е моей
справедливой просьбы, то я, мать, сама мать, прошу вас,  арестуйте его, чтоб
он только ни во что не попался.
     Хозяин посмотрел на Богатыреву и нетерпеливо ответил:
     --  Я  вам уже имел честь доложить, что  у  нас  нет  в виду  ни одного
обстоятельства, обвиняющего вашего сына в  поступке, за  который мы могли бы
взять его  под арест.  Может  быть, вы  желаете обвинить его  в  чем-нибудь,
тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А  без всякой вины у нас
людей не лишают свободы.
     -- Нет, я не обвиняю, но я прошу вас арестовать его,  чтоб вперед  чего
не случилось... я прошу вас...
     --  Извините,  сударыня: у меня  много дела. Я  вам сказал,  что людей,
которых  ни  в  чем не  обвиняют,  нельзя  сажать  под арест. Это,  наконец,
запрещено законом, а я вне закона не  в праве поступать. Вперед мало ли  кто
что может  сделать:  не  посажать  же  под  арест  всех.  Повторяю вам,  это
запрещено законом.
     -- И это запрещено законом! И  это  запрещено  законом! --  воскликнула
отчаянная мать.
     Начальник,   взглянув  еще   раз   на  Богатыреву,  удерживая   улыбку,
подтвердил:
     --  Да-с,  это  запрещено  законом,  --  а  затем  обратился  к  другим
просителям.
     -- Это  запрещено законом! когда ж это было запрещено законом? Знаем мы
вас,  законников. Небось, своего  сына ты бы так упрятал, что никто бы его и
не нашел,  а к чужим так ты  законы подбираешь, -- ворчала Варвара Ивановна,
возвращаясь домой с самым растерзанным и замирающим сердцем.
     Но материнский инстинкт велик и  силен.  У поворота к бульварам Варвара
Ивановна велела  кучеру ехать назад,  проехала Тверскую, потом взяла  налево
Софийской и, наконец, остановилась  у  маленького деревянного домика в одном
из переулков, прилегающих  к Лубянской площади. Здесь жил частный  стряпчий,
заведовавший делами Богатыревых.
     На счастье Варвары Ивановны, стряпчий был дома. Он выслушал ее рассказ,
предложил ей воды и затем расспросил, чего ей хочется.
     -- Удалить его хоть из Москвы, -- отвечала Богатырева.
     -- Так пошлите его в Рязанскую губернию.
     -- Да не едет. Ведь не связанного же его отправить!
     Стряпчий подумал минуту и потом ответил:
     -- Мы это уладим.
     Через полчаса богатыревская карета  остановилась  в одном  из переулков
Арбата.  Из кареты сначала  вышел стряпчий и вошел в дверь, над которою была
табличка, гласившая:  ``Квартира  надзирателя такого-то квартала``.  Варвара
Ивановна осталась в карете. Спустя десять минут пришла и ее очередь вступить
в ``квартиру надзирателя квартала``.
     В очень хорошо и со вкусом меблированной  комнате ее  встретил  военный
господин с немецким лицом и  очень страшными усами. В его фигуре и лице было
что-то           весьма           сложное,           так            сказать,
немецко-вахмистровски-полицейско-гусарское. Видно было, однако, что он умен,
ловок,  не  разборчив  на  средства и  с  известной  стороны хороший  знаток
человеческого сердца.
     Он внимательно усадил Варвару Ивановну в кресло,  терпеливо выслушал ее
отчаянный  рассказ,  соболезновал  ей и, наконец,  сказал, что он тоже  не в
праве  для  нее  сделать  много,  но, видя ее  беспомощное положение,  готов
сделать что может.
     -- Бога ради! -- умоляла его Варвара Ивановна.
     -- Будьте спокойны, сударыня.
     -- Я вас прошу  принять  от  меня эту  безделицу, -- проговорила  самым
сладким голосом Варвара Ивановна, подавая надзирателю сторублевую бумажку.
     Надзиратель сказал:
     -- Напрасно беспокоитесь,  -- и  спрятал  бумажку. Богатырева встала и,
разинтимничавшись, порицала нерешительное, но ее мнению, начальство.
     -- Какое это начальство! -- восклицала она. -- Удалить такое начальство
нужно, а не давать ему людьми распоряжаться.
     Надзиратель посмотрел на нее при этом приговоре и подумал:
     ``Вот тебя  бы,  дуру,  так сейчас  можно спрятать даже  и  без  всякой
благодарности``, -- но не сказал ни слова и спокойно проводил ее с лестницы.
     Варвара  Ивановна  уехала  совершенно  спокойная.  Перед  вечером   она
пожаловалась на головную боль, попросила сына быть дома  и затем ушла к себе
в  спальню. У Сережи  были два товарища: сосед Бахарева  --  Ступин,  и  сын
одесского купца, Иона Кацен.
     Молодые люди уснули, и, кажется,  весь дом заснул  до полуночи. Но  это
только  так  казалось,  потому что Варвара Ивановна  быстро  припрыгнула  на
постели, когда в четвертом часу ночи  в передней послышался смелый и громкий
звонок.
     Прежде  чем сонный лакей успел  повернуть ключ в двери, звонок раздался
еще два  раза и  с такою  силою,  что  завод, на  котором тянули  проволоку,
соединявшую звонок с ручкою,  имел бы полное право  хлопотать  о привилегии.
Наконец  дверь  отворили, и  в переднюю,  брязгая шпорами  и  саблей,  вошел
квартальный  немецко-вахмистровски-полицейско-гусарского  вида.  Лакей зажег
свечу и побежал за шкаф надеть что-нибудь сверх белья.
     Из-за  разных  дверей  высунулись и  тотчас же спрятались назад  разные
встревоженные  мужские и  женские  лица.  Квартальный  стоял, подперши  руки
фертом, и ожидал, пока лакей снова появится из-за шкафа. В это время Варвара
Ивановна успела накинуть на  себя платье и, выйдя  в  залу, сама  пригласила
надзирателя.
     -- Бога ради скорее все кончите, -- говорила она, ломая руки.
     -- Не беспокойтесь, -- отвечал надзиратель. -- Я только боюсь одного.
     -- Ничего не бойтесь.
     -- Я боюсь, чтобы ваш муж не наделал завтра тревоги.
     -- О, за это я вам даю мое слово.
     -- Что это такое? -- тихо спросил входящий Алексей
     Сергеевич.
     -- За  Сергеем,  -- вздохнув,  отвечала  Варвара Ивановна,  не глядя на
мужа.
     -- Сережу арестуют?
     -- Ведь видите; что же тут еще спрашивать?
     --  Наша печальная обязанность... -- начал было надзиратель,  но в залу
вошел Сергей  Богатырев. Он  дрожал как в лихорадке и  старался держать себя
как можно смелее.
     -- За мной? -- спросил он.
     -- За вами.
     -- Что ж, я готов.
     У него стукнули зубы.
     -- Лошади внизу, -- спокойно отвечал надзиратель, -- но мне для порядка
нужно взглянуть на вашу комнату. Там, конечно, ничего нет?
     -- Не знаю, может быть, что-нибудь и есть, -- отвечал бледный студент.
     -- Сережа!  Сережа! что ты говоришь? --  простонала  с упреком  Варвара
Ивановна.
     -- Я верю на слово вашей матушке, -- с достоинством сказал надзиратель,
-- и прошу вас собраться.
     Варвара  Ивановна  взяла  сына  в спальню,  дала  ему пачку ассигнаций,
заплакала,  долго-долго  его  крестила  и,  наконец,  вывела  в  залу. Здесь
арестант простился  еще раз с матерью, с  отцом, с лакеем и дрожащими ногами
вышел из дома. Долго они ехали молча в открытых дрожках надзирателя, наконец
тому надоело это.
     --  Послушайте, -- сказал он,  --мне  жаль вашу мать: я сам имею детей.
Если вы можете скрыться из Москвы, я  пущу  вас  и скажу,  что не нашел  вас
дома. А между тем все это кончится и вы возвратитесь.
     -- Вы! вы меня пустите?
     -- Да, пущу.  Со мной не  было понятых. Если вы  дадите  слово  удирать
отсюда подальше, я пущу вас.
     -- О, клянусь вам.
     -- Не клянитесь, я и так поверю.
     -- Я уеду в Рязань.
     -- Ступайте.
     -- Только нет подорожной.
     -- Какой вздор. Были бы деньги. Возьмите вольных у Рогожской.
     Сергей  Богатырев  предложил надзирателю  ассигнацию,  от  которой  тот
благодарно  отказался,  потом спрыгнул  с  дрожек,  взял  первого  ваньку  и
запрыгал к Рогожской.
     -- Что? --  спросила Варвара Ивановна мужа,  когда надзиратель  вышел с
Сережей за двери.
     -- Пропадет теперь.
     -- Не, теперь нюни: ``пропадет``, -- передразнила Варвара Ивановна.
     --  Господа! --  крикнула она студентам,  войдя  в комнату сына. --  Вы
видели,  что  было с Сережей?  За это я вам обязана:  вчера была  сходка,  а
сегодня арестант. Прошу вас оставить мой дом.
     Студенты только этого теперь и желали.
     --  А  вы  у  меня ни  во что  не  смейте  мешаться, -- пригрозила  она
стоявшему посреди залы мужу,  -- не смейте ничего  рассказывать:  Серж через
три дня будет в Богатыревке.
     -- Ка-а-к?
     -- Т-а-а-к, как вы не знаете, -- проговорила Варвара Ивановна, отходя в
свою комнату.  И Алексей  Сергеевич  до  самого  рассвета простоял  в  зале.
Обстоятельства совершенно смутили его.
     Вечером  в  этот же  день  были  три  сходки,  на  которых толковали  о
внезапном  аресте  Сергея  Богатырева и всячески  допытывались,  кто бы  мог
донесть о богатыревской сходке.
     -- Из наших никто; за  это можно ручаться головою! -- кричали несколько
молодых голосов.
     -- Так кто же? Кто? Нужно знать доносчика.
     Кто-то громче других произнес имя Райнера?
     -- А в самом деле, кто он? Кто этот Райнер?
     -- Что он?
     -- Зачем он здесь?
     -- Зачем он на сходках?
     Ни на один этот вопрос никто не умел дать ответа.
     -- Кто ввел его?
     -- Доктор Розанов, -- отвечал кто-то.
     -- А что такое сам Розанов?
     -- Он знакомый маркизы, его многие знают.
     --  Вытребовать  Розанова, вытребовать Розанова! -- закричало несколько
голосов.
     -- И судить его.
     -- За что судить? Пусть объяснится.
     -- У маркиза, послезавтра, у маркиза.
     -- А завтра там?
     -- Ну да, только одни свои.
     Завтра  уже  во всех  либеральных кружках Москвы  заговорили о бывшей у
Богатыревых  сходке  и  о  последовавшем  затем  внезапном  аресте  молодого
Богатырева. Не очень чуткое ухо могло легко  слышать, как при этих рассказах
вполголоса поминалось имя Райнера.
     Содержание   этих  полголосных   рассказов,  вероятно,  было   довольно
замысловато, потому что доктор, услыхав один такой  разговор, прямо объявил,
что кто позволяет себе распускать такие слухи, тот человек нечестный. Теперь
доктор догадывался, каких от него потребуют объяснений, и собирался говорить
круто и узловато.
     А  в  эту  ночь была  еще  сходка,  после  которой,  перед  утром  дня,
назначенного для допроса  Розанова,  было арестовано несколько студентов. Из
этих арестантов уже ни один не соскочил  с полицейских дрожек и не  уехал на
вольных в свою Богатыревку.


        "Глава тринадцатая. DELIRIUM TREMENS (Белая горячка (лат.))"

     Новые  трепетания не успокаивались. Москва  ждала  скандала и  чуть  не
дождалась его.
     Утром  одном дня  Арапов  вышел из  своего  дома с Персиянцевым,  взяли
извозчика и поехали ко Введению в Барашах.
     Они остановились у нестеровского дома.
     --  Ступайте,  --  сказал   Арапов,  тревожно  оглядываясь   и  подавая
Персиянцеву из-под своей шинели тючок, обшитый холстом.
     -- А вы? -- спросил Персиянцев.
     -- Я подожду здесь: всюду надо смотреть.
     Персиянцев вошел на чистый купеческий  двор и, отыскав двери с надписью
``контора``,  поднялся  по  лестнице.  Посланный им  артельщик возвратился с
Андрияном Николаевым.
     -- От Розанова, -- сказал Персиянцев.
     -- А! милости прошу, пожалуйте, --  воскликнул  центральный человек. --
Как они, в своем здоровье?
     -- Ничего, -- отвечал, краснея, непривычный ко лжи Персиянцев.
     -- Давно вы их видели?
     -- Вчера, -- отвечал, еще  более краснея,  Персиянцев.  -- Вы  получили
вчера его письмо?
     -- Получили-с, получили. А это что: товар?
     -- Да.
     -- Сколько же тут?
     -- Триста.
     -- Что ж, поскупились, али  недостача? -- шутил центральный  человек и,
взяв тючок из рук Персиянцева, пригласил войти далее.
     Проходя третью  комнату  конторы, Персиянцев увидел Пармена Семеновича,
любезно беседовавшего с частным приставом.
     -- Андрияша! чайку не колешь ли? -- спросил Пармен Семенович.
     --  Нет,  Пармен  Семенович,  только  что  пил,  --  ответил,  проходя,
центральный человек.
     -- Дей  Митрев! -- крикнул он,  сев за конторку и  усадив  Персиянцева,
несколько растерявшегося при виде частного пристава.
     Показался артельщик самого древнего письма.
     -- Положь-ка эту штучку, да завтра ее в низовой посылке отправь Жилину.
     --  Слушаю, --  ответил Дей  Митрев и унес  с  собою тючок  в  кладовую
почетного гражданина и 1-й гильдии купца Нестерова.
     --  Будет исполнено, -- сказал Персиянцеву центральный  человек, и  они
простились.
     Проходя  мимо  Пармена  Семеновича, Персиянцев  раскланялся с  ним и  с
частным приставом.
     --  Кланяйтесь  господину  доктору,  --  сказал опять Андриян  Николаев
Персиянцеву у  порога. Арапова не было у ворот. Персиянцев глянул туда, сюда
-- нету. Он пошел один.
     Но не успел Персиянцев сделать несколько шагов, его нагнал Арапов.
     -- Что? -- спросил он мрачно.
     Персиянцев ему рассказал все, что мы знаем.
     -- А где это вы были? Я вас не видал за воротами.
     -- Я сидел в трактире, оттуда виднее. Я видел, как вы вышли.
     --   Ну,  --  говорил  Арапов,   усевшись  дома  перед  Персиянцевым  и
Соловейчиком, -- теперь за новую работу, ребята.
     День  целый  Арапов  строчил, потом бегал  к  Райнеру, к  Рациборскому.
Правили, переправляли и, наконец, сочинили что-то.
     -- Теперь черти, Соловейчик, -- сказал Арапов.
     И Соловейчик стал чертить.
     За  полночь Соловейчик кончил свое ковырянье на литографическом  камне,
сделал вальком пару пробных оттисков и ушел из квартиры Арапова.
     На  Чистых  Прудах становилось скучновато.  Новостей эффектных не было.
Маркиз  жаловался,  что сходка топчет в его комнате полы  и раздавила зубную
щеточку накладного серебра.
     Самым приятным занятием маркизы было воспитание Лизы. Ей внушался белый
либерализм и изъяснялись  его  превосходство перед  монтаньярством.  Маркиза
сидела, как Калипсо в своем гроте; около  нее феи, а перед ними Лиза, и  они
дудели ей об образцах, приводя для контраста женщин из времени упадка нравов
в  Риме,  женщин  развратнейших  дней  Франции  и  некую  московскую  девицу
Бертольди,   возмущающую   своим  присутствием   чистоту  охраняемых   феями
нравственных принципов.

        "Глава четырнадцатая. МОСКОВСКИЕ МИЗЕРАБЛИ"
     В ряду  московских  особенностей не  последнее  место  должны  занимать
пустые домы. Такие  домы еще  в наше время изредка  встречаются  в некоторых
старых  губернских городах. В  Петербурге таких домов  вовсе не  видно, но в
Москве  они  есть,  и их хорошо  знают  многие,  а  особенно люди известного
закала.
     Пустой  дом  в  губернии  исключительно  бывает  дом  или спорный,  или
выморочный, или за бесценок  взятый  в залог  одуревшим скрягою. Встречаются
такие   домы   преимущественно  в  городах,  где  требование  на   помещения
относительно не велико, доход с домов не верен, а обыватель не охотник ни до
каких  затрат на  ремонт здания.  Но страннее всегда, что встречаются  такие
домы  и в нашей оригинальной столице, и даже  нередко стоят  они среди самой
густонаселенной местности. Кругом битком набито  всякого народа, а тут вдруг
стоит дом: никогда в  его окнах не  видно  света, никогда  не отворяются его
ворота, и никто им, по-видимому, не  интересуется. Словно никому этот дом не
принадлежит и никому он не нужен.
     Иногда  в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою
старой  обуви, и  солдатка, ходящая на повой.  Платит  им жалованье какой-то
опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о
судьбах обитаемого ими дома. Сидят  в укромной теплой коморке, а  по хоромам
ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
     Один такой дом стоял невдалеке  от московской Сухаревой башни. Дом этот
был довольно большой,  двухэтажный, в один корпус, без всяких флигелей.  Дом
стоял  посреди большого двора,  некогда вымощенного камнем, а ныне заросшего
шелковистою муравкою.  На улицу  выходила одна  каменная ограда  с давно  не
отворявшимися воротами и ветхой  калиткой. В кухне дома жил дворник, какой и
должен  находиться  в таком доме.  Это  был  отставной  солдат, промышлявший
теркою и  продажею особенного нюхательного табаку, а в сожительстве  он имел
солдатку,  не  свою,  а  чужую  солдатку, гадавшую соседям  пустого  дома на
картах. В конуре у калитки еще жила старая цепная собака, и более, казалось,
никто не обитал в этом доме.
     Но это только так казалось.
     По  вечерам  в калитку  дома  входили  три  личности.  Первая  из  этих
личностей  был  высокий   рыжий  атлет  в  полушубке,  человек  свирепого  и
решительного вида; вторая,  его  товарищ, был  прекоренастый черный  мужик с
волосами, нависшими на лоб. Он был слеп, угрюм и молчалив.
     Далее  сюда  входил   еще  молодой  паренек,   которого  звали  Андреем
Тихоновичем.
     Все это  были люди беспаспортные и никому из ближних соседей ни с какой
стороны не известные.
     Слепец и его рыжий товарищ жили в  большой пустой комнате второго этажа
и платили сторожу по три четвертака в месяц, а молодой жидок, которого здесь
звали Андреем Тихоновичем, жил в продолговатой узенькой комнате за ними.
     Обе  эти комнаты были  совершенно пусты, так же как и  остальные  покои
пустого дома.
     У  мужиков на полу  лежали два войлока, по  одной  засаленной подушке в
набойчатых наволочках, синий глиняный кувшин  с водою, деревянная чашка, две
ложки и мешочек  с хлебом; у  Андрея же Тихоновича  в покое  не  было совсем
ничего, кроме  пузыречка  с чернилами, засохшего  гусиного  пера  и трех или
четырех четвертушек измаранной бумаги. Бумага, чернила и перья скрывались на
полу  в одном уголке, а Андрей Тихонович  ночлеговал, сворачиваясь  на окне,
без всякой подстилки и без всякого возглавия.
     Андрей  Тихонович  тоже был  беспаспортный и проживал  здесь с половины
лета, платя сторожу в месяц по полтине серебра.
     Теперь и Андрею Тихоновичу и рыжему  с слепым приходилось плохо. Сторож
не выгонял их; но холода, доходившие до  восьми  градусов, делали дальнейшее
пребывание в пустом, нетопленном доме довольно затруднительным.
     Перелетным птицам приходилось искать нового, более или менее теплого  и
притом опять дешевого и безопасного приюта; а по этому случаю жильцы пустого
дома желчны и беспокойны.
     В ночь, когда Арапов поручил Нафтуле Соловейчику последнюю литографскую
работу и когда Соловейчик, окончив ее, сделал два пробные оттиска, он, дойдя
до забора пустого дома, перескочил его за  собачьей  конурою и, так сказать,
перекинувшись Андреем Тихоновичем, прошел в свою пустую казарму.
     Час был поздний, но соседи жидка еще не спали: они  ругались  с холода.
Андрей  Тихонович  постоял одну  минутку,  послушал и  потом  начал  ходить,
беспрестанно останавливаясь и приставляя палец ко лбу.
     По гримасам  и  ужимкам жидовского лица видно было, что в душе  Нафтулы
Соловейчика кипит какой-то смелый, опасный план, заставляющий его не слыхать
ругательств соседей и не чувствовать немилосердного холода пустой горницы.
     --  Да,  так,  так,  --  проговорил к полуночи  Соловейчик и, вынув  из
кармана  бумажный сверточек, достал оттуда стеариновый огарочек. Из  другого
кармана он вынул спичку и, добыв ею огня, стал моститься в уголышке. Сначала
Соловейчик капнул несколько раз на пол стеарином и приставил к не  застывшим
еще каплям  огарок. Потом подошел  к двери соседей, послушал и, отойдя опять
на цыпочках,  прилег к  огарку, достал  из кармана сверточек чистой  бумаги,
разложил его  перед собою и, вынув ломаный перочинный ножик, стал поправлять
перо.
     Через пять минут жидок,  скосоротившись, вывел титул должностного лица,
которому  назначалась  бумага, и остановился.  Потом покусал верхушку  пера,
пососал губы и начал:  ``Хотя и находясь в настоящую время в противозаконном
положении без усякий письменный вид, но по  долгу цести и совести свяссенною
обязанностию за долг себе всегда поставляю донести, что... и т.д. Соловейчик
все писал, словно историю сочинял или новое поминанье заводил. Имен,  имен в
его сочинении было, как блох в собачьей шкуре: никого  не забыл и всем наш