-- Так свекровь его взяла, а мне тут полкельи поставила.
     -- И ничего вам не дают?
     -- Нет, на что же мне, я работаю. Мне разве много нужно?
     -- Зачем же вы ей отдали?
     -- Да пусть. На что мне. Так оставила ей.
     -- И тут вам, говорите, хорошо?
     -- Хорошо, молюсь да работаю, что ж мне. Конечно, иной раз...
     -- Что, скучно?
     -- Нет, спаси Господи и помилуй! А все вот за эту... за красоту-то, что
вы говорите. Не то, так то выдумают.
     -- Что ж, кому мешает ваша красота?
     -- Да так, неш это по злобе! Так враг-то смущает. Он ведь в мире так не
смущает, а здесь, где блюдутся, он тут и вередует.
     -- Вам жаль вашего мужа?
     -- Очень жаль! Ах, как жаль. И  где он, где его тело-то понесли быстрые
воды весенние. Молюсь я, молюсь за него, а все не смолить мне моего греха.
     -- Вы его любили?
     -- Как же не любить мужа!
     -- А дитя тоже жаль?
     -- Не  знаю уж,  как и сказать, кого больше жаль!  Дитя жаль, да все не
так, все усну,  так  забуду, а мужа и во сне-то не забуду. И  во сне он меня
мучит. Молюсь, молюсь  Создателю: ``Господи, успокой ты его, отжени  от меня
грех  мой``. А  только усну, только заведу глаза, а он надо  мною стоит. Вот
совсем стоит. Чувствую, холодный такой,  мокрый  весь, синий,  как известно,
утопленник,  а  потом  будто  белеет; лицо  опять  человеческое  становится,
глазами  смотрит  все на меня и совсем  как живой, совсем живой. Просто  вот
берет меня за плечи, целует, ``Феня, говорит, моя, друг мой!``
     ...Сестра  Феоктиста  остановилась,  долго смотрела молча в  одну точку
темной стены и потом неожиданно, дернув на себе ряску, тревожно проговорила:
     --  Кудри  его черные вот так по лицу по  моему... Ах ты  Господи! Боже
мой! Когда  ж эти  сны кончатся? Когда ты успокоишь  и его  душеньку и меня,
грешницу нераскаянную.
     Тихо, без всякого  движения сидела на постели монахиня, устремив полные
благоговейных слез глаза  на озаренное лампадой  распятие, молча смотрели на
нее  девушки.  Всенощная  кончилась,  под  окном послышались  шаги  и  голос
игуменьи, возвращавшейся с матерью Манефой. Сестра Феоктиста быстро  встала,
надела свою шапку с покрывалом и, поцеловав обеих девиц, быстро скользнула в
двери игуменьиной кельи.

        "Глава седьмая. В НОЧНОЙ ТИШИНЕ"
     Глубоко  запал в молодые  сердца  наших  героинь  простодушный  рассказ
сестры  Феоктисты. Ни слова  им  не  хотелось говорить,  и  ни слова они  не
сказали по ее  уходе. Мать Агния  тихо вошла в комнату, где спали  маленькие
девочки, тихонько приотворила дверь  в свою спальню и,  видя, что там только
горят  лампады  и  ничего  не  слышно,  заключила,  что  гости ее уснули, и,
затворив опять дверь, позвала белицу.
     -- Умыться и раздеться, -- сказала она вошедшей девушке.
     -- Там приготовлено-с.
     -- Перенести сюда, да тише, не разбуди детей.
     В спальню вошла белица и тихонько понесла оттуда умывальный прибор.
     -- Пили чай? -- спросила игуменья вполголоса.
     -- Кушали, матушка.
     -- Давно легли?
     -- Давно-с, только они не спали, должно быть.
     -- Отчего?
     --  Сестра Феоктиста все у них там сидела на кровати, только вот сейчас
выскочила.
     -- Спасибо ей.
     -- Все разговаривали с нею.
     -- Молодые люди, поговорить хотят.
     -- Да-с, все про мужа говорили.
     -- Про какого мужа?
     -- Про Феоктистинова.
     -- Что ж они говорили?
     -- Все Феоктиста рассказывала, как жила у своих в миру.
     -- Ну?
     -- А они, барышни, все слушали. Все про сны какие-то сказывала  им, что
мужа видит.
     -- Это ты слышала?
     -- Как же-с!
     -- Сходи-ко к  ней,  чтоб завтра, как  встанет...  пораньше б встала  и
пришла ко мне.
     -- Слушаю-с!
     -- Давай умываться!
     Послышались плески воды.
     --   Лихаревская  Аннушка  заходила  отдохнуть,  --  говорила,  подавая
умыться, белица.
     -- Ну и что ж?
     -- Барыня-то ихняя вернулась.
     -- Вернулась?
     -- Вернулась, говорит, и прямо мужу в ноги.
     -- Ну?
     -- Простил-с, говорит, во всем.
     -- Дурак! -- как бы про себя заметила мать Агния и, сев на стул, начала
тщательно вытираться полотенцем.
     -- А у матери Варсонофьи опять баталия была с этой с новой белицей, что
из дворянок, вот что мать-то отдала.
     -- За что это?
     --  Все дворянством  своим  кичится,  стало  быть. У вас, говорит,  все
необразование, кляузы, говорит, наушничество. Такая ядовитая девушка,  Бог с
ней совсем.
     -- Верно, досадили ей.
     -- Не знаю-с.
     -- Варсонофия-то сама  хороша. Вели-ка завтра  этой  белице за часами у
ранней на поклоны стать. Скажи, что я приказала без рассуждений.
     -- Слушаю-с.
     -- Давай чистить зубы.
     Белица опять взошла на цыпочках в спальню и опять вышла.
     -- Что это у тебя в той руке? -- спросила игуменья.
     -- Сор какой-то... бумажку у печки какую-то подняла.
     -- Покажи.
     Белица подала  окурочек  тоненькой  папироски,  засунутый  девушками  в
печку.
     -- Откуда это?
     -- Барышни, верно, курили.
     -- Не забудь, чтоб рано была у меня Феоктиста.
     -- Слушаю-с.
     Игуменья положила окурочек папиросы в карман своей ряски.
     -- А Никита был здесь?
     -- Как же-с.
     -- Я его  и  видеть не  успела. А  ты сказала казначее, чтоб  отправила
Татьяне на почту, что я приказала?
     --  Виновата, запомнила-с,  завтра скажу. Плохо ей, Татьяне-то  бедной.
Мужа-то  ее теперь  в  пожарную  команду  перевели;  все  одна,  недостатки,
говорит, страшные терпит.
     -- Бедная женщина.
     --  Да-с.  На вас,  говорит, только  и  надеется. Грех, говорит,  будет
барышне:  я им  всей  душой служила, а они  и  забыли.  Таково-то,  говорит,
господское сердце.
     -- Врешь.
     -- Право, Никитушка сказывал, что очень обижается.
     -- Врешь, говорю тебе. -- К брату давно поехали дать знать, что барышни
прибыли?
     -- Перед вторым звоном Борис поехал.
     -- Отчего так долго собирался?
     -- Седло, говорит, никуда не годится, никакой,  говорит, сбруи нет. Под
бабьим  начальством  жить  -- лучше, говорит, камни ворочать. На весь житный
двор зевал.
     -- Его уж давно пора со двора долой. А гусар не был? -- совсем  понизив
полос, спросила игуменья.
     -- Нет-с,  нынче  не  было  его. Я  все смотрела, как народ проходил  и
выходил, а только его не было: врать не хочу.
     -- То-то. Если ты только врешь на нее...
     -- Вот убей меня Бог на сем месте!
     -- Ну, уж половину соврала. Я с ней говорила и из глаз ее вижу, что она
ничего не знает и в помышлении не имеет.
     --  Да  ведь я и не докладала, что  она чем-нибудь  тут  причинна, а  я
только...
     -- Врешь, докладывала.
     -- Нет, матушка,  верно говорю: не докладывала я ничего о ней, а только
докладала точно,  что он это, как взойдет в храм  Божий,  так  уставит в нее
свои бельмы поганые и так и не сводит.
     -- Глядеть никому нельзя запретить, а если другое что...
     -- Нет,  другого прочего  до сих пор точно, что  уж не замечала, так не
замечала, и греха брать на себя не хочу.
     -- А что Дорофея?
     -- Трезвонит-с.
     -- Г-м! Усмирилась?
     -- Нет-с. И ни вот капельной капельки.
     -- Все свое.
     -- Умру, говорит, а  правду буду говорить.  Мне,  говорит, сработать на
себя  ничего некогда,  пусть  казначею за  покупками  посылают. На  то  она,
говорит, казначея,  на то  есть  лошади, а  я  не  кульер какой-нибудь, чтоб
летать. Нравная женщина!
     -- Я ее успокою.
     --  Владыке,  говорит,   буду  жаловаться.  Хочет  в  другой  монастырь
проситься.
     -- Что-о! в другой монастырь?
     -- Да-с. Так рассуждала.
     -- В  другой  монастырь!  А! ну посмотрим,  как  ее переведут  в другой
монастырь. Разуй меня и иди спать, -- добавила игуменья.
     Лиза повернулась на кровати и шепнула:
     -- Вон оно мещанство-то!
     -- Да,  --  также  шепотом  отвечала Женни, и  девушки,  завернувшись в
одеяло,  обнялись друг с другом. А мать Агния тихо вошла,  перекрестила  их,
поцеловала в головы, потом тихо  перешла  за перегородку, упала на  колени и
начала читать положенную монастырским уставом полунощницу.


        "Глава восьмая. РОДНЫЕ ЛИПЫ"
     Село  Мерево  отстоит  сорок  верст от  губернского  города  и  семь от
уездного, в котором отец Гловацкой служит смотрителем уездного училища. Село
Мерево  стоит  на  самой почтовой дороге. В нем около  двухсот  крестьянских
дворов,  каменная церковь  и  два  помещичьи дома. Один из господских домов,
построенный на крутом, обрывистом  берегу реки,  принадлежит вдове камергера
Мерева, а другой, утопающий  в зелени сада, разросшегося на роскошной  почве
лугового берега реки Рыбницы, кавалерийскому полковнику и  местному уездному
предводителю дворянства, Егору Николаевичу Бахареву. Деревня вытянута по обе
стороны реки, и как раз против сада Бахаревых,  доходящего до самого берега,
через реку есть мост.
     Был девятый час вечера.  Если б я был поэт, да  еще хороший поэт,  я бы
непременно описал вам,  каков был  в этот  вечер воздух и  как хорошо было в
такое  время  сидеть  на  лавочке  под высоким частоколом бахаревского сада,
глядя  на  зеркальную поверхность тихой реки и  запоздалых овец,  с блеянием
перебегавших по  опустевшему  мосту.  Кругом  тихо-тихо,  и  все надвигается
сгущающийся  сумрак, а  между тем как-то  все видишь:  только  все  предметы
принимают  какие-то  гигантские  размеры,  какие-то  фантастические  образы.
Верстовой  столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто
вот-вот  нагонит;  надбрежная  ракита  смотрит  горою,  и  запоздалая  овца,
торопливо перебегающая  по  разошедшимся половицам моста,  так хорошо  и так
звонко  стучит своими  копытками,  что никак не  хочется верить,  будто есть
люди,  равнодушные  к   красотам   природы,  люди,  способные  то  же  самое
чувствовать,   сидя  вечером  на  каменном  порожке  инвалидного  дома,  что
чувствуешь только, припоминая эти  милые, теплые ночи, когда  и сонная река,
покрывающаяся  туманной  дымкой,  и  колеблющаяся  возле ваших  ног  луговая
травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят
вам: ``Мы  все одно, мы все природа, будем тихи  теперь,  теперь  такая пора
тихая``. В  деревнях  мало таких индифферентных  людей, и то всего  чаще это
бывают  или барышни, или барыни. Деревенский человек,  как  бы ни  мала была
степень его созерцательности,  как бы ни велики  были гнетущие его  нужды  и
заботы, всегда чуток к тому,  что происходит в природе. Никогда  он утром не
примет к сердцу известного вопроса так, как примет его  в густые сумерки или
в палящий полдень.
     Итак, под высоким  частоколом бахаревского  сада, над самою рекою, была
прилажена длинная дощатая скамейка, на  которой теперь сидит целое общество.
Егор  Николаевич Бахарев, высокий,  плотный  мужчина с  огромнейшими  седыми
усищами, толстым славянским  носом,  детски веселыми и детски  простодушными
голубыми глазами.  На  левой щеке у него  широкий  белый шрам от  сабельного
удара. Одет он в голубую гусарскую венгерку с довольно полинялыми шнурами  и
в  форменной  военной фуражке. Он курит  огромную немецкую трубку,  выпуская
из-под  своих  седых прокопченных усищ целые облака дыма,  который по тихому
ветерку прямо ползет  на лицо сидящих возле Бахарева дам и от которого дамы,
ничего не говоря, бесцеремонно отмахиваются платками. В голенях у него сидит
старая легавая  сука, Сумбека,  стоившая  будто бы когда-то  тысячу  рублей,
которую Егору Николаевичу несколько раз за нее даже и давали, но ни разу  не
дали. -- Бахарев  сидит вторым  от  края; справа от него  помещаются  четыре
женщины и в конце их одна стоящая фигура мужеского рода; а слева сидит очень
высокий  и  очень  тонкий  человек,  одетый совершенно  так,  как  одеваются
польские ксендзы:  длинный  черный сюртук до пят, черный двубортный  жилет и
черные  панталоны, заправленные  в голенища козловых  сапожек, а  по  жилету
часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос. Он уже совсем сед, гладко
выбрит  и  коротко стрижется. В  живых черных глазах этого лица видно  много
уцелевшего огня и нежности, а  характерные заломы в углах тонких губ говорят
о силе воли  и сдержанности. Это  смотритель  уездного  училища, Петр  Лукич
Гловацкий.  Возле  Гловацкого,  заложив  за  спину руки, стоит вольнонаемный
конторщик,  мещанин Наркиз  Феодоров Перепелицын. Ему лет под пятьдесят,  он
полон, приземист, с  совершенно красным лицом и синебагровым носом, вводящим
всех  в  заблуждение  насчет его  склонности  к  спиртным напиткам,  которых
Перепелицын  не  пил отроду.  Он  в синем  сюртуке,  белом  жилете  и штанах
бланжевого трико. Слева  стоит  законная супруга предводителя, приобретенная
посредством ночного  похищения, Ольга Сергеевна, в белом чепце очень старого
и очень своеобычного фасона, в марселиновом темненьком платье  без кринолина
и  в большом красном французском  платке, в  который она беспрестанно  самым
тщательным образом закутывала с головы до ног свою сухощавую фигурку.  Рядом
с матерью  сидит старшая дочь хозяев, Зинаида Егоровна, второй  год вышедшая
замуж за  помещика  Шатохина,  очень недурная собою  особа с бледно-сахарным
лицом и  капризною  верхнею  губкою; потом  матушка  попадья,  очень  полная
женщина  в  очень  узком темненьком платье,  и  ее  дочь,  очень  тоненькая,
миловидная  девушка в  очень  широком платье, и, наконец, Соня Бахарева. Она
несколько похожа на сестру Зину и несколько напоминает Лизу, но все-таки она
более  сестра Зины,  чем  Лизы.  У  нее  очень хорошие  каштановые волосы  и
очаровательный свеженький ротик. Вообще, это барышня, каких  много: существо
мелочно самолюбивое, тирански жестокое и сентиментально мечтательное.  Такое
существо, которое пока растет, так ничего  в нем  нет, а вырастет, станет ни
швец, ни жнец,  ни в дуду игрец. Против  Сони и дочери  священника сидит  на
зеленой муравке человек  лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное
пальто, такие  же панталоны  и  пикейный  жилет с турецкими  букетами, а  на
голове  ветхая студенческая фуражка  с голубым околышем и  просаленным дном.
Это  кандидат юридических наук Юстин Феликсович Помада. Наружность кандидата
весьма симпатична,  но очень  непрезентабельна: он невысок ростом, сутул,  с
широкою  впалой  грудью,  огромными красными  руками  и  большою  головою  с
волосами  самого неопределенного цвета.  Эта голова  составляет самую резкую
особенность всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает
и  в этом падении тянет  его то в ту, то в другую сторону, без всякого на то
соизволения ее владельца.
     Все это  общество, сидя против меревского моста, ожидало наших героинь,
и некоторые из его членов уже начинали терять терпение.
     -- Верно, не приедут сегодня, --  заметила  матушка  попадья, опасаясь,
чтобы батрачка без нее не поставила квасить неочередный кубан.
     --  Очень  может быть,  --  поддержала  ее  Ольга  Сергеевна, по мнению
которой ни один разумный человек вечером не должен был оставаться над водою.
     -- Вовсе этого не может быть, -- возразил Бахарев. -- Сестра пишет, что
они выедут  тотчас  после обеда; значит, уж если считать самое позднее,  так
это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти  верст; ну, пять часов
проедут и будут.
     -- А может быть, раздумали, -- слабо возразила Ольга Сергеевна.
     -- Не может этого быть, потому что это было бы глупо, а Агния дурить не
охотница.
     --  В дороге  что-нибудь  могло случиться скорее,  -- проговорил сквозь
зубы Гловацкий.
     -- Это так;  это  могло случиться:  лошади  и  экипаж  сделали  большую
дорогу, а у Никиты Пустосвята ветер в башке ходит, -- не осмотрел, наверное.
     -- Верхового не послать ли-с навстречу? -- предложил Перепелицын.
     -- Ну... подождем часочек еще:  если не  будет их,  тогда  нужно  будет
послать.
     -- Чем посылать, так лучше ж самим ехать, -- опять процедил Гловацкий.
     -- И то  правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарциз,
смотри!  Не моргай  тут...  действуй.  Чтоб  все, как  говорил... понимаешь:
хлопс-хлопс, и готово.
     -- Понимаю-с.
     -- То-то, а то ведь там небось в носки жарят.
     -- Как можно-с?
     -- Ну да, толкуй: можно-с... Эх, Зина, Алексея-то твоего нет!
     -- Да, нет, -- простонала Зина.
     --  Чудак,  право,  какой!  Семейная,  можно  сказать,  радость,  а  он
запропастился.
     Зина  глубоко вздохнула, склонила набок головку и, скручивая пальчиками
кисточку своей мантилии, печально обиженным тоном снова простонала:
     -- Я уж к этому давно привыкла.
     -- Давно-о? -- спросил старик.
     -- Да. Это всегда  так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого
ни за что не будет.
     -- Что ты вздор-то говоришь, матушка! Алексей мужик добрый,  честный, а
ты ему  жена, а не  метресса  какая-нибудь, что  он тебе на  зло  все  будет
делать.
     --  Какой  ты  странный,  Егор  Николаевич,  -- томно  вмешалась  Ольга
Сергеевна. -- Уж, верно, женщина имеет причины так говорить, когда говорит.
     -- Нет, это еще не верно.
     --  Неужто  же женщина,  любящее, преданное, самоотверженное  существо,
станет лгать,  выдумывать,  клеветать на человека, с  которым она  соединена
неразрывными узами! Странны ваши суждения о дочери, Егор Николаевич.
     -- А  ваши  еще  страннее  и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня,  в
уши-то,  что  она  несчастная,  ну и в самом деле увидите несчастную. Москва
ведь  от  грошовой  свечи сгорела. Вы  вот сегодня все  выболтали уж,  так и
беретесь снова за старую песню.
     -- Я не болтаю, как вы выражаетесь, и не дую никому в уши, а я...
     Но в это время за горою  послышались  ритмические  удары копыт скачущей
лошади, и вслед за тем  показался знакомый всадник, несущийся во весь опор к
спуску.
     --  Костик!  --  вскрикнул  Бахарев,  быстро поднимаясь  в  тревоге  со
скамейки.
     -- Он-с, -- так же тревожно отвечал конторщик.
     Все встали с  своих мест и торопливо пошли к мосту. Между тем  форейтор
Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал:
     -- Едут! едут!
     -- Едут? Где едут? -- спрашивал Бахарев, теряясь от волнения.
     -- Сейчас едут, за меревскими овинами уж.
     --  А! за овинами... Боже  мой!.. Смотри,  Нарциз...  ах Боже...  --  и
старик  побежал рысью по мосту вдогонку  за  Гловацким, который уже шагал на
той   стороне   реки,   наискось   по   направлению   к   довольно   крутому
спиралеобразному спуску.
     Дамы  шли тоже  так  торопливо,  что  Ольга  Сергеевна,  несколько  раз
споткнувшись  на подол своего длинного  платья, наконец  приостановилась  и,
обратясь к младшей дочери, сказала:
     --  Мне неловко  совсем  идти  с Матузалевной,  понеси  ее, пожалуйста,
Сонечка.  Да нет, ты  ее задушишь;  ты все это как-то так делаешь, Бог  тебя
знает! Саша, дружочек, понесите, пожалуйста, вы мою Матузалевну.
     Священническая дочь приняла из-под шали  Ольги Сергеевны белую кошку  и
положила ее на свои руки.
     -- Осторожней,  дружочек, она не так здорова, -- скороговоркою добавила
Ольга Сергеевна  и,  приподняв перед своего  платья, засеменила  вдогонку за
опередившими ее дочерьми и попадьею.
     Кандидата  уже  не было  с  ними.  Увидев  бегущих стариков, он  сам не
выдержал и, не размышляя долго, во все лопатки ударился навстречу едущим.
     Три лица, бросившиеся на гору, все разбились друг с другом. На половине
спуска,  отдуваясь и качаясь от одышки, стоял  Бахарев, стараясь расстегнуть
скорее шнуры  своей венгерки, чтобы вдохнуть более воздуха; немного  впереди
его  торопливо шел  Гловацкий, но тоже  беспрестанно спотыкался и задыхался.
Немощная  плоть стариков плохо повиновалась бодрости духа.  Зато Помада, уже
преодолев самую большую крутизну горы, настоящим орловским  рысаком несся по
более  отлогой  косине верхней части спуска.