ийся на  Гете король. 27  августа 1826  года  одно из
берлинских литературных  обществ праздновало день рождения Гете.  "Vossische
Zeitung" опубликовала  об этих торжествах подробнейший отчет. И  17 сентября
берлинскому министру внутренних дел поступило нижеследующее распоряжение его
величества:
     "В  30-м и 31-м  номерах за август месяц "Фоссише Цайтунг" опубликовала
рассказ  о торжествах, организованных одним из  здешних  обществ в честь дня
рождения тайного советника  Гете; рассказ этот, однако, настолько подробен и
настолько  неуместно  многословен,  что  превосходит  отчеты   о  коронациях
государей.   Редакторы  могут  писать,   что  хотят,  лишь  в  журналах,  не
предназначенных  для широкой  общественности,  а  газеты  о  подобного  рода
торжествах, организованных частными лицами, могут публиковать только краткие
заметки.  Препоручаю  Вам дать соответствующие указания  цензорам берлинских
газет".  Распоряжение  свыше  Гете  не  повредило,  как  не повредило оно  и
торжествам по  случаю  его дня  рождения. Сравнивать  было не  с  чем:  день
рождения  Фридриха  Вильгельма  III  широкими  кругами  немецкой  и  мировой
общественности  никогда  не  отмечался. Но зато  в произведения  крупнейшего
поэта и писателя Германии могли вмешиваться цензоры, и даже самые глупые.  В
Вене и в Мюнхене  был запрещен "Вертер", "Эгмонт" -- в  Берлине,  в Линце --
"Фауст". Наиболее постыдные покушения на произведения Гете последовали после
смерти поэта. Драмы его  шли на сцене  возмутительно изуродованными. Но если
бы  только изуродованными!  К  усопшему  поэту примазалась  орда  соавторов,
которые  переписывали и по этикету причесывали неприемлемые для королевского
двора  выражения.  В  "Эгмонте"  граждане  Брюсселя,   страдающие  под  игом
испанской  тирании,  тост  за  свободу  провозглашать  не могли.  Это
громкое  слово, кое-кому  оскорблявшее слух, было вычеркнуто цензурой, будто
такого  и нет в  немецком языке. Поднимая бокалы,  граждане Брюсселя  должны
были восклицать:  Да здравствует  порядок и братство! А то, что текст
терял  от этого смысл, цензоров  не заботило. (Слово  "свобода"  звучало и в
моцартовском  "Дон Жуане"; "Да  здравствует веселье!" -- пели герои оперы по
указанию  цензора.  Но другому  цензору,  из  Дармштадта,  и  это показалось
недостаточно  благонадежно, и карандаш  его  смирил окончательно  непокорную
арию, заставив героев распевать:"Да здравствует довольство!").
     Но  глупее  всего  обкорнала  цензура "Фауста".  "Растрепанный" шедевр,
испытав на себе старательность и рвение цензоров самых разных городов, вышел
из идеологической  парикмахерской как  положено  причесанным,  напомаженным,
спрыснутым духами,  ласкающим  чувства  придворным красавцем. Проиллюстрирую
этот вдохновенный труд несколькими примерами. В оригинале:
     Faust Schaff mir etwas vom Engelsschatz!

     Fuhr mich an ihren Ruheplatzl
     Schaff mir ein Halstuch von ihrer Brust,
     Ein Strumpfband meiner Liebeslust!
     (Добудь мне хоть что-то от райского существа!
     Сведи меня к ее ложу!
     Достань мне платок с ее груди,
     Подвязку моего сладострастья! (ч. 1, сц. 7).

     Ср. русский перевод Н. Холодковского:
     Достань же мне вещицу от бесценной,
     Сведи меня в покой ее священный,
     Достань платочек мне с ее груди,
     Подвязку хоть на память мне найди! -- Примеч. пер.)

     Цензоры, объявившие  войну всем скрытым  от глаз частям женского  тела,
грудь заменяли по возможности губами. Но в этот отрывок  "губы" не подходили
по смыслу, и  цензор ничтоже  сумняшеся  вычеркнул "грудь", "ложе"  и прочие
непристойности, "чулочную подвязку" заменив остроумно "браслетом":
     Schaff mir etwas vom Engelsschatz!
     Bin Armband meines Liebeswunsches!
     (Добудь мне хоть что-нибудь от райского существа!
     Браслет моего желания любви!)

     Было  еще  одно  место,  где "губы"  не  могли заменить  "грудь". Фауст
восклицает:
     Laß mich an ihrer Brust erwarmen: ...
     (Дай мне тепла ее груди:... (ч. 1, сц. 14))

     Цензор нашел выход:
     Laß mich in ihre Augen schauen: ...
     (Дай мне взглянуть в ее глаза:...)

     В другом месте Мефистофель подбадривает Фауста:
     Ihr sollt in Eures Liebchens Kammer,
     Nicht etwa in den TodI ••••
     (Ведь в комнату к красотке милой,
     А не на казнь тебя зовут! (ч. 1, сц. 14))

     Это  никак  нельзя было  оставить  в  таком виде.  Порядочные дамы  еще
подумают, что в ее комнате Фауст воспользуется случаем и... Тем  более,  что
об этом свидетельствует ребенок, брошенный впоследствии в воду. Но настолько
недвусмысленно выражаться, по возможности, все же не стоит. Решение:
     Ist's nicht, als ob Euch Leid geschahe,
     Ihr sollt in Euren Liebchens Nahe.
     (Греха, не бойтесь, здесь не будет,
     Вблизи любимой ты пребудешь.)

     (Здесь  и  далее  цензорскую  правку  цитирую  по:  Houben  Н.  Н.  Der
polizeiwirdige Goethe. Berlin, 1932.-- Примеч. пер.)
     Мефистофель не  имел  права  сказать  даже: "Nun, heute nacht --  ?"  А
только: "Nun, heute -- ?" (Так нынче ночью -- ? (ч. 1, сц.  16) Так нынче --
?) Стыдливый цензор бесстыдно переписывал местами целые строфы, периоды.  На
сцене, публично, Фауст не смел так выражать любовное томленье:
     Ach, kann ich nie Bin Stiindchen ruhig dir am Busen hangen
     Und Brust am Brust und Seel in Seele drangen?
     (Ужель когда-нибудь смогу
     Ласкать хоть час покойно твои перси
     И грудью в грудь, душою в душу вдеться? (ч. 1, сц. 16))

     Ну и распутство! Публично ласкать женские груди, да еще целый час! Будь
ты, доктор Фауст, добродетельней:
     Ach, kann ich nie
     Ein Stundchen ruhig bei dir sein,
     Und ungestort wir beide nur allein,
     Man hat sich doch so manches Wort zu sagen,
     Das keinen Zeugen will!
     (Ужель смогу когда-нибудь
     Пробыть с тобой хоть час покойно,
     Чтоб -- никого, лишь мы с тобою двое,
     Так много нам сказать друг другу надо,
     Что всяк здесь лишний.)

     Брезгливому  цензору претили, конечно же, и крошечные  домашние  твари,
которых  Гете не  смущается  открыто  называть  блохами. Но  так  как  песню
Мефистофеля  о  блохе,  спетую  в  погребе  Ауэрбаха в  Лейпциге,  выбросить
полностью  он  все же  не мог, то смягчил по крайней мере  то, что  задевало
королеву.
     Und Herrn und Frauen am Hofe,
     Die waren sehr geplagt,
     Die Konigin und die Zofe
     Gestochen und genagt.
     (И вельможи, и придворные фрейлины
     Страшно мучились и изнывали (от этой блохи),
     Королева и горничная
     Были исколоты и искусаны (ч. 1, сц. 5))

     Цензор  зачеркнул  "королеву" и сверху  надписал "хозяйка".  Получилось
вполне логично: коль блохи завелись у  служанки, они, естественно, перешли и
на хозяйку.

     РУКОВОДСТВО ДЛЯ ЦЕНЗОРОВ

     Раз  цензура  обращалась  так с  самим  Гете,  можно  представить,  как
страдали  от  нее  авторы  не столь  значительные. Характерно руководство, в
котором   Хэгелин  излагает  им  самим  испытанные  на   практике   принципы
деятельности  всякого  хорошего  цензора.  Франц Карл  Хэгелин,  австрийский
правительственный советник,  сорок лет проработал книжным цензором, а с 1770
по 1804 год, то есть 35 лет, -- театральным цензором в Вене. Этот несчастный
35  лет  подряд  прочитывал  все  рукописи  и на  каждую  с  бюрократической
неукоснительностью писал рецензии. Написанное им руководство свидетельствует
о   том,  насколько  подорвал  его   здоровье   тяжелый  литературный  труд.
Опубликованное по  случаю  двадцатипятилетнего юбилея служебной деятельности
Хэгелина  руководство   представляет  собою   настоящий  справочник  цензора
(Оригинал  руководства  достать мне не удалось. Цитирую по  замечательной
книге X. X. Ховбена: Hier Zenzur -- wer dort? (Здесь цензура, а кто-- там?).
Leipzig, 1918). Главные принципы:
     Театр  --  школа добродетели. Разрешаются,  следовательно, только такие
пьесы, в  которых торжествует добродетель и наказывается порок. Ненаказанный
порок несовместим со служением нравственным и поэтическим истинам.
     Диалоги    должны    строиться   так,    чтобы    не   скандализировать
высоконравственную  и благовоспитанную  публику. И никаких двусмысленностей.
Целесообразно  также,  чтобы цензор присутствовал  на  спектаклях самолично,
следя  за  тем, чтобы  актеры  паузами, жестами  или экспромтами  не придали
безобидным   фразам   непозволительных  смысловых   оттенков.  Категорически
воспрещается выводить на сцене императоров, королей и священнослужителей. Не
допускать  ни  под  каким  видом пьес  библейского  содержания.  Изымать  из
диалогов  все  библейские  аллюзии.  "Стар,  как Мафусаил"  говорить нельзя,
заменой  могут  быть  выражения типа  "стар, как Нестор". Нельзя  поминать и
мудрость  царя Соломона; а ежели идет речь  о мудром человеке, то сравнивать
его  можно лишь с Солоном.  Дворянство следует изображать  на сцене  лишь  в
выгодном свете. Об угнетении и эксплуатации крепостных говорить нельзя, даже
если  это действия  не  самого помещика, а его присных. А ежели паче  чаяния
актер -- человек благородного происхождения, то в роли его не должно быть
ничего, что несовместимо с  рангом и  достоинством дворянина  (В 1822 г. для
портретной  галереи Бургтеатра с берлинского оригинала  была заказана  копия
портрета  актера  Иффланда. На  оригинале Иффланд  был изображен  с  Красным
орденом орла. По повелению свыше копиист не изобразил ордена. Актерам ордена
не  полагаются). И вообще запрещается выводить, а тем более  критиковать
представителей  высших  сословий. Выводить  на  сцене  военных можно  лишь с
предельной осторожностью. Военную форму можно представлять только обобщенно;
носить военную одежду, существующую в действительности, актерам запрещается.
В  пьесах  вместе с  тем  не должно  быть  никаких событий,  которые  хоть в
малейшей  степени  отпугивали  бы  простых  людей от  службы в армии.
Особенно необходимо следить за тем,  чтобы военные  персонажи высоких рангов
не были замешаны в любовных историях и прочих нравственных излишествах.
     Вообще же  любовные истории можно выводить на сцене  лишь при  условии,
что  они  закончатся браком.  За  исключением  предложений  заключить  брак,
женщины на сцене не имеют права принимать любовные предложения,  разве что с
умыслом опозорить назойливого кавалера. Разводы в какой бы  то ни было связи
должны быть  изгнаны со  сцены раз и навсегда.  Все брачные проблемы следует
разрешать в  пьесах благоприятно;  это принципиально,  ибо  "в  интересах
государства способствовать  законным бракам и  законному  деторождению".
Одна из  пьес, попавших в  руки Хэгелина, заканчивалась щекотливым эпизодом:
влюбленная  пара  заходила  в дом. И цензор-патриарх несторианского возраста
рассказывает,  с  какой  поистине солоновской мудростью  помог  он неумелому
автору.  Вставил  в  пьесу  нотариуса,  который  вошел  в  дом  вместе  с
влюбленной парой. Публика,  таким образом, покидала театр в уверенности,
что там в доме непременно  произойдет бракосочетание. Под  строжайший запрет
попадает  все, связанное  с  политикой. Нечего разглагольствовать на сцене о
каких-то правах человека, о каком-то  человеческом достоинстве.  Эти понятия
--  выдумка французской революции и "модной философии". Свобода, равенство и
прочие подобные  выражения не следует  употреблять  даже  тогда, когда автор
борется  против этих "современных"  понятий.  Частое подчеркивание их
может  привести к тому,  что  публика  к ним привыкнет.  Политических
деятелей классической античности выводить разрешается, но  истории, подобные
убийству Цезаря, ссылке Тарквиния,  и прочие  в том же духе недопустимы ни в
коем  случае.  Такие  слова,  как  угнетение,  деспотизм,  нужно  беспощадно
вычеркивать.

     СВИРЕПСТВА КРАСНОГО КАРАНДАША

     Сочинение Хэгелина -- достоверное отражение ограниченности  современных
ему  цензоров. До нас дошло множество  свидетельств свирепостей обезумевшего
красного  карандаша. С темой брака, как уже говорилось,  шутки  были  плохи.
Досталось  и самому  Шиллеру,  который  вывел в  "Орлеанской  деве"  Агнессу
Сорель, состоящую  в  незаконной  связи с французским  королем  Карлом  VII.
Цензор исправил  Шиллера, сделав Агнессу законной  супругой короля. В
одной австрийской музыкальной  сказке какой-то персонаж  согласно  авторской
ремарке  должен был  носить  рога.  Цензор счел, что  рога  могут  послужить
поводом  к  кривотолкам в смысле пресловутой "рогатости" мужей.  Он устранил
рога, водрузив вместо  них на голове  актера  ослиные уши. Похвальные
примеры  цензорского  целомудрия  мы  уже  видели  на   примере  переработки
"Фауста". Популярный австрийский писатель Кастелли тоже, очевидно, попался в
сети греха, описывая одну из своих героинь: "У нее была белая полная грудь".
Цензор  исправил: "Спереди  она была  красиво сложена".  От  того  же
цензора не  ускользнули даже  самые мелкие авторские ремарки.  Он обнаружил,
что слишком  часто  повторяется "Целует ее". Добросовестно вычеркнув все эти
места,   он   дал   повсюду  свой  эквивалент:  "Посылает  ей   воздушный
поцелуй".    Различие    поистине    тонкое!    Нравственный    контроль
распространялся и на детскую и юношескую литературу. "Волосы ее росли пышно"
("Es  hatte einen  iippigen  Haarwuchs"), -- писал  один из авторов  о своей
маленькой героине.  Эпитет  "пышный"  был  выловлен. Осталось "волосы  ее
росли" (?). Встречались и  такие цензоры,  которые блюли  честь женского
пола  строже  самих женщин. Один берлинский  поэт  написал стихотворение под
заглавием  "К  моей  соседке".  Цензор   потребовал  от  автора,  чтобы  тот
обязательно  указал,  кто  его  соседка.  А  то  паче  чаяния   примут   его
стихотворение  на  свой  счет и другие соседки.  Наиболее выдающийся  случай
приключился в 1831 году. Некий  безобидный композитор из дюжины танцевальных
мелодий  составил  попурри  и  посвятил его  "Лейпцигским  дамам,  достойным
любви".  Цензор,  придворный  советник   Мюллер,  эпитет  "достойным  любви"
вычеркнул.  Почему?  А  потому,  что  те  лейпцигские  дамы, которые  "любви
недостойны", будут оскорблены. Недреманное око цензора не упускало из виду и
упоминание  родовитых фамилий. Драму Клейста "Принц Фридрих Гомбургский"  не
разрешали ставить, пока не было изменено название, потому что  в австрийской
армии служили  принцы с таким же именем.  Новым заглавием  стало "Битва  под
Фербеллином".  После  пятого  спектакля драму  запретили.  Дело в  том,  что
главный  герой, осужденный за своеволие, видит свою могилу и в ужасе молит о
пощаде. А ведь  такое  поведение недостойно офицеров высокого ранга и  может
разлагающе влиять на всех офицеров.
     Самую  забавную  цензорскую  помарку пришлось снести  многострадальному
Шиллеру в  Вене во времена правления императора Франца. В драме "Разбойники"
при  чтении  письма  Франца  Моора   один  из  лесных  братьев  в  бешенстве
восклицает: "Franz heifit die Canaille?!" (Францем  зовут каналью?!) Реплику
вычеркнули. Обоснование: публика может  счесть это  за намек  на персону Его
Величества. Особенную заботу  цензура проявила об императоре  Франце  тогда,
когда он в  четвертый раз  женился. День рождения своей  четвертой  жены  он
вознамерился отпраздновать  в придворном  театре двумя небольшими комедиями.
Назывались  они "Старый холостяк"  и "Смотри, кому веришь". В день спектакля
эти комедии фигурировали в газетах с  другими названиями: "Совместная жизнь"
и "Как  мы  обманываемся".  Недоумевающий император потребовал объяснений от
интенданта, графа  Цернина.  И  тот откровенно  признался: "Твое  Величество
женилось в четвертый раз, и цензура сочла разумным изменить названия, потому
что они могут быть неверно  истолкованы..." -- Дура твоя цензура! -- вспылил
император (За одну  непереводимую шутку венский суд приговорил Кастелли к
50  флоринам  штрафа.  Официозная "Wiener  Zeitung"  опубликовала известие о
кончине  одной  придворной  дамы  в   следующих  выражениях:  "Marianna   H"
Kammerfrau Ihrer Majestat der Keiserin, geb. Holzl" (Марианна X., придворная
дама  Ее  Величества  Императрицы,  урожд.  Хельцл).  Процитировав  неудачно
составленный текст  траурного извещения, Кастелли невинно спросил: "Выходит,
что  императрица --  урожденная Хельцл?" И  напрасно  он утверждал, что  эта
издевка  не  над  императрицей,  а  над  дурацким  текстом  объявления.  Имя
императрицы фигурировать  в шутках  не  должно).  В  пару  к  цензорской
глупости      напрашивается      один     парижский     полицейский     акт.
Достопримечательностью тогдашнего Парижа был кабачок под названием  "Boeuf a
la mode" (Бык по  моде (фр.)), неподалеку от Пале-Рояля, королевского
дворца. Славился он отличной кухней и старинной вывеской. В 1816 году, когда
он был основан, на вывеске фигурировал бык, наряженный дамой на гулянье. Шея
повязана  шарфом,   между  рогов  модная   соломенная  шляпка,   там  и  тут
всевозможные  ленточки.   Некоему  полицейскому  агенту  бросилась  в  глаза
новехонькая вывеска, фантазия его расправила  крыла, и 13  июня 1816 года он
настрочил полицейскому комиссару следующее донесение:
     "Бык на фирменной вывеске есть не что  иное, как символ откормленности.
Шарф на нем красного цвета,  шляпка  украшена  султаном  из  белых  перьев и
голубых лент, на шее лента с украшением наподобие золотого руна, какое носит
знать. Шляпка  со  всей очевидностью символизирует  корону, которая  вот-вот
свалится. Догадка моя несомненно верна, а  именно: фирменная вывеска  не что
иное,  как  грязная аллегорическая  сатира,  карикатура на Его  Величество".
Подпись: Ле Фюре. К Людовику XVIII донесение не попало. Он бы,  наверное, не
пришел  в  восторг  от  смелой  комбинаторики  полицейского агента,  который
установил несомненную  связь  между быком  и ожиревшим монархом.  Неприятным
вопросом, насколько  верна интерпретация  быка,  революционного  трехцветия,
шарфа и неустойчивой  шляпки, --  занимался  пока  только министр внутренних
дел. Вывеска показалась подозрительной и ему. Полицейскому комиссару полетел
секретный  приказ   провести  осторожное  расследование  и  действовать   по
усмотрению, но  не  привлекая  внимания.  Однако  расследование, видимо,  не
подтвердило озабоченности агента и вывеску оставили в покое.
     Цензор на то и цензор, чтобы охранять покой власть имущих, и заботливый
покров свой простирает  он не только над королями, но и над  главенствующими
чиновниками.  И придворный  маршал  в  драме  Шиллера  "Коварство  и любовь"
превратился  в  главного   камердинера,  ибо  маршал  не  может  быть
интриганом.  Один берлинский  цензор запретил публикацию  кроссворда, потому
что по заполнении его должно было получиться слово "придворный". Непристойно
использовать придворных для таких тривиальных целей, как всякие там ребусы и
загадки.  Цензор  запретил   публикацию  острой  критики  одного  анонимного
произведения,  потому  что  безымянный  автор мог  оказаться какой-нибудь
высокопоставленной персоной, В деле  защиты  властей цензура пределов не
знала. Берлинский цензор выкинул из сборника новеллу, потому что  в ней было
предложение:  "В  девять  часов вечера по Фридрих-штрассе промчался почтовый
дилижанс  и   на   углу  Лейпцигер-штрассе   опрокинулся".   Это  выдуманное
происшествие  могло бросить тень на прусскую  королевскую  почту,  и главные
почтмейстеры  с  полным  правом  могли  оскорбиться.  Но  и  над  таможенным
ведомством  простирал  цензор  длань  благого покровительства. Мухар,  монах
ордена бенедиктинцев и учитель из Граца,  написал историю Австрии во времена
римского владычества.  Восстание паннонов  против Рима обрисовал  он словами
греческого историка Дио Кассия. Невзирая на исторические истины, австрийский
цензор повыбрасывал из сочинения  целые  главы. "Судя по книге,-- оправдывал
он свой  заплечный труд, -- паннонов возмутила главным образо