мирянам.  В один вечер,  занимаясь набивкою  чучела
зайца, которого  застрелила какая-то его знакомая мирянка, он  даже  выразил
насчет  утилитарности такое  мнение,  что  ``полезно  все то, что никому  не
вредно и  может доставлять удовольствие``. --  Тут  же  он  как-то припомнил
несколько знакомых и между прочим сказал:
     -- Вот и Райнер выздоровел, везде бывает, а к нам и глаз не кажет. -- А
я полагаю,  что  теперь мы бы без всякого риска могли  предложить ему жить с
нами.
     Мысль  эта  была  выражена  Белоярцевым  ввиду  совершенного  истощения
занятого  фонда:  Белоярцев  давненько  начал  подумывать,  как  бы  сложить
некоторые   неприятные   обязанности   на   чужие  плечи,  и  плечи  Райнера
представлялись ему  весьма  удобными для этой перекладки.  Женщины  и  самый
Прорвич  удивительно  обрадовались  мысли,  выраженной  Белоярцевым   насчет
Райнера, и пристали к Лизе, чтобы она немедленно же уговорила его переходить
в  Дом. Просьба эта отвечала личным  желаниям Лизы, и  она на нее дала  свое
согласие.
     -- Пойдет  ли  только теперь к нам  Райнер? усомнилась Ступина.  -- Он,
верно, обижен.
     Но это сомнение было опровергнуто всеми.
     -- Райнер не такой  человек, чтобы подчиняться личностям,  -- утвердила
Лиза, приставая к голосам, не разделявшим опасений Ступиной.
     На другой день Лиза поехала к Вязмитиновой.
     Лиза  вообще  в последнее  время  редкий день не  бывала у  Женни,  где
собирались все известные  нам лица: Полинька, Розанов, Райнер и  Лиза. Здесь
они  проводили  время довольно не  скучно и  вовсе  не обращали внимания  на
являвшегося букою Николая Степановича.
     К великому удивлению Лизы, полагавшей, что она знает Райнера, как самое
себя, он, выслушав  ее  рассказ о  предложении, сделанном вчера Белоярцевым,
только насмешливо улыбнулся.
     -- Что значит эта острая гримаса? -- спросила его недовольная Лиза.
     -- То, что господин Белоярцев очень плохо меня понимает.
     -- И что же дальше?
     -- Дальше очень просто: я не стану жить с ним.
     -- Можно полюбопытствовать, почему?
     --  Потому,  Лизавета Егоровна,  что  он  в  моих глазах  человек вовсе
негодный для такого дела, за которым некогда собирались мы.
     -- То есть собирались и вы?
     -- Да, и я, и вы, и многие другие. Женщины в особенности.
     -- Так вы в некоторых верите же?
     -- Верю.  Я верю  в себя, в вас. В  вас  я очень верю, верю и в других,
особенно  в женщин. Их  самая  пылкость и увлечение говорит если  не  за  их
твердость, то за  их чистосердечность.  А  такие господа,  как  Красин,  как
Белоярцев, как  множество  им  подобных... Помилуйте,  разве с такими людьми
можно куда-нибудь идти!
     -- Некуда?
     -- Совершенно некуда.
     -- Так что же, по-вашему, теперь: бросить дело?
     Райнер пожал плечами.
     -- Это как-то мало походит на все то, что вы говорил мне во время вашей
болезни.
     -- Я ничего не делаю, Лизавета Егоровна,  без причины. Дело это, как вы
его называете, выходит вовсе не дело. По милости всякого шутовства и лжи оно
сделалось общим посмешищем.
     -- Так спасайте его!
     Райнер опять пожал плечами и сказал:
     --  Испорченного  вконец  нельзя исправить, Лизавета  Егоровна.  Я  вам
говорю, что  при  внутренней  безладице  всего,  что  у  вас  делается,  вас
преследует всеобщая насмешка. Это погибель.
     -- Ничтожная людская насмешка!
     -- Насмешка не ничтожна, если она основательна.
     -- Мне кажется, что все  это родится в  вашем воображении, --  сказала,
постояв молча, Лиза.
     -- Нет, к  несчастию,  не в  моем  воображении.  Вы, Лизавета Егоровна,
далеко не знаете всего, что очень многим давно известно.
     -- Что же, по-вашему, нужно делать? -- спросила Лиза опять после долгой
паузы.
     --  Я  не  знаю. Если  есть средства  начинать снова  на иных,  простых
началах,  так начинать.  --  Когда я  говорил с  вами  больной, я именно это
разумел.
     -- Ну, начинайте.
     --  Средств нет, Лизавета Егоровна. Нужны  люди и нужны деньги, а у нас
ни того, ни другого.
     -- Так клином земля русская и сошлась для нас!
     -- Мы, Лизавета Егоровна, русской  земли не  знаем, и она нас не знает.
Может быть, на ней есть и всякие люди, да с нами нет таких, какие нам нужны.
     -- Вы же сами признаете искренность за нашими женщинами.
     -- Да  средств, средств  нет,  Лизавета Егоровна! Ничего начинать вновь
при таких обстоятельствах невозможно.
     -- И вы решились все оставить?
     -- Не я, а само дело показывает вам, что вы должны его оставить.
     -- И жить по-старому?
     -- И  эту  историю тянуть дальше невозможно. Все  это неминуемо  должно
будет рассыпаться само собою при таких учредителях.
     -- Ну, идите же к нам: ваше участие в деле может его поправить.
     -- Не может, не может, Лизавета Егоровна, и  я не  желаю вмешиваться ни
во что.
     -- Пусть все погибнет?
     -- Пусть погибнет, и чем скорее, тем лучше.
     -- Это говорите вы, Райнер!
     -- Я, Райнер.
     -- Социалист!
     -- Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от всей души желаю, чтобы
так или  иначе  скорее  уничтожилась жалкая  смешная  попытка, профанирующая
учение, в которое я верю. Я,  социалист Райнер, буду рад, когда в Петербурге
не  будет  Дома  Согласия. Я  благословлю  тот  час, когда эта  безобразная,
эгоистичная  и  безнравственная  куча  самозванцев разойдется  и  не  станет
мотаться на людских глазах.
     Лиза стояла молча.
     --  Поймите же, Лизавета Егоровна,  что я не могу, я  не в силах видеть
этих  ничтожных  людей, этих самозванцев, по милости  которых в человеческом
обществе  бесчестятся  и предаются позору  и посмеянию принципы, в которых я
вырос и за которые готов сто раз отдать всю свою кровь по капле.
     -- Понимаю, -- тихо и презрительно произнесла Лиза.
     Оба они стояли молча у окна пустой залы Вязмитиновых.
     -- Вы сами скоро убедитесь, -- начал Райнер, -- что...
     -- Все социалисты вздор и чепуха, -- подсказала Лиза.
     -- Зачем же подсказывать не то, что человек хотел сказать?
     --  Что же?  Вы человек, которому  я  верила,  с  которым  мы  во  всем
согласились, с которым... даже думала никогда не расставаться...
     -- Позвольте: из-за чего же нам расставаться?
     --  И вы вот  что вышли! Трусить,  идти на  попятный  двор  и, наконец,
желать всякого зла социализму! -- перебила его Лиза.
     -- Не социализму,  а... вздорам, которые  во  имя  его затеяны  пустыми
людьми.
     -- Где же ваше  снисхождение  к людям? Где же то всепрощение, о котором
вы так красно говорили?
     --  Вы  злоупотребляете  словами,   Лизавета   Егоровна,   --  отвечал,
покраснев, Райнер.
     -- А вы делаете еще хуже. Вы злоупотребляете...
     -- Чем-с?
     -- Доверием.
     Райнер вспыхнул и тотчас же побледнел как полотно.
     -- И это человек, которому... На котором... с которым я думала...
     --  Но Бога  ради:  ведь  вы же видите, что  ничего  нельзя  делать! --
воскликнул Райнер.
     --  Тому,  у  кого  коротка  воля  и  кто мало дорожит доверием к своим
словам.
     Райнер хотел что-то отвечать, но слово застряло у него в горле.
     --  А как красно вы умели рассказывать!  -- продолжала  Лиза. -- Трудно
было думать, что у вас меньше решимости и мужества, чем у Белоярцева.
     -- Вы пользуетесь  правами вашего пола, -- отвечал, весь дрожа, Райнер.
-- Вы меня нестерпимо обижаете, с тем чтобы возбудить во мне ложную гордость
и  заставить  действовать   против  моих  убеждений.  Этого  еще  никому  не
удавалось.
     В ответ на эту тираду Лиза сделала несколько шагов на  середину комнаты
и, окинув Райнера уничтожающим взглядом, тихо выговорила:
     -- Безысходных положений нет, monsieur Райнер.
     Через четверть часа она уехала от Вязмитиновой, не простясь с Райнером,
который оставался неподвижно у того окна, у которого происходил разговор.
     -- Что тут у вас было? -- спрашивала Райнера
     Евгения  Петровна, удивленная внезапным отъездом Лизы. Райнер уклончиво
отделался от ответа и уехал домой.
     -- Ну что, Бахарева? -- встретили Лизу вопросом женщины Дома Согласия.
     -- Райнер не будет жить с нами.
     -- Отчего же это? -- осведомился баском  Белоярцев. -- Манерничает! Ну,
я к нему схожу завтра.
     --  Да, сходите теперь; покланяйтесь  хорошенько: это и идет к вам,  --
ответила Лиза.

        "Глава семнадцатая. И СЫРЫЕ ДРОВА ЗАГОРАЮТСЯ"
     Три дня, непосредственно следовавшие за этим разговором, имеют  большое
право на наше внимание.
     В течение этих трех дней  Райнер не  видался с  Лизою. Каждый вечер  он
приходил  к Женни часом  ранее обыкновенного и при первых приветствиях очень
внимательно  прислушивался,  не  отзовется  ли  из  спальни  хозяйки  другой
знакомый голос, не покажется ли в дверях Лизина фигура. Лизы не было. Она не
только не выезжала из дома, но даже не выходила из своей комнаты и ни с  кем
не  говорила.   В   эти  же  дни  Николай   Степанович  Вязмитинов   получил
командировку, взял подорожную и собирался через несколько дней уехать месяца
на два из Петербурга, и, наконец,  в  один  из  этих дней Красин обронил  на
улице  свой  бумажник, о котором очень сожалел, но  не хотел объявить  ни  в
газетах, ни в квартале и даже вдруг вовсе перестал говорить о нем.
     Вечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в
ее спальне. На коленях она держала младшего своего ребенка и, шутя, говорила
ему, как он будет  жить и  расти.  Няня Абрамовна сидела на кресле и  сладко
позевывала.
     --  Будем  красавицы,  умницы, добрые, будут  нас  любить, много, много
будут нас любить, --  говорила Евгения Петровна  с  расстановкой,  заставляя
ребенка ласкать самого себя по щечкам собственными ручонками.
     -- Гадай, гадай, дитятко, -- произнесла в ответ ей старуха.
     -- Да уж угадаем, уж угадаем, -- шутила Женни, целуя девочку.
     -- А на мой згад, как фараон-царь мальчиков побивал, так теперь следует
выдать закон, чтоб побивали девочек.
     -- За  что это нас убивать? за  что убивать нас? --  относилась Женни к
ребенку.
     --  А за то,  что нынче девки  не  в моде.  Право,  посмотришь, свет-то
навыворот  пошел.  Бывало, в домах ли  где, в  собраниях ли  каких,  видишь,
все-то  кавалеры  с  девушками,  с  барышнями,  а барышни  с  кавалерами,  и
таково-то славно, таково-то весело и пристойно. Парка парку себе отыскивает.
А нынче  уж  нет! Все  пошло  как-то таранты на вон.  Все мужчины, как идолы
какие  оглашенные, все  только около  замужних женщин  так и вертятся, так и
кривляются, как  пауки; а  те тоже чи-чи-чи! да  га-га-га!  Сами  на  шею  и
вешаются.
     Женни засмеялась.
     -- Гадостницы, -- проговорила Абрамовна.
     Кто-то позвонил у дверей. Абрамовна встала и отперла. Вошел Райнер.
     -- Идите сюда, Василий Иванович, здесь печечка топится.
     -- Вы одне? -- спросил, тихо входя, Райнер.
     -- Вот с няней да с дочерью беседую. Садитесь вы к нам.
     -- Я думал, что Николай Степанович здесь.
     -- Нет; его нет совсем дома. Он уезжает в конце этой недели. Все  ездит
теперь к своему начальнику. Лизы вы не видали?
     -- Нет, не видал.
     -- Хотите, сейчас ее выпишем?
     -- Как вам угодно
     -- Вам как угодно?
     Райнер слегка покраснел, а Женни  зажгла  свечечку и написала несколько
строчек к Лизе.
     -- Няня, милая! возьми извозчика, прокатайся, -- сказала она Абрамовне.
     -- Куда это, матушка?
     -- Привези Лизу.
     -- Это в вертеп-то ехать!
     Райнер и Женни засмеялись.
     --  Ну  давай, давай  съезжу, -- отвечала  старуха, через  десять минут
оделась и отправилась в вертеп.
     В это  время, шагах в тридцати не доходя дома, где жили Вязмитиновы, на
тротуаре стоял Розанов с каким-то мещанином в калмыцком тулупе.
     -- Уморительный маскарад! -- говорил Розанов тулупу.
     -- Именно уморительный,  потому что умариваешься, как черт,  -- отвечал
тулуп.
     -- И долго вы еще здесь проиграете?
     -- Нет: птица сейчас юркнула куда-то  сюда. Сейчас вынырнет, а дома там
его ждут.
     -- Да что это, вор, что ли?
     -- Какой вор! Иностранец по политическому делу: этих ловить нетрудно.
     -- А кто такой, если можно?
     -- Райнер какой-то.
     --  Черт  его  знает,  не  знаю,  --  отвечал  Розанов  и,  пожав  руку
переодетого в тулуп, пошел, не торопясь, по улице и скрылся  в воротах дома,
где жили Вязмитиновы.
     Райнер преспокойно сидел  с Евгенией Петровной у печки в ее спальне,  и
они  не заметили,  как к  ним через  детскую вошел Розанов,  поднявшийся  по
черной  лестнице.  Войдя в спальню, Розанов торопливо  пожал руку хозяйки и,
тронув слегка за плечо Райнера, поманил его за собою в гостиную.
     --  Вас сейчас схватят, -- сказал он без  всяких  обиняков и в  сильном
волнении.
     -- Меня? Кто меня схватит? -- спросил, бледнея, Райнер.
     -- Известно, кто берет: полиция. Что вы сделали в это время, за что вас
могут преследовать?
     --  Я, право, не знаю, -- начал было Райнер, но тотчас же ударил себя в
лоб и сказал: -- ах Боже мой! верно, эта бумага, которую я писал к полякам.
     Он вкратце рассказал  известную нам историю, поскольку она относилась к
нему.
     Подозрения  его  были  верны:  его   выдавала  известная  нам  записка,
представленная в полицейский квартал городовым, поднявшим бумажник Красина.
     -- Кончено: спасенья нет, -- произнес Розанов.
     --  Господи! к счастию, вы так неосторожно говорили, что я поневоле все
слышала, -- сказала, входя в гостиную, Вязмитинова. -- Говорите, в чем дело,
может быть, что-нибудь придумаем.
     --  Нечего  придумывать, когда полиция следит  его по пятам и  у вашего
дома люди.
     --  Боже  мой! Я поеду, отыщу моего мужа, а вы  подождите здесь. Я буду
просить мужа сделать все, что можно.
     Розанов махнул рукой.
     -- Муж ваш  не может ничего сделать, да и не  станет ничего делать. Кто
возьмет на себя такие хлопоты? Это не о месте по службе попросить.
     Над  дверью  громко  раздался звонок  и,  жалобно  звеня,  закачался на
дрожащей  пружине.  Розанов и  Женни  остолбенели.  Райнер встал  совершенно
спокойный и поправил свои длинные русые волосы.
     -- Муж! -- прошептала Женни.
     -- Полиция! -- произнес еще тише Розанов.
     -- Бегите задним ходом, -- захлебываясь, прошептала
     Женни и, посадив  на кушетку ребенка, дернула  Райнера за руку  в  свою
спальню.
     -- Невозможно! -- остановил их  Розанов, --  там  ваши  люди: вы его не
спасете, а всех запутаете.
     Ребенок,  оставленный  на  диване в  пустой гостиной,  заплакал, а  над
дверью раздался второй звонок  вдвое громче прежнего. За детскою послышались
шаги горничной.
     -- Сюда! -- кликнула Женни и, схватив Райнера за рукав, толкнула его за
драпировку, закрывавшую ее кровать.
     Девушка в то же мгновение пробежала через спальню и отперла  дверь, над
которою в это мгновение раздался уже третий звонок. Розанов и Женни  ни живы
ни мертвы стояли в спальне.
     --  Что  это  ты,  матушка, ребенка-то  одного  бросила? --  кропотливо
говорила, входя, Абрамовна.
     -- Так это ты, няня?
     -- Что такое я, сударыня?
     -- Звонила?
     -- Да я же, я, вот видишь.
     -- А мы думали... что ты по черной лестнице войдешь.
     -- Нос там теперь расшибить.
     Евгения Петровна немножко оправилась и взяла ребенка.
     -- Не поехала, -- сказала няня,  входя  и протягивая руки  за ребенком.
Женни вспомнила, что няня ездила за Лизой.
     -- Не поехала? -- переспросила она ее. -- Отчего же она не поехала?
     -- А не поехала, да вот тебе и только. Знаешь, чай, у ней сказ короток.
     Женни была как на ножах. Мало того, что каждую  минуту за драпировку ее
спальни  могли войти горничная или  Абрамовна, туда мог  войти муж, которого
она  ожидала   беспрестанно.  Женни  вертелась  около   опущенных  занавесок
драпировки  и  понимала,  что,  во-первых,  ее  караульное  положение  здесь
неестественно, а  во-вторых, она  не знала, что  делать, если  горничная или
няня подойдет к ней и попросит ее дать дорогу за драпировку.
     Бедная женщина стояла, держа палец одной руки у рта, а другою удерживая
крепко стучавшее сердце.
     -- Что нам делать? -- шепнула она Розанову.
     Тот пожал плечами и поникнул головою в совершенном недоумении.
     Вязмитинова  неслышными   шагами  подвинулась  за  занавеску,  и  через
полминуты Розанов услыхал, как щелкнул замок в ее ванной. Вслед за тем Женни
выскочила, как бы преследуемая страшным привидением, схватила со стола свечу
и  побежала через  зал  и гостиную  в  кабинет мужа. Во все  это  время  она
судорожно  совала  что-то в карман  своего платья и,  остановясь у мужниного
письменного стола,  что-то уронила на пол.  Розанов  нагнулся и поднял ключ.
Женни села и оперлась обоими локтями на письменный стол. Голова  ее шаталась
от тяжелого дыхания.
     -- Дайте мне воды, -- прошептала она Розанову.
     Доктор  налил  ей стакан  воды.  Она выпила  полстакана и вопросительно
посмотрела на Розанова.
     -- Возьмите ключ, -- сказал он ей тихо.
     Евгения Петровна схватила ключ,  дрожащею рукою сунула его  в карман  и
закрыла разрез складкою широкой юбки.
     -- Что ему могут сделать? -- начала она очень тихо.
     -- Могут сделать очень дурное. Закон строг в таких случаях.
     -- Боже мой, и неужто нет никакой возможности спасти его? Пусть бежит.
     -- Как, куда и с чем?
     -- За границу.
     -- А где паспорт?
     -- Пусть скроется пока в России.
     -- Все-таки нужен вид, нужны деньги.
     -- Я найду немного денег.
     -- А вид?
     Женни замолчала.
     -- Что это  за бумага? -- спросила она через несколько минут,  указывая
на лежащую на столе подорожную мужа. Это подорожная, -- да? С нею можно уйти
из Петербурга, -- да? Говорите же: да или нет?
     -- Да, -- отвечал Розанов.
     Женни взяла бумагу и, подняв ее вверх, встала со стула.
     -- А  что  будет,  если эта бумага  пропадет?  --  спросила  она, глядя
тревожными  и  восторженными  глазами на Розанова. --  Отвечайте  мне чистую
правду.
     -- Если эту подорожную у Николая Степановича украдут?
     -- Да, если ее у него украдут? Скорее, скорее отвечайте.
     -- Если украдут, то... ему выдадут новую, а об этой объявят в газетах.
     -- И только? Говорите же: и только?
     -- И только, если она будет украдена и пропадет без вести. В  противном
случае, если Райнер с нею попадется, то... будет следствие.
     -- Да, но мой муж  все-таки не будет отвечать, потому что он ничего  не
знал? Я скажу, что я... сожгла ее, изорвала...
     -- Да, что до вашего мужа, то он вне всяких подозрений.
     -- Держите же ее, берите, берите, -- произнесла, дрожа, Женни.
     Она выбежала  из кабинета и  через  час вернулась с  шелковым кошельком
своей работы.
     --  Здесь  что-то  около  сорока  рублей.  У  меня более ничего нет, --
лепетала она,  беспрестанно  меняясь в лице. --  Берите  это  все и ступайте
домой.
     -- Что вы такое задумали, Евгения Петровна! Вспомните, что вы делаете!
     -- Берите и ступайте,  приготовьте  ему какое-нибудь  платье:  он ночью
будет у вас.
     -- Как вы это сделаете? Подумайте только, у  нас  не старая, не прежняя
полиция.
     -- Ах, идите Бога ради домой, Дмитрий Петрович. Я все обдумала.
     Розанов положил  в карман подорожную,  деньги и отправился домой. Женни
возвратилась  в свою спальню, пожаловалась, что она нехорошо себя чувствует,
и, затворив  за  собою дверь из  детской,  опустилась  перед  образником  на
колени. Темные  лики икон, озаренные  трепетным  светом лампады, глядели  на
молящуюся строго и спокойно.
     В детской послышался легкий старческий  сап няни. Евгения Петровна тихо
прошла  со  свечою по  задним  комнатам.  В другой  маленькой  детской спала
крепким сном  мамка, а далее,  закинув голову на спинку  дивана, похрапывала
полнокровная горничная.  Хозяйка  тем  же  осторожным шаго