занов бросился к ней. Когда он лил воду сквозь сжатые
зубы Евгении Петровны, в больной груди умирающей прекратилось хрипение.
     Посадив Вязмитинову, Розанов  вошел  за  ширмы. Лиза  лежала  навзничь,
закинув назад голову, зубы ее были стиснуты, а посиневшие  губы  открыты. На
неподвижной груди ее лежал развернутый платочек Абрамовны  с тремя восковыми
свечечками,  четвертая  тихо  теплилась  в  замершей  руке Лизы.  Абрамовна,
наклонив  голову, шептала  молитву и заводила  веками  остановившиеся  глаза
Лизы.
     Похороны  Лизы  были просты,  но  не обошлись без  особых  заявлений со
стороны  некоторых  граждан. Один  из  них прошел в церковь  со  стеариновою
свечкою и во все  время отпевания старался вылезть наружу. С этою же свечкою
он мыкался всю дорогу до кладбища и, наконец, влез  с нею на земляной  отвал
раскрытой могилы.
     -- Господа, мы просим, чтоб речей не было, этого не желала покойница  и
не желаем мы, -- произнес Розанов, заметя у гражданина со стеариновою свечою
какую-то тетрадку.
     Всякие  гражданские мотивы были как-то ужасно противны в  эти минуты, и
земля на крышку  Лизиного  гроба  посыпалась при  одном  церковном молении о
вечном покое. Баронесса Альтерзон была на похоронах сестры и нашла, что она,
бедняжка, очень  переменилась. Белоярцев  шел  на  погребение  Лизы  тоже  с
стеариновою свечою,  но все время  не зажигал ее  и продержал в рукаве шубы.
Тонкое,  лисье  чутье  давало   ему  чувствовать,  что  погода  скоро  может
перемениться   и  нужно   поубрать   парусов,  чтобы   было  на   чем  после
пролавировать.


        "Глава двадцать пятая. НОВЕЙШИЕ МОДЫ И ФАСОНЫ"
     (Последняя глава вместо эпилога)
     Девятого мая, но случаю именин Николая Степановича, у Вязмитиновых была
пирушка.  Кроме  обыкновенных  посетителей  этого  дома, мы встречаем  здесь
множество гостей, вовсе нам не знакомых, и несколько таких лиц, которые едва
мелькнули  перед читателем в самом  начале  романа и  которых читатель  имел
полное право позабыть  до сих пор. Здесь вдова камергерша Мерева, ее внучка,
которой Помада когда-то читал чистописание и которая нынче уже выходит замуж
за генерала; внук камергерши,  в  гусарском  мундире,  с  золотушным шрамом,
выходящим  на  щеку  из-под  левой  челюсти;  Алексей  Павлович  Зарницын  в
вицмундире  и  с  крестом  за введение мирового  положения  о крестьянах, и,
наконец, брат Евгении Петровны, Ипполит Петрович Гловацкий, которого некогда
с такими усилиями старались отратовать от тяжелой ответственности, грозившей
ему  по  университетскому  делу.  Теперь Ипполит  Гловацкий возмужал, служит
чиновником  особых  поручений  при  губернаторе  и  старается  держать  себя
государственным человеком.
     Губерния налетела сюда, как обыкновенно губернии  налетают: один станет
собираться, другому делается завидно, -- дело сейчас находится, и, смотришь,
несколько  человек,  свободно  располагающих временем и известным капиталом,
разом снялись  и  полетели  вереницею  зевать  на зеркальные  окна  Невского
проспекта  и  изучать  то особенное чувство  благоговейного трепета, которое
охватывает  человека,  когда  он  прикасается  к  топазовой  ручке звонка  у
квартиры могущественной особы.
     Камергерша  Мерева ехала потому, что сама хотела отобрать и приготовить
приданое для  выходящей за генерала  внучки; потом желала  просить полкового
командира  о  внуке, только  что произведенном  в кавалерийские корнеты,  и,
наконец, хотела  повидаться с  какими-то  старыми приятелями  и основательно
разузнать  о намерениях  правительства по  крестьянской реформе.  Камергерша
Мерева была  твердо уверена, что вечное признание за крестьянами прав личной
свободы дело  решительно  невозможное,  и постоянно выискивала везде слухов,
благоприятствующих ее надеждам и ожиданиям.
     Алексей Павлович Зарницын поехал в Петербург, потому что поехала Мерева
и потому что самому Алексею Павловичу давно смерть как хотелось прокатиться.
Практическая и  многоопытная супруга  Алексея Павловича  давно вывела его  в
уездные предводители  дворянства  и  употребила  его для  поправления  своих
отношений с камергершей, которая не хотела видеть  Кожухову с тех  пор,  как
та,  заручившись дарственною  записью своего первого мужа, выжила его из его
собственного имения. Не  сама  Мерева, а ее связи  с аристократическим миром
Петербурга  были  нужны  Катерине  Ивановне  Зарницыной,   пожелавшей  ввиду
кивающей ей старости оставить деревенскую идиллию и пожить окнами на Большую
Морскую или  на Миллионную. Катерине Ивановне задумалось провести жизнь так,
чтобы Алексей  Павлович  в двенадцать  часов уходил  в  должность, а  она бы
выходила  подышать воздухом на Английскую  набережную, встречалась  здесь  с
одним  или  двумя очень  милыми несмышленышами  в  мундирах конногвардейских
корнетов с едва пробивающимся на верхней губе пушком, чтобы  они  поговорили
про город, про  скоромные  скандалы, прозябли,  потом зашли  к ней, Катерине
Ивановне, уселись  в  самом  уютном  уголке  с чашкою горячего  шоколада  и,
согреваясь, впадали в то приятное состояние, для которого еще и итальянцы не
выдумали до сих пор хорошего  названия. И так  далее: все ``в самом, в самом
игривом``,  и  все при неотменном присутствии  корнета  с  пробивающимся  на
верхней губе пушком.
     Катерина  Ивановна,   долго  засидевшаяся   в   провинциальной   глуши,
обманывала  себя, преувеличивая светское  значение  старой камергерши.  Одни
петербургские связи Меревой от времени слишком вытянулись и ослабели, другие
уже вовсе  не  существовали. Но Катерина  Ивановна не брала этого в  расчет,
всячески  заискивала  расположения Меревой  сама и  возила  к ней на  поклон
своего мужа.
     Алексей  Павлович давно  утратил  свою автономию  и плясал  по  жениной
дудке. Он был снаряжен  и отправлен в Петербург с  целью  специально служить
камергерше и  открыть  себе при  ее посредстве служебную дорогу,  но он всем
рассказывал  и даже сам был  глубоко убежден, что едет в Петербург для того,
чтобы представиться  министру  и  получить  от него  инструкцию по некоторым
весьма затруднительным вопросам, возникающим из современных дворянских дел.
     Губернаторский чиновник особых поручений  Ипполит Гловацкий, огорчаемый
узкостью губернской карьеры, поехал  с Зарницыным, чтобы при содействии зятя
переместиться на службу в Петербург.
     -- Как же ты оставишь отца? -- спрашивала его Евгения Петровна.
     -- А что  же, матушка, делать! Нельзя же мне с этих пор закабалить себя
в провинции и погубить свою карьеру.
     --  Это,  к  сожалению,  очень грустно, но совершенно  справедливо,  --
заметил Вязмитинов.
     -- Я сама поеду весною с детьми к отцу, -- отвечала Евгения Петровна.
     -- Лучше перевезем его сюда.
     --  Нет, зачем же! Для чего тащить его из-под чистого неба в это гадкое
болото! Лучше я  к нему  поеду;  мне самой хочется отдохнуть  в своем старом
домике.  Поживу  с  отцом,  погощу у  матери  Агнии,  поставлю  памятник  на
материной могиле...
     -- А что мать Агния? -- спросил Вязмитинов, обращаясь к Меревой.
     Вся эта беседа  происходит за круглым чайным  столом в день  упомянутых
именин Вязмитинова. Камергерша сложила свои  сухие, собранные в смокву  губы
и, произнося  русское  у  не как русское ю, а как  французское  u, отвечала:
``ужасная чудиха!``
     -- Помнишь,  Ипполит,  как она  когда-то не могла простить тебе  твоего
отзыва о монастырях и о Пушкине? -- говорил весело Вязмитинов.
     -- Однако простила же, и, может  быть, благодаря ей Ипполит не сделался
солдатом, -- вмешалась Евгения Петровна.
     -- Что ее племянница? -- осведомилась Мерева.
     -- Лиза? Она умерла.
     -- Скажите! Как это странно! Отчего же это она умерла?
     -- Простудилась.
     -- Всю жизнь изжила, -- подсказал Вязмитинов.
     -- Какой  ты нынче  острогон! --  заметил,  ставя  на стол свою  чашку,
Розанов.
     --  С ней  там опять  была история  почти в  том же  роде,  --  начала,
выдавливая слова, Мерева. -- На моего внука  рассердилась -- вот на него, --
пояснила камергерша, указывая на золотушного гусара.
     -- Это вы о ком говорите?
     -- Об игуменье.
     -- Извините, пожалуйста, я не понял.
     -- Да. Представьте  себе, у них живописцы работали.  Ню, она на воротах
назначила нарисовать  страшный  суд -- картину.  Ню,  мой внук,  разумеется,
мальчик молодой... знаете, скучно, он и дал живописцу двадцать рублей, чтобы
тот в аду нарисовал и Агнию и всех ее главных помощниц.
     Несколько человек захохотали и посмотрели на молодого гусара.
     -- Ню,  так  и сделал,  --  заключила,  улыбаясь,  Мерева.  --  Старуха
рассердилась, прогнала живописца и велела все лица перерисовать.
     -- Гласность, -- заметил какой-то желчный пожилой чиновник.
     -- Да, а себя, говорят, так и велела оставить.
     -- Все  это  было бы смешно, когда бы не  было так глупо, -- сказал  за
стулом Евгении Петровны Розанов.
     -- Именно, -- отвечала хозяйка.
     О Феоктисте Мерева ничего не знала.
     --  А об  этом, -- говорила она, захватив  одного статского генерала со
звездою, -- я  хоть и в провинции живу, но  могу вам  сообщить самые  верные
сведения,  которые  прямо  идут  из  самых  верных  источников.  Австрийский
император,  французский  император  и  прусский   король   писали  к  нашему
императору,  что так как у них крестьяне  все освобождены  без  земли, а наш
император дал крестьянам землю, то они боятся, что их крестьяне, узнавши про
это,  бунт сделают, и  просили нашего императора  отобрать  у наших крестьян
землю назад.  Ню, и  наш император  принял это во  внимание.  Я это наверное
знаю, потому что наш владыка был здесь в Петербурге, и его регент, который с
ним тоже был здесь, все это мне самой рассказывал.
     --  Смею вас уверить, ваше  превосходительство, что  все  это чистейший
вздор, --  распинался перед Меревою  статский генерал,  стараясь ее всячески
урезонить.
     -- Ах, нет, нет, нет! Нет, вы уж, пожалуйста, не говорите мне этого, --
отпрашивалась Мерева.
     --  Ну  и  хорошо;  ну и  положим,  что  должность,  как  ты  говоришь,
самостоятельная; ну  что же я на ней сделаю? --  спрашивал в углу  Ипполит у
Вязмитинова, который собирался сейчас просить о нем какого-то генерала.
     --  Можешь  самостоятельно работать, можешь  заявлять себя  с  выгодной
стороны и проводить полезную инициативу.
     -- Да... инициатива, это так... Но место это все-таки выходит в восьмом
классе, -- что же  я получу на нем?  Мне  нужен класс, дорога. Нет, ты лучше
проси о том месте. Пуская оно там и пустое,  да оно в седьмом классе, -- это
важно, если меня с моим чинишком допустят к исправлению этой должности.
     -- Если ты так смотришь, пусть будет по-твоему, -- отвечал Вязмитинов.
     -- Да как же смотреть-то иначе?
     -- Пожалуй, может быть ты и прав.
     --  Нет,  позвольте,  --  говорили  наперебой  молодая  супруга  одного
начальника отделения и внучка камергерши Меревой, забивая насмерть Зарницына
и еще нескольких молодящихся чиновников.  -- Что же вы, однако, предоставили
женщине?
     -- Наш закон... Наш закон признает за женщиною право собственности и по
выходе замуж, у нас женщина имеет право подавать свой голос на выборах... --
исчислял Зарницын.
     --  Да это закон, а вы-то,  вы-то сами что предоставили женщине?  Что у
вас женщина в семье? Мать, стряпуха, нянька ваших плаксивых ребят, и только.
     -- В семье каждая женщина должна...
     -- Должна!  Вот  опять  должна! Я слышать  не  могу  этого ненавистного
слова: женщина должна. Отчего же, я вас спрашиваю, мужчина не должен?
     --  Но  позвольте,  я  хотел  сказать,  что женщина  должна  сама  себя
поставить, сама себе создать соответственное положение.
     -- Женщина должна, видите, создавать себе это положение! А отчего же вы
не  хотите ей  сами устроить это  положение? Отчего женщина не видит в семье
предупредительности? Отчего желание ее не угадывается?
     --  Но, душечка, нельзя  же,  чтобы  муж  мог отгадывать каждое  женино
желание,  -- вмешался  начальник отделения, чуя,  что в его огород  полетели
камешки.
     -- Если  любит,  так все отгадает, -- зарешила дама. --  Женихами же вы
умеете отгадывать и  предупреждать наши желания,  а женитесь... Говорят: ``у
нее молодой муж``, -- да что мне или другой из того, что у меня молодой муж,
когда для него все равно,  счастлива я или несчастлива. Вы говорите, что  вы
работаете  для  семьи,  --  это  вздор;  вы  для  себя  работаете,  а  чтобы
предупредить  какое-нибудь  пустое  желание  жены,  об  этом  вы  никогда не
заботитесь.
     --  Да,  душечка,  какое  же  желание,  --  заискивал  опять  начальник
отделения.
     --  Ну,  самое  пустое,  ну чепчик,  ну  ленту,  которая  нравится,  --
безделицу, да предупреди ее.
     -- Душечка, да отчего же жене самой не купить себе чепчик или ленту?
     -- Не лента дорога, а внимание: в этом обязанность мужа.
     --  Вот  в чем обязанность мужа!  Слышали? -- спросил Евгению  Петровну
Розанов, -- та только улыбнулась.
     --   Это  правда,   --  говорила  камергерша   Мерева   сентиментальной
сорокалетней жене  богатого  домовладельца. -- Я всегда  говорила: в молодых
мужьях  никакого проку нет, все только о себе думают. Вон жених  моей внучки
-- генерал и,  разумеется,  хоть не  стар,  но  в настоящих  летах, так  это
любовь. Он ее,  как ребенка,  лелеет. Смешно даже, расскажу  вам:  он с  нею
часто разговаривает, как с ребенком, знаете так: ``сте, сте ти, моя дюся? да
какая ти у меня клясавица``, и привык так. Является он к своему дивизионному
начальнику, да забылся и говорит:  ``Цесть  имею  васему  превосходительству
долезить``. Даже начальник рассмеялся: ``Что это, говорит, с  вами  такое?``
-- ``Извините, говорит, ваше  превосходительство,  это  я с  невестой  своей
привык``. -- Так вот это любовь!
     --  Да,  я  имею  трех  взрослых  дочерей, --  стонала  сентиментальная
сорокалетняя домовладелица. -- Одну я выдала за богатого купца из Астрахани.
Он вдовец, но они счастливы. Дворяне богатые нынче довольно редки; чиновники
зависят  от  места:  доходное  место, и хорошо; а то  и  есть нечего; ученые
получают содержание небольшое: я решила всех моих дочерей за купцов отдать.
     -- Это так, -- отвечала камергерша,  несколько обиженная предпочтением,
оказываемым купеческому карману. -- Только будет ли их склонность?
     -- Н...  ну,  какие склонности! Помилуйте,  это все выдумки. Я сказала,
чтобы  у меня в доме этих  русских романов  не было. Это  все русские романы
делают. Пусть читают по-французски: по крайней мере язык совершенствуют.
     -- Вот это очень, очень благоразумно, -- подтверждала Мерева.
     -- Да сами согласитесь, к  чему они все это наклоняют, наши писатели? Я
не вижу ничего  хорошего во всем, к чему  они все  наклоняют. Труд, труд, да
труд затрубили, а мои дочери не так воспитаны, чтобы трудиться.
     -- А кто же будет выходить за бедных людей? -- вмешался Зарницын.
     --  За  бедных?.. -- Домовладелица задумалась  и, наконец, сказала:  --
Пусть кто хочет выходит; но я моих дочерей отдам за купцов...
     --  За  человека  страшно! --  произнес,  пожимая  плечами и  отходя  в
сторону, Зарницын.
     -- Просто дура, -- ответил ему кто-то.
     Зарницын  сел  у окошечка и небрежно  переворачивал гласированные листы
лондонской русской газеты.
     -- Что читаешь? -- спросил его, подсаживаясь, Розанов.
     --  ``Слова,  слова,  слова``,  --  отвечал,  снисходительно  улыбаясь,
Зарницын.
     --  Гамлет! Зачем  ты  только  своих слов  не  записываешь?  Хорошо  бы
проверить, что ты переговорил в несколько лет.
     -- ``Слова!``
     -- Именно все вы, как посмотришь на вас, не больше как ``слова, слова и
слова``.
     --  Ну,   а   что  твой  камрад  Звягин,  с  которым   вы   университет
переворачивали:  где  он  нынче  воюет?  --  спрашивал  за  ужином  Ипполита
Вязмитинов.
     -- Звягин воюет? помилуй!  смиренный селянин, женат, двое детей, служит
мировым посредником и мхом обрастает.
     -- На ком он женат?
     -- Никона Родивоновича помнишь?
     -- Еще бы!
     -- На его дочке, на Ульяночке.
     -- Господи Боже мой! а мотался, мотался, бурлил, бурлил!
     -- Из бродячих-то дрожжей и пиво бывает, -- возразил Розанов.
     -- А уж поколобродил и подурил.
     -- Все мы на свой пай и поколобродили и подурили.
     --  Н-нну,  не  все,  я  думаю, одинаково,  --  с достоинством  отвечал
Вязмитинов. -- Иное  дело увлекаться, иное  метаться как угорелому на всякую
чепуху.
     -- Да-с, можем сказать, что поистине какую-то бесшабашную пору прожили,
--  вмешался еще  не старый статский генерал. --  Уж и теперь даже вспомнить
странно; сам себе не веришь, что собственными глазами видел. Всюду рвались и
везде осрамились.
     -- Вещество мозга  до сих пор еще  недостаточно выработано,  --  весьма
серьезно вставил Лобачевский.
     --  Н-нну,  иные и с этим веществом  да  никаких безобразных  чудес  не
откалывали и из угла в угол не метались, -- резонировал Вязмитинов.  --  Вот
моя жена была со всех сторон окружена самыми эмансипированными подругами,  а
не забывала же своего долга и не увлекалась.
     -- Почему вы это знаете? -- спросила Евгения Петровна с тонкой улыбкой.
     -- А что? -- подозлил Розанов.
     -- Ну, по крайней мере ты же не моталась, не рвалась никуда.
     -- Потому что некуда, -- опять полушутя ответила Евгения Петровна.
     -- А мое мнение, не нам с тобой, брат Николай Степанович, быть строгими
судьями.  Мы с тобой видели, как порывались молодые силы, как  не  могли они
отыскать настоящей дороги и  как в криворос ударились. Нам с тобой  простить
наши личные оскорбления да пожалеть о заблуждениях -- вот наше дело.
     Вязмитинов замолчал.
     --  Нет, позволь,  позволь, брат  Розанов, -- вмешался  Зарницын.  -- Я
сегодня встречаю Птицына. Ну, старый товарищ, поздоровались и разговорились:
``Ты,  --  говорю  ему, -- у нас  первый  либерал  нынче...``. -- Кой  черт,
говорит, либерал; я тебе скажу: все  либералы свиньи``.  -- ``Ты ж,  говорю,
сам крайний и пишешь в этом роде!`` -- ``А черт их, говорит, возьми: мало ли
что мы пишем! Я бы, говорит, даже давно написал, что они свиньи``. -- Да что
же?`` спрашиваю. ``Напечатают, говорит,  что я пьяный на тротуаре валялся``,
-- и сам смеется... Ну что это за люди, вас спрашиваю?
     -- Комик! комик!  -- остановил его Розанов. --  Ну, а мало ли, что мы с
тобой говорим? Что ж мы-то с тобой за люди?
     --  Повторяю вам, вещество человеческого мозга недостаточно выработано,
-- опять произнес Лобачевский.
     --  Ну, а  я  на  моем  стою:  некуда  было идти силам,  они и  пошли в
криворос. Вон за Питером во всю ширь распахивается великое земское дело; оно
прибрало к себе Звягина, соберет к себе и всех.
     -- Только уж не ваших петербургских граждан.
     -- Граждане тоже  люди русские, -- перебил  Розанов, -- еще  посмотрим,
что из них будет, как они промеж себя разбираться станут.
     -- Ню,  а ваш  брат непременно очень, очень  далеко пойдет, -- радовала
Евгению Петровну на прощанье Мерева.
     -- Он довольно способный мальчик, -- равнодушно отвечала Вязмитинова.
     --  Этого мало, --  с  ударением  и жестом произнесла Мерева, --  но он
очень, очень искательный молодой человек, который не может не пойти далеко.
     В эту же пору, когда  гости Вязмитинова пировали у него на именинах,  в
пустынной улице,  на которой  стоял  Дом Согласия,  происходила  сцена иного
характера.
     В Доме царствовала невозмутимая тишина, и в темных  стеклах окон только
играл бледный  месяц.  Штат Дома был в расстройстве. Прорвич  уехал  к отцу;
Белоярцев  хандрил  и  надумал  проехаться  с   Бертольди  в  Москву,  чтобы
сообразить,  не  выгоднее  ли  тамошние  условия  для перенесения  туда Дома
Согласия.  Дома  оставались только Каверина, Ступина  и Ольга Александровна.
Каверина, обвязанная  платком