ной  жизни, крылатых тварей  ухающей смерти,  заря скрылась под  горой
облаков -- будто разодранные повитухой, метались плывущие поверху ошметья, и
из нагромождения  пара родилась Дева  ночи. Я нашел Диану в легком облачении
на влажной пелене  тумана. Утонув по  пояс,  она  резвилась на упокоительном
ложе, бегала по вздыбливающейся поверхности понуждаемой к движению мягкости.
Упав  перед ней, я  метнул к  ее ногам  стрелу, я молил об удаче, стоны моей
поверженной  души  прошелестели  на моих губах,  и она  повернулась -- я был
сражен. Ты, преступный  Амур! Я  дочь бога,  дева  ночной  любви, я  властна
ранить только диких зверей. Дева ночной любви? Да ведь Амур -- грешный  плод
такой  любви! Властна ранить только диких зверей? А Амур -- диких женщин!  И
ты девственница, прекрасная  жена бога? Ты лжешь! Девственницы  глумятся над
ночью.  Скажи, в  каких буковых зарослях  мог  бы нагрянуть на тебя охотник,
который сразит  прекрасную  Охоту? Тут я обнял  ее округлые формы, в  порыве
приник к  ее  талии, но она оттолкнула меня...  О, я несчастный!  Понапрасну
истер я коленями вершины громадных облачных скал, Диана сокрылась от Амура".
     Однажды чудесным вечером автор  прогуливался  по Варошмайору, модному в
то  время  месту  развлечений,  и  вот, привалившись к  дереву,  он предался
глубокомысленной философии, наблюдая колебания  толпы. Как он пишет,  многие
забавлялись  "вращающимся шариком" -- чем-то вроде нынешнего волчка,  другие
ловили  мыльные пузыри,  третьи сокрушались  о  потерянном счастье. Вот  так
дешево можно было развлечься  тогда в Варошмайоре.  Вандза развлекался  тем,
что глазел на прогуливающихся барышень:
     "Кто  не восхищался красотой, кто не обрывал пожухлых лепестков с розы!
Осененные  радостью,  слившись  в   порыве,   бегали  по  пустынным  аллеям.
Окручиненные  заботами, обняв друг друга, неспешно  прохаживались с повислой
головой, онемело моргали на верхушки стройных  тополей  или,  бешено  зыркая
глазами,  бродили  в  прохладной  тени,  словно  отверженные  всеми   богами
сверкающие амбарные долгоносики".
     Как можно  ходить  с  повислой  головой  и все  же моргать на  верхушки
тополей, это еще доступно пониманию, но вот куда деть амбарных долгоносиков?
Опять же неясно, почему от них отвернулись все боги.
     Так  писали  по-венгерски  в 1806 году! Но есть творения еще  чуднее. В
следующем  1807 году  с переведенным  с немецкого языка романом "Альвина" на
сцену выступил Янош Лайош Фолнешич. Он вклинил в роман не только обновленные
слова, но и  свои взгляды на языкотворчество. Во всей мировой литературе нет
ничего похожего на ту святую простоту,  с  какой автор  вдруг "обрывает нить
повествования" на 169 странице и на  протяжении одиннадцати страниц вещает о
собственных   изысканиях   в   области   языкознания,   о   так   называемом
"оженствлении".  Так  он  именует  свою руководящую идею, на основе  которой
надлежит  преобразовать  систему венгерского  языка.  Ибо  венграм  неведомо
"различие между  мужским  и женским". Как он пишет, "наши  предки изъяли  из
венгерской речи это сексуальное начало". Автор собирается восполнить пробел,
прицепляя к существительным и прилагательным женского рода маленький ярлычок
"ne"  ("не"),  и этим  раз  и навсегда  покончить с  сомнениями, мужчину или
женщину подразумевает данное слово.  Если  мы  будем говорить:  картограф --
картографне, педагог -- педагогне, то уж нельзя будет  ошибиться в том, кого
мы  имеем  в  виду.  Дерзостный автор  так  увлекся  своими  замыслами,  что
отдельные предложения снабжал лингвистическим  комментарием  прямо в тексте,
поэтому местами роман звучит так:
     "Хотя предмет (ellentek) нашего первого разговора (господин королевский
наставник Андраш  Дугонич в своей "Йоланке" употребляет  слово "ellentek"  в
другом значении, а именно в значении "препятствие", но поскольку  для него у
нас уже есть слово, а старое слово "targy" -- "предмет, вещь" -- не передает
в  точности  немецкого  "Gegenstand"  (Нем.   "Gegenstand"   (предмет)  в
буквальном  переводе  означает  "то,  что   стоит  напротив".  Употребленное
Фолнешичем  слово  скалькировано   с  немецкого;   имело  ходовое   значение
"противоречие", "противоположность", "препятствие".--  Примеч. пер.),  я
беру новое слово именно в таком  значении. Кому не нравится, пусть попробует
сочинить  лучше, а если  не может, пусть помолчит!) и  был  тем  ведьмовским
источником подозрительности, все же в конце концов час  обоюдного примирения
настал.  Ульрика простила и Карола,  и ту,  другую.  Пурпурные  уста Ульрики
слились с его устами, и  их сладостные поцелуи растаяли в нежных  вздохах. Я
удалился".
     После обилия  прозаических примеров освежающе  подействует  коротенькое
стихотворение.  Михай  Хелмеци  задумал  перевести  Тассо,  что  и   сделал,
опубликовав в номере "Ауроры" ("Aurora") за 1882 год эпизод гибели  Софронии
и  Олинда.  Софрония  уже  взошла на костер, и  толпящиеся вокруг язычники с
состраданием наблюдают за ее казнью.
     Тут неверные во страхе завопи,
     Ну а праведные в скорби зарыдали.
     Даже сердце-камень короля заби,
     Новы чувства его душу обуяли.
     Варвар, дрогнув, казнь страшася отмени,
     Взглядом тянется своим в иные дали.
     Только ты, из-за которой слезы льют,
     Ты спокойна. Дева, небо твой приют.
     Своеобразие стиха  создается за  счет оригинальной  манеры  переводчика
сокращать  слова  ради  целостности  строки. Он  считал  вполне  правомерным
писать: ма (вместо мать), лбовь (вместо любовь, скрвать (вместо скрывать)  и
т. д. Более  того,  в поэме вдруг  появляется некто Магом, как станет ясно в
дальнейшем  --  Магомет,  которому  переводчик  безжалостно  урезал имя,  не
влезавшее в строку. Недаром автору дали  насмешливое прозвище "Хелмеци поэт,
что слова кромсает".
     Пал   Бугат   вознамерился   увенчать  куполом   прихотливое   строение
языкотворцев,  создав  свою  систему  "словотвория".  С  жестокостью  истого
деспота  он  до тех  пор  резал,  колотил, сверлил,  обтесывал,  подпиливал,
перекраивал, стриг,  подклеивал,  прессовал  и  утюжил  слова, пока  они  не
укладывались в шкатулку  системы. Он создал совершенно чудовищный эсперанто,
к  которому  больше всего подходит  словечко  из  французского литературного
жаргона desesperanto (Desesperanto -- образовано от desesperant -- привдящий
в отчаяние (фр.)). Конечно, долго этот язык не прожил. Друзья  быстро
отговорили Бугата  публиковать  рукопись,  и  он, опечаленный,  отдал ее  на
хранение в Венгерскую  академию  наук. Все  же  труд  Бугата  был  не  лишен
остроумных мыслей. Например, он считал недостатком венгерского языка то, что
слово "человек" применимо к каждому двуногому, наделенному душой существу  и
не  выявляет  различия между  обыкновенным и  выдающимся  человеком.  Ловким
лингвистическим маневром Пал Бугат разрешил эту проблему: отныне выдающийся,
более образованный  и талантливый  человек  должен  называться  "чечеловек".
Путем  такого  же  удвоения  cohaesio  (Cohaesio  --  когезия,  сцепление
(лат.)),   когда   необходимо   подчеркнуть    интенсивность   процесса,
превращается в "сцесцепление". Второй  маневр Бугата -- решительное слияние.
Что такое холера, как не желудочная болезнь, то есть желбо. Асбест --
огнестой, так как стоек в огне. Кактус --  мяскол,  потому что
мясистый  и  колючий. Ореховая скорлупа  тоже слишком  длинно, поэтому Бугат
сначала  окрестил ее ореховой рубашкой, а потом превратил в оруб. Для
эмбриона он нашел  довольно мелодичное имя --  бучел, то есть будущий
человек.    Когда    же   языковед   пересаживал    на   венгерскую    почву
центростремительную и центробежную силы, им двигал  рацио:  в соответствии с
направлением  --  внутрь  или  наружу  -- появились  внаправленная  и
изнаправленная  силы.  Как говорят,  аппетит  приходит  во время еды:
словотворчество  автора   дошло  до  того,  что  он  начал  сокращать  целые
предложения. Из известной пословицы  "уговор  дороже денег" он сделал вывод,
что человек,  верный  своему слову,  называется удодег. Что  касается
будапештского говора, то писатели и ученые множество раз поднимались  против
него на борьбу. Так как основной предмет моего интереса  -- курьезы, не могу
не  упомянуть  Гезу  Толди,  который   с  великим  рвением  и  усердием,  но
сомнительным писательским дарованием  истреблял, на его  взгляд, безобразные
"пришлые" слова. Тем  не  менее стоит заглянуть в его книгу (Varazsronto.
Kalandozas a  vendegszavaink buvos bajat  araszto rejtelmek vilagaban. Irta:
Egy azsiai.  Budapest, 1909),  ибо ему удалось создать несколько удачных
венгерских слов, вполне годных  к употреблению. Например,  вместо таксометра
--  счетчик, вместо импортера  -- поставщик, вместо штамба  --
бревнина и т. д. Возможно, они уже в ходу, я впервые  повстречал их в
книге Толди. Правда, лихорадка  творчества и ему несколько  помутила  разум.
Карьериста    Толди    превратил    в   усердника,   турнир    --   в
боеборство,  тореадор   у   него  --   быкодраз,  шарманка  --
песнелейка.   Но   вот   когда   он  предлагает  назвать   автомобиль
вонючкой, желание спорить пропадает.
     Целую эпоху в лингвистической войне составили споры вокруг переделки на
венгерский лад названий месяцев.
     Попытки  избавиться от латинских названий делались давным-давно.  Еще в
вышедшей  в 1539  году  латино-венгерской грамматике Янош Сильвестер  Эрдеши
предлагал пользоваться такими имеющимися венгерскими названиями, как:
     главный  месяц,  морозный  месяц, месяц травы,  месяц  цветенья,  месяц
завязи,  месяц  покоса,   знойный  или  жатвенный  месяц,  месяц  созревания
винограда, месяц сбора  винограда,  месяц  виноделия, месяц  молодого  вина,
месяц веселья.  В 1787 году, то есть за шесть лет  до  создания французского
республиканского   календаря,  в  словаре-приложении  к  "Сигварту"  впервые
увидели свет названия месяцев, придуманные Давидом Барцафалви Сабо. Позже, в
1833  и 1834  годах, на страницах журнала  "Hasznos  Mulatsagok"  ("Полезные
развлечения") борьба  за венгризирование развернулась в  полную  мощь. Нашим
языкотворцам не удалось сочинить таких выразительных  и мелодичных названий,
как французам. Во Франции к созданию календаря был причастен настоящий поэт,
Фабр  д'Эглантин.  Он  тоже  пытался  соотнести  названия  месяцев  с жизнью
земледельцев,  с  полевыми  работами, с  особенностями  времен года.  Месяц,
начинавшийся 21 сентября, был назван вандемьер (от латинского vindemia), что
значит   сбор   винограда;   месяц,  начинавшийся  21   марта,--   жерминаль
(Germinal -- от корня germe -- зародыш (фр.)), потому что в это время
посевы дают всходы; фрюктидор, символизирующий созревание фруктов, начинался
18  августа.  В   звуковом  рисунке  названий   пытались  передать  характер
соответствующих месяцев.  Названия зимних месяцев  звучат  угрюмо  и тягуче:
нивоз, плювиоз, вантоз, а весенних, наоборот, игриво и мелодично: жерминаль,
флореаль, прериаль. Языковое чутье Давида Барцафалви Сабо внушило ему  такие
названия:
     январь -- изморозень
     февраль -- потеплень
     март -- ростопень
     апрель -- расцветень
     май -- травень
     июнь -- плодозрень
     июль -- колосень
     август -- жарый
     сентябрь -- фруктень
     октябрь -- винодей
     ноябрь -- кучень
     декабрь -- стужень
     Как поясняет автор, все это  сплошь существительные. Рабски следует  за
Барцафалви  Сабо  представитель  гвардии  новаторов  "Полезных  развлечений"
Шандор Варью, правда, он наделяет безвинных  малюток еще более тяжеловесными
и  заковыристыми   именами:  ледистень,  изморозень,   ростопень,  высушень,
игри-стень,  косовень,  серповень, закромень, посевень, егерень, бугристень,
стужистень.  Егерень,  так  же как  и бугристень,  выше  всякого  понимания.
Благородное рвение не обошло и Михая Холеци.  Он придумал простые и разумные
названия. У Холеци было  два предложения: первое -- связать названия месяцев
с природными  явлениями, второе  -- использовать  имена  венгерских королей.
Первый вариант: ледень, лютень, теплень,  пестрень, ветрень,  росый, пылень,
жарый, пегий, туманный, стужень, снежень. Второй: Арпад, Матяш, Йожеф, Бела,
Фердинанд, Ласло, Лайош, Иштван, Терезия, Ференц, Андраш, Леопольд. До этого
момента  все  было  прекрасно. Но  случилось  так,  что  досточтимый  автор,
ободренный  благожелательным  приемом,  взял  да  и  перегнул  палку. Будучи
реформатским священником,  Холеци  вел записи  в  метрических  книгах  и  на
собственном опыте убедился, что  графа дат  в  них очень  узенькая, в лучшем
случае в ней помещаются четыре буквы. Сокращение латинских названий удобно и
привычно,  а вот предложенные  читателями  венгерские  неологизмы, как пишет
Холеци  в  "Полезных  развлечениях" (No 11, 1834), к  сокращению непригодны.
Тогда как слова, придуманные им, чуть ли не напрашиваются на сокращение, что
он и демонстрирует:
     Арп. или лед.
     Мат.-- лют.
     Йож.-- тепл.
     Бел.-- пест.
     Ферд.-- ветр.
     Лас.-- рос.
     Лай. или пыл.
     Ишт.-- жар.
     Тер.-- пег.
     Фер.-- тум.
     Андр.-- стуж.
     Леоп.-- снеж.
     И  вот в таком виде их очень просто вписывать в  графы, всюду не больше
четырех  букв.  Кроме  того,  обрубленные  названия   обладают   еще   одним
положительным  свойством -- они  легко  укладываются в гекзаметр, и грызущее
науки юношество сможет играючи их запомнить:
     Арп. и Мат.,  Йоде., Бел., Ферд. и  Лас. всех обогнали,  Лайош, однако,
Ишт., Тер., Фер., Андр., Леоп. вслед им идут.
     Второй вариант:
     Лед., лют. и  тепл., пест., ветр. и рос.  первые  мчатся в  году, Пыл.,
жар. и сив., тум., стуж. и снеж. года конец увенчают.
     К  сожалению,  эти  замечательные  предложения  встретили  изморозливый
прием,  и   из-за  льдистого  равнодушия  публики  эпидемия   переиначивания
прекратилась. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава




 * ОБ АВТОРЕ И О КНИГЕ


     У  всякой  национальной  литературы есть свои особенности,  свой
характер, в той или  иной степени присущие  всем  жанрам данной  литературы.
Одной   из   важнейших  черт  литературы  венгерской   --  публицистической,
научно-художественной  в   первую  очередь   --   на  протяжении   всего  ее
существования было и остается стремление к пропаганде и  популяризации всего
лучшего,  что  достигнуто  мировой культурой, прежде всего европейской,--  к
популяризации дидактической. Особенность эта зародилась в эпоху  Просвещения
как необходимость в борьбе с онемечиванием нации, окрепла в XIX веке в эпоху
революции 1848--  1849  гг. и  национально-освободительного движения и стала
прочной гуманистической  традицией в веке XX, когда венгерская прогрессивная
литература  взяла  на   себя  роль  духовного  целителя  общества,  глашатая
культуры, "учителя нации".

     Хочу сверх школьных всех программ
     народ учить -- скажу я вам --
     по существу,--

     писал великий  венгерский  поэт Атилла  Йожеф (1905-- 1937) ("На мой
день рождения", пер. Л. Мартынова). Отсюда и разносторонность венгерских
писателей,  которые   наряду   с  собственным   оригинальным  художественным
творчеством  много  переводили,  писали  статьи,  очерки,  книги  по истории
мировой  культуры  и  литературы.  И  трудно  найти венгерского  литератора,
который не включился бы в этот процесс просвещения нации, особенно  в период
между двумя мировыми войнами, в душную эпоху господства хортистского режима.
Книга как эстафета культуры, оплот гуманизма, человечности, знания  заняла в
обществе  особое  место. Другая,  не  менее  важная  особенность  венгерской
литературы  -- юмор,  шутка, ирония,  острословие,  неиссякаемым  источником
бьющие из народных недр. И особенность эта присуща не только  художественной
литературе, но  и таким испокон  веков серьезным жанрам,  как  публицистика,
историография, научно-популярная литература. И что примечательно: венгры, "в
юморе и иронии не  знающие шуток", рассказывая о других странах и народах, в
первую очередь не щадят самих  себя. Просветительский пафос и  юмор, ирония,
сатира  объединились   и  в  "Комедии  книги"  Иштвана  Рат-Вега,  в  книге,
уникальной и  по жанру, и  по  содержанию.  Впервые она  увидела свет в 1937
году,   переиздана  в  1959,  а  в  1978  году   вышла  4-м  дополненным   и
переработанным изданием, перевод которого мы и предлагаем вниманию советских
читателей -- библиофилов, литературоведов, историков,  филологов, философов,
социологов, психологов и всех тех, кто  интересуется  историей  культуры.  И
главный  адресат  "Комедии  книги",  к  которому обращался прежде всего  сам
автор,-- это молодежь.
     Любовь к знанию, книгам, просветительский пыл, энергия, желание служить
людям,  чувство  юмора, не покидавшее Рат-Вега всю его  долгую  плодотворную
жизнь,  оказались  тем  созвездием  качеств, которое  определило его  путь к
писательству. Иштван Рат-Вег (23.XI.1870-- 18.XII.1959], будапештец до мозга
костей  -- а в  Венгрии это  означает человека бойкого,  который за словом в
карман  не  лезет, иронического  острослова,  кладезь  анекдотов,--  окончил
юридический   факультет   Будапештского  университета   и   занял  должность
трибунального судьи  (по  современным понятиям--  областного судьи).  Однако
работа в суде Рат-Вега не удовлетворяла,  он  был убежден, что  в воспитании
граждан, в снижении преступности решающую роль играет не суд,  а просвещение
-- недаром иронизирует он над криминалистической психологией Чезаре Ломброзо
в  главе  о  книжных  заглавиях,--  и  он  становится  постоянным  нештатным
сотрудником  просветительского  акционерного  общества  "Венгерский  Научный
театр Урания" со  времени его  основания в 1899 году (Действовал до 1916,
затем (в 1930)  был преобразован в  кинотеатр "Урания", который существует и
поныне  на ул.  Лайоша  Кошута, 21). В "Урании" поначалу демонстрировали
диапроекции, а позднее  и фильмы о зарубежных  странах,  городах, населении,
культуре  и природе  разных  областей земного шара.  Рат-Вег  писал для этих
показов сопроводительные  литературные тексты, выступал с лекциями. Растущая
научная  и литературная эрудиция побуждала к художественному творчеству, и в
1909 году в Национальном театре Будапешта состоялась премьера пьесы  Иштвана
Рат-Вега "Мода". Было написано еще несколько  пьес, но успеха они не  имели.
Рат-Вег,  казалось,  распрощался с  мыслью  о  художественном творчестве и с
головой  ушел  в юриспруденцию: принимал активное  участие  в редактировании
"Венгерского кодекса" (собрания  действующих законов) (1911),  в составлении
сборников принципиальных решений верховных судов Венгрии,  писал  статьи для
"Вестника  юридических  наук". В 1919-- 1921  годах работал  судьей по делам
молодежи,  занимался адвокатской практикой до 1934 года. В 20-х годах Иштван
Рат-Вег вновь  обращается к литературе. Публикует романы  "Октябрьская роза"
(1921),   "Железная   птица"  (1930),   "Chere,   сердце  мое"   (1930).  Но
романтическая  проза   оказалась   только  прелюдией  к  уникальному   жанру
"курьезной  культурологии", открытому Рат-Вегом в конце 30-х  годов. Замысел
"Комедии книги" -- парадоксы в истории  культуры и человеческого сознания  в
их,  так  сказать,  будничном,  "низовом"  аспекте  через  историю книги  --
оказался как бы ключом и источником идей и материалов, найденных автором при
написании  "Комедии  книги"  в  книгах  двадцати с  лишним веков,  для  всех
последующих произведений И. Рат-Вега в  этом жанре, названия которых говорят
сами за себя:
     "История  человеческой глупости"  (1938), "Новые  глупости  из  истории
человеческой  культуры"  (1939),   "Конец  человеческой   глупости"  (1940),
"Романическая  биография  любви"  (1941),   "Романическая  биография  брака"
(1942),  "История  женской  неверности"  (1943),  "Черная  хроника"  (1944),
"Волшебная  палочка"  (1946), "Авантюристы  и  загадочные  ист