгерской   королеве
историческое сочинение, и королева взяла  на себя расходы по изданию  книги.
Но  имени   одной   только  королевы  для  вящей  славы   показалось  автору
недостаточным,  и  он  приписал  еще  и  посвящение  Иисусу. В  1654 году на
парижском книжном  рынке объявился  никому не известный сочинитель  по имени
Вицентий Панорм. Посвящением  своей  книги  он  почтил Жана  Батиста Морена,
"достославного мужа, доктора медицины и профессора математики". Доктор Морен
принял  посвящение  как  должное,  как  обязательную  дань  своей  славе,  и
хвастался им до тех пор, пока не выяснилось, что выступивший под псевдонимом
автор и есть не кто иной, как сам доктор Морен.

     ЮМОР ПРЕДМЕТНОГО УКАЗАТЕЛЯ

     Рассказывают,  что лорд  Кэмпбелл  выступил  в английском парламенте  с
предложением лишить права издавать книги тех историков, которые  не снабжают
свои книги предметным указателем. Правда это или нет, но предложение мудрое.
Научными книгами без  предметного указателя пользоваться в  работе трудно. В
старые добрые времена это  знали и зачастую впадали в крайности. В указатель
включали не  только  рубрики,  но  и  краткие  объяснения,  порою  настолько
насыщенные, что предметный указатель превращался в настоящую книгу. Особенно
забавно,  когда автор  вносит в  подробный предметный указатель  свои личные
пристрастия. В главе о названиях я уже говорил о пресловутой книге Принна --
"Histrio-Mastix". Насколько длинно ее заглавие, настолько же безмерно раздут
и ее предметный указатель, в котором содержатся, например, такие толкования:
     "Рай -- место, где нет театра.
     Дьявол -- изобретатель театра и танцев.
     Ежегодно   ко  Дню   тела  Господня   устраиваются  в  аду  театральные
представления.
     Короли -- позор им, если они ходят в театр и покровительствуют актерам.
     Актеры -- те, кто часто бывают папистами и прислужниками дьявола".

     В  таких  просторных башмаках  немудрено  и поскользнуться.  В  истории
английских  книжных  указателей  известен  случай  верховного  судьи  Беста,
который фигурировал в одном из указателей со следующим определением:
     "Великая мудрость верховного судьи  Беста". Раскрыв книгу на  указанной
странице, читатель будет поражен: "По мнению  судьи Беста, не нужно обладать
великой мудростью,  чтобы привлечь  к юридической  ответственности указанное
лицо". Наиболее  классическая форма  головотяпства -- отсылка рубрик друг  к
другу.  Не свободно  от  него  даже такое  обладающее всемирным  авторитетом
издание,  как "Британская  энциклопедия". Читателя, интересующегося березой,
старое издание "Британники" направляет следующим образом:
     Birch tree -- см. Betula. Интересующийся отыскивает  слово betula, и --
на тебе:
     Betula -- см. Birch tree.
     Как   встречается   крайняя  поверхностность,  так  встречается   и  ее
противоположность  -- крайняя основательность. В  одной  из  английских книг
излагается  краткая  история какаду.  Предметный  указатель  при  книге  эту
историю перерабатывает:
     Какаду, абсурдный анекдот о к., с. 136.
     Анекдот, абсурдный, о какаду, с. 136.
     Абсурдный, анекдот о какаду, с. 136.
     Разговор с какаду, с. 136.
     Ответы какаду на вопросы, с. 136.
     Думающий какаду, мнимо, с. 136.
     Утверждение о том, что какаду думает, с. 136.
     Р. господина рассказ о какаду, с. 136.
     Рассказ о какаду г-на Р., с. 136.
     Удивительная история о какаду, с. 136.
     История удивительная о какаду, с. 136.
     Невероятный случай с какаду, с. 136.
     Случай невероятный с какаду, с. 136.

     Американец У. С. Уолш, у которого я заимствую  эту историю, утверждает,
что она не выдумана. В  связи с  отсылками приходит на память анекдотическая
эпитафия на могиле Дж. Муди, некогда прославленного актера, похороненного на
знаменитом Барнском кладбище:
     Дж. Муди.
     Родился в Лондоне, в округе св. Клемента.
     Умер 26 декабря 1812 года 85 лет от роду.
     Его мемуары смотри в "European magazine".
     О его актерской деятельности смотри в "Churchill Rosciad".

     В  одном  из  английских исторических  трактатов Иудея  -- по-английски
"Land of Jude" -- из-за типографской опечатки превратилась в "Land of  Inde"
-- в Индию. В результате у механически работавшего составителя индекса Judea
и  India  поменялись  местами,  и  получилось:  "Индия  -- завоевание  Иудой
Маккавеем".

     ДЬЯВОЛ ОПЕЧАТКИ

     Мы  подступили к серьезному косметическому  недостатку  --  к опечатке.
Опечатки  бессмертны.  Они, словно  легендарная  птица Феникс,  восстают  из
пепла. И  напрасно  корректор  пытается  выловить  безликого  и  бесплотного
интервента. Исправляя ошибку, наборщик сажает новую, и так до бесконечности.
О книгах без опечаток  ходят  только легенды. Знаменитый гуманист Скалигер в
своем сборнике максим и афоризмов  "Скалигерана"  утверждает, что решительно
никаких опечаток нет  в книге  Кардано "De Subtilitate" (Об изяществе). Едва
ли это вероятно в таком объемистом фолианте. По другой легенде, в библиотеке
Оксфордского университета хранится  там же изданная  Библия  без опечаток. В
1783  году  некий  англичанин  по  имени  X.  Джонсон  выступил с  публичным
заявлением  о том,  что  нашел  способ, с помощью которого опечатки делаются
невозможными.  В  заявлении  фигурировало  и  имя  короля   в  сопровождении
традиционного  эпитета  Majesty  (Величество), в  который,  однако, досадным
образом вкралась  опечатка, и получилось  -- Najesty. На заре книгопечатания
все  опечатки  исправляли  от руки  в  каждом  экземпляре.  Вскоре,  однако,
пришлось от этого отказаться, потому что с  ростом  нагрузок на типографии в
некоторых  книгах опечаток появилось столько, что многочисленные исправления
обезображивали   книгу.  Тогда  родилась   идея   "списка   опечаток"  (лаг.
errata): в конце книги на отдельной стр