,  валялась  с  больными  зубами  по  постели и
перелистывала какую-то  книгу,  а  Ступина,  совсем  одетая, спала у нее  на
диване  и  сладко  поводила  во   сне   своими  пунцовыми   губками.   Ольги
Александровны Розановой не было дома.
     Часу в одиннадцатом в  конце пустой улицы послышалось тихое дребезжание
извозчичьих дрожек. Утлый экипаж долго полз по немощеной улице и, не доезжая
нескольких сажен до  дома, занятого гражданами, остановился в тени, падавшей
от высокого деревянного забора.
     С дрожек легко спрыгнула довольно стройная женская фигура, закутанная в
широкий драповый бурнус и большой мериносовый платок.
     -- Подходи вот туда,  --  указала  фигура на  крайние  окна  и, держась
теневой полосы, скользнула в незапертую калитку пустынного дома.
     Через несколько минут рама в одном из указанных вошедшею в дом женщиною
окон  задрожала.  Долго она не уступала  усилиям слабой руки,  но,  наконец,
открылась  и хлопнула половинками по ломаным откосам.  В то  же мгновение  в
раскрытом  окне показался большой узел в белой  простыне  и полетел вниз. За
этим узлом последовал точно такой же другой.
     Прежде чем к этим узлам осторожно подскочил и взял их оставшийся в тени
извозчик, в другом конце дома торопливо распахнулись разом два другие темные
окна, и в каждом из них показалось по женской голове.
     Перепуганный  извозчик  при этом  новом  явлении решительно схватил оба
узла  и помчался  с ними, насколько ему позволяла их тяжесть,  к стоявшим  в
тени дрожкам.
     -- Воры! Воры! -- закричали в окнах Каверина и Ступина, не сводя глаз с
убегавших под забором белых узлов.
     В это время на заднем ходе хлопнула сильно пущенная дверь, что-то  едва
слышно  скатилось  по  лестнице, и из  калитки  опять выскочила знакомая нам
женская фигура.
     -- Воры! воры! -- еще громче закричали обе женщины.
     --  Где,  матушка?  --  вертя  во  все  стороны  головой,  осведомлялся
выбежавший спросонья из передней Мартемьян Иванов.
     Каверина вместо ответа ткнула его в окно и указала на узлы, отъезжавшие
на  дрожках  вместе  с  вышедшею  из   калитки  женщиною.  Мартемьян  Иванов
загромыхал по каменным ступеням лестницы и, выправившись из калитки, побежал
было по улице вдогонку за похитителями, но на десятом шагу упал  и, медленно
поднявшись, начал, сидя, переобуваться.
     -- Беги же, беги скорее! -- кричали ему женщины.
     Мартемьян Иванов только кряхтел и обувался.
     -- Что за увалень! -- говорила, глядя на него с отчаянием, Каверина.
     -- Ды-ть, матушка, нешь он тому  причинен? -- ублажала ее появившаяся у
них за спинами Марфа. -- Он бы и всей своей радостной радостью рад, да где ж
ему догнать лошадь! Когда бы у него обувка, как у добрых людей, ну еще бы, а
то ведь у него сапожищи-то -- демоны неспособные.
     Мартемьян Иванов посидел среди улицы, вздел предательски свалившегося с
ноги неспособного демона и,  разводя  врозь  руками, в  унынии  пошел назад,
чтобы получить новые инструкции.
     Тревога была напрасная: воров никаких не было. Ольга  Александровна, не
совладев с собою и не найдя в себе силы переговорить с гражданами и обличить
перед  ними свою несостоятельность к продолжению  гражданского образа жизни,
просто-напросто решилась убежать к мужу, как другие убегают от мужа.
     --  Водевиль!  --  говорила Ступина,  ходя  по опустевшей комнате Ольги
Александровны и держа в руках оставленную тою на столе лаконическую записку.
     -- А мы, матушка, с Мартемьяном хотим завтра... -- проговорила Марфа.
     -- Что такое завтра? -- спросила Каверина.
     -- Прочь от вас.
     -- Вот вам и сюрприз! -- отнеслась она к Ступиной.
     -- Кажется, нам  всем уже пора отсюда убираться,  --  отвечала Ступина,
давно желая вырваться  из  этой сладкой жизни. Каверина ничего  не ответила:
она  думала  то  же  самое,  что  Ступина.  Розанов   возвратился  домой  от
Вязмитиновых весьма поздно. Проходя через свою  гостиную,  он  едва не упал,
наткнувшись на большой узел, и  в то же время увидал,  что с стоящего  здесь
мягкого  дивана  поднялась и  села женская  фигура в  спальном чепце и белой
кофте.
     -- Что это? -- спросил изумленный Розанов.
     -- То,  что я  не могу так оставить  на  ваших  руках моего ребенка, --
отвечала фигура.
     Розанов узнал голос жены.
     --  Что же  вам, наконец,  еще угодно? --  спросил  он  спокойно. Ольга
Александровна задорно сапнула.
     -- Я знаю мои права,  -- произнесла она,  поворачиваясь и толкая локтем
уснувшую возле нее девочку.
     -- Ну-с!
     -- Я... я должна обеспечить моего ребенка.
     Дитя проснулось, село и, ничего не понимая  из происходящей вокруг него
сцены, терло глазки и клонилось к оставленной подушке.
     -- Я должна  ее  обеспечить,  -- еще смелее  и громче произнесла  Ольга
Александровна.
     Доктор  молча  прошел  в  свой кабинет  и  наутро  распорядился  только
заставить  шкафом одни двери, чтобы таким образом разделить свою квартиру на
две как бы отдельные половины.
     Спустя  месяц  после  только   что  рассказанных  событий,   далеко  от
Петербурга, по извилистой дорожке, проложенной луговою поймою реки  Саванки,
перед вечером  катились незатейливые  бегунцы, на  которых сидел  коренастый
молодой  купец в  сером люстриновом сюртуке и старомодном  картузе с длинным
прямым козырьком.
     После страшно  знойного  дня, среди которого под палящими лучами солнца
так и вспиралась, так кишмя и кишела в высокой  траве всяческая мелкая тварь
Божия, вызванная  из  прогретой и вспаренной  почвы, --  настал  упоительный
вечер.  Готовая к  покосу трава  тихо стояла  окаменевшим зеленым  морем; ее
крошечные  беспокойные  жильцы  спустились к розовым корням, и пестрые ужи с
серыми гадинами, зачуяв вечернюю прохладу, ушли  в свои норы. Только высокие
будылья чемерицы и  коневьего  щавелю торчали над засыпающим  зеленым морем,
оставаясь наблюдать,  как в сонную  траву налетят коростели и пойдут трещать
про свои неугомонные ночные заботы.
     Молодого  человека,  проезжающего  в  этот хороший  вечер по саванскому
лугу,  зовут Лукою Никоновичем Маслянниковым. Он сын того Никона Родионовича
Маслянникова,  которым  в  начале  романа  похвалялся  мещанин, как  сильным
человеком: захочет  тебя  в острог посадить  --  засадит;  захочет в полиции
розгами отодрать -- тоже отдерет в лучшем виде.
     Луке Никоновичу  перевалило уже  за  тридцать  лет; входя в  постоянный
возраст, он, по  русскому обычаю,  начал вширь добреть,  и на его правильном
молодом лице постоянно блуждала тихая задумчивость и сосредоточенность.
     Вел себя  Лука  Никонович  вообще  не  фертиком  торгового  сословия, а
человеком солидным и деловым. Схоронив три года  тому  назад своего грозного
отца, он не расширял своей  торговли, а купил более двух тысяч десятин земли
у камергерши  Меревой, взял в  долгосрочное  арендное содержание три большие
помещичьи  имения и  всей  душой  пристрастился к сельскому хозяйству.  Лука
Никонович  был женат,  по  приказанию  родительскому,  на  богатой  девушке,
которой он не  любил и с  которою  в жизни  не нашел никакого  утешения;  но
сестру свою, Ульяну Никоновну, он выдал замуж за мирового посредника Звягина
по  взаимной  склонности  и жил  с  зятем в  большой  дружбе, любил  сестру,
разделился с  нею по-братски, крестил  ее  детей  и заботился поокруглить  и
расширить небольшой наследственный зятнин участок.
     -- Ты послужи обществу, а это я за тебя устрою, -- говорил он зятю.
     У  широкого перелога  Лука Никонович  взял налево и, проехав  несколько
шагов, остановился.  В стороне от дорожки, в  густой  траве, сидела  молодая
женщина с весьма красивым, открытым русским лицом. Она закручивала стебельки
цикория и давала их двухлетнему ребенку, которого держала у себя на коленях.
Возле нее сидела  девочка лет восьми или девяти и лениво дергала за дышельцо
тростниковую детскую тележку.
     -- Здравствуй, дворянка! -- крикнул Лука Никонович, осадив вожжами свою
лошадь.
     -- Брат, здравствуй!  -- радостно ответила молодая женщина и, подойдя к
дрожкам, поцеловала его в губы.
     -- Что твой милый барин -- дома?
     -- Дома, вчера  приехал  и завтра опять собирается. Господи, что это за
служба такая: почти не видимся.
     -- Лучше, не скоро друг другу наскучите. -- Садитесь-ка, я довезу тебя.
     Ульяна Никоновна прыгнула к брату на бегунцы, взяла у девочки  ребенка,
и они поехали.
     -- Нельзя, матушка:  надо  служить обществу, -- говорил ей, едучи, Лука
Никонович. -- Отпираться от такой службы стыд зазрит.
     У подъезда низенького, крытого соломой дома их встретил молодой человек
с симпатичною наружностью.
     -- Здравствуйте, господин Звягин! -- приветствовал его Лука Никонович.
     -- Газет привез?
     -- Привез, брат, тебе и газет и новостей со всех волостей.
     Хозяйка и гость сели у крылечка.
     -- Командирша наша тебе кланяется.
     -- Мерева приехала?
     -- Приехала, брат.
     -- Всех там видела? -- с лестной гримасой спросил Звягин.
     --  Всех: и князей, и королей, и министров: всех,говорит, видела. Году,
говорит, не пройдет, крестьяне опять наши будут.
     -- Не будут ли еще их брату денег раздавать за убытки?
     -- Нет, этого, должно, не надеется: денег у  меня опять просила.  ``Ты,
говорит, Лука Никонович, мужикам даешь, а мне дать не хочешь``. -- ``Мужики,
говорю, ваше превосходительство, деньгу в дело обращают, а вам на что она?``
-- ``Видишь,  говорит, я  внучку снаряжаю``. -- ``Ну, говорю, это, сударыня,
кабы за  ровню,  точно что помочь  надо;  а такой, говорю,  почтенный  жених
этакую невесту  и  без  всего должен  взять  да  на  ручках  носить  и  пыль
обдувать``.
     -- Уж и правда! -- вмешалась Ульяна Никоновна.
     -- И все тут?
     -- К Александру Тихонычу дочка вчерашнего числа приехала из Петербурга.
С  мужем, говорят,  совсем решилась:  просит  отца в  монастыре  келейку  ей
поставить и там будет жить белицей.
     --  Это  та, что за доктором-то была? -- спросила Ульяна  Никоновна  и,
получив утвердительный ответ, добавила: -- о Господи! уж когда  же это она у
них уходится?
     --  А  вот теперь уходится.  И мне, брат ты мой, радость. Представление
мое  разрешено:  получил депешу, что представление  головы разрешено во всех
частях.
     --  Теперь,  значит,  и  пожарная  команда,  и  ремесленная  школка,  и
больница, все у тебя закипит.
     --  Закипит, брат.  Первое  дело подберу сирот,  да в  школу, чтобы  не
пропадали, а потом в Москву.
     -- Чего это?
     -- Секретаря себе  из студентов хочу взять в думу. Пятьсот рублей своих
дам, пятьсот соберу, да чтобы человек был. Возьми жалованье и живи честно.
     -- А над новым любишь еще подтрунивать.
     -- Да над чем  новым!  Вон Бахарева зять стальных плугов завез мужикам,
--  известно  и  надо  смеяться.  А  хорошего,  ученого  человека  привезть,
заплатить ему  хорошо,  да тогда  и  работу с него спрашивать --  смеху  нет
никакого.
     -- У меня  тоже есть  чем  похвалиться: Боровковская волость  составила
приговор, чтобы больше уже не сечься.
     --  Ну,  вот  видишь!  Я  говорил,  сами  надумаются.  Так-то,  матушка
сестрица: вот  и пойдет  у нас  город городом. Чего доброго, нате вам, еще и
театр заведем. Знай наших!
     --  Заведи, заведи, а наедет на тебя  какой-нибудь писака,  да так тебя
отделает, что все твои восторги разлетятся, -- шутил Звягин.
     -- Ну  как же,  важное блюдо на лопате  твой  писатель. Знаем мы  их --
теплые тоже ребята;  ругай других больше,  подумают,  сам, мол, должно, всех
умней.  Нет,  брат,  нас  с  дороги  этими  сочинениями-то  не  сшибешь.  Им
тамсочиняй да сочиняй, а тут что устроил,  так то и лучше того,  чем не было
ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать --
осерчал.
     -- Сердит уж ты очень бываешь, Лука Никонович!
     -- Я,  брат,  точно,  сердит.  Сердит  я раз  потому,  что мне  дохнуть
некогда, а людям все пустяки на уме; а то тоже я терпеть не могу, как кто не
дело говорит.  Мутоврят народ тот туда, тот  сюда, а сами, ей-право, великое
слово тебе  говорю, дороги никуда  не знают, без  нашего брата  не найдут ее
никогда. Все будут кружиться, и все сесть будет некуда.