...
     Под  седыми  усами, вероятно,  опять  что-то  шевельнулось,  потому что
Ярошиньский не сразу заговорил:
     -- Обронь вас Боже, панове. Я и Казю просил и тебе говору, Каетанцю, --
обратился он к  студенту, -- не  руштесь  вы. Хиба  еще  мало и  польской  и
российской  шляхетной  крови пролялось.  Седьте  тихо,  посядайте науки,  да
молите  пана  Бога. Остружность, велика остружность потребна  в  такей поре.
Народ злый стал. Цо я  тутай слышал от Кази и что вы мне говорите, я разумею
за  дзецинады... за  детинство,  -- пояснил  Ярошиньский, очень  затрудняясь
набором русских слов.  -- Али  як  вы  можете так зврацать увагу  на  иньших
людзей!  Який кольвек блазень, який кольвек лекай, хлоп,  а  наигоржей  хлоп
тыле людзей може загубить, же сам и сотки од них не варт.
     -- О  нет-с! Уж этого вы  не говорите. Наш  народ не  таков, да  ему не
из-за чего нас выдавать. Наше начало  тем и верно, тем несомненно верно, что
мы стремимся к революции на совершенно ином принципе.
     В комнату снова вошел Рациборский и, подойдя к Арапову, подал сложенную
бумажку.
     -- Что это?
     -- Верно, ваше письмо.
     -- Какое?
     -- ``Черт`` принес, Тараса Никитича отыскивал.
     -- Вы сказали, что его нет?
     -- Да, сказал, что нет.
     -- А там кто у вас?
     -- Никого еще пока: это ``черт`` звонил.
     -- Co to za nazwisko ciekawe?  Powiedz mnie, Kaziu,  prosze ciebie,  --
произнес удивленный  старик, обращаясь к племяннику. --  Co to jest takiego:
chyba  juz doprawdy  wy I z diablami  tutaj poznajomiliscie?  -- добавил он,
смеючись. (Что это за любопытное имя? Скажи мне, Казя, прошу тебя... Что это
значит: неужели вы здесь в самом деле и с чертями спознались? (польск.)).
     --  Да  это  вот  они,  мужики,  одного  ``чертом``  зовут, --  отвечал
по-русски Рациборский.
     -- То-то, а я, як провинцыял, думаю, что может тутейшая наука млодых юж
и дьябла до услуг себе забрала, -- проговорил, отнять играя, старик.
     Над  занавескою снова раздался  мелодический звон, и Рациборский  опять
ушел через свою спальню.
     -- Гости? -- спросил старик Арапова.
     -- Верно, гости.
     -- Все такие, як и вы?
     -- Нет, там всякие бывают: мы их зовем ``швахами``.
     -- Ну, так  я  к ним: беседуйте  себе, --  я мое сделал,  лучше волю не
слышать,  ежели  не  хотите меня  послухать,  --  проговорил  шутя старик  и
поднялся.
     Проходя мимо Арапова, он потрепал его, на старческом праве,  по плечу и
тихо проронил со вздохом:
     -- Ох глова, глова горячая, не даром тебе згинуты.
     Совершив  свою  манипуляцию  и  пророческое  предсказание  над  головою
Арапова, Ярошиньский ушел  в ту же  дверь, в  которую перед  тем  вышел  его
племянник. Над занавескою опять позвонило, и вслед за тем голос Рациборского
произнес в комнате:
     -- Идите кто-нибудь, много чужих.
     Розанов  с  изумлением  оглядел комнату:  Рациборского здесь не было, а
голос его раздавался у них над самым ухом. Арапов и Барилочка расхохотались.
     --  Механика,   батюшка,  --  произнес  Арапов  с  видом  авторитетного
старейшинства, -- камения глаголят.
     В двери, которою до сих пор входили, показался Рациборский и сказал:
     -- Идите, господа, понемножку; идите вы, Тарас Никитич.
     Барилочка  встал  и  исчез  за  занавескою,  над  которой  по  временам
раздавался тоненький звон серебряного колокольчика.
     -- Чего вы смеетесь, Арапов? -- спросил Рациборский. Арапов рассказал в
смешном виде розановское удивление при звонках и таинственном зове  и  вышел
из этой комнаты.
     -- Это простая вещь, я виноват,  что не рассказал вам ранее, -- любезно
проговорил  Рациборский. --  Я  живу  один с  человеком,  часто  усылаю  его
куда-нибудь,  а сам сижу постоянно за работою в этой комнате, так должен был
позаботиться о некоторых ее удобствах. Отсюда ничего не слышно; этот ковер и
мебель удивительно скрадывают звуки, да я и сам заботился,  чтобы  мне ничто
не мешало  заниматься; поэтому  звонок,  который  вы  здесь слышите,  просто
соединен, на случай  выхода слуги, с наружным  колокольчиком. А голос... это
просто...  видите,  -- Рациборский подошел к открытому  медному отдушнику  и
пояснил:  --  это не в печке,  а в деревянной  стене,  печка вот где.  Это я
сделал,  чтобы  знать,  кто  приходит,  потому  что   иногда  нет  покоя  от
посетителей. Когда  тот  конец открыт, здесь  все слышно,  что  говорится  в
передней.  Вы  извините,  пожалуйста, что  я не предупредил  вас,  здесь нет
никаких тайн, --  проговорил  Рациборский и, пригласив  гостей  идти в общие
комнаты, вышел.
     За Рациборским тотчас же  ушел за занавеску под звонком Слободзиньский.
Розанов остался один с Райнером.
     -- Как вам живется, Райнер? -- осведомился доктор.
     -- Благодарю. Какими вы здесь судьбами?
     Розанов наскоро сообщил цель своего приезда в Москву и спросил:
     -- Зачем вы меня не узнали?
     --  Так,  я  не сообразил, как  мне  держаться с  вами:  вы  вошли  так
неожиданно. Но мы можем сделать вид, что слегка знакомы.  Секрет не годится:
Пархоменко все сболтнет.
     --  Да  и  здесь, может быть, стены  слышат, что мы говорим с вами,  --
прошептал ему на ухо Розанов.
     -- Идемте однако, -- сказал Райнер.
     -- Пойдемте.
     -- Нет, не вместе; идите вы вперед, вот в эту дверь: она ведет в буфет,
и вас там встретит человек.
     Розанов отодвинул занавеску, потом отворил дверь, за нею другую дверь и
вышел из шкафа в  чистенькую коморочку, где стояла  опрятная постель слуги и
буфетный шкаф.
     Его  встретил  слуга  и  через дверь, сделанную  в дощатой перегородке,
отделявшей переднюю от буфета, проводил до залы.
     По  зале ходили  два  господина.  Один  высокий,  стройный брюнет,  лет
двадцати  пяти; другой  маленький блондинчик,  щупленький и как бы сжатый  в
комочек. Брюнет был очень хорош собою,  но в его фигуре и манерах было очень
много изысканности и чего-то говорящего:  ``не тронь меня``. Черты лица  его
были тонки и  правильны,  но  холодны и  дышали  эгоизмом и  безучастностью.
Вообще физиономия этого красивого господина тоже говорила ``не тронь меня``;
в  ней,  видимо,   преобладали   цинизм  и   половая  чувственность,  мелкая
завистливость  и   злобная   мстительность  исподтишка.  Красавец  был  одет
безукоризненно и не снимал с  рук  тонких  лайковых перчаток  бледнозеленого
цвета.
     Блондинчик,   напротив,  был   грязноват.  Его   сухие,  изжелта-серые,
несколько волнистые волосы лежали  весьма некрасиво; белье его не отличалось
такою  чистотою, как у брюнета; одет он был  в пальто  без талии,  сшитое из
коричневого трико с какою-то  малиновою  искрой. Маленькие серые  глазки его
беспрестанно щурились и смотрели умно, но  изменчиво. Минутою в них  глядела
самонадеянность и заносчивость, а потом  вдруг это выражение быстро падало и
уступало  место какой-то робости, самоуничижению  и задавленности. Маленькие
серые ручки и  сморщенное серое личико блондина придавали всему ему какой-то
неотмываемо  грязный  и  неприятный  вид.  Словно  сквозь  кожистые  покровы
проступала внутренняя грязь.
     Розанов, проходя, слегка поклонился этим  господам,  и в  ответ на  его
поклон брюнет отвечал самым вежливым и изысканным поклоном, а блондин только
прищурил глазки.
     В гостиной сидели пан Ярошиньский, Арапов, хозяин дома и какой-то рыжий
растрепанный  коренастый  субъект. Арапов  продолжал беседу с Ярошиньским, а
Рациборский разговаривал с рыжим.
     При   входе  Розанова  Рациборский  встал,  пожал  ему   руку  и  потом
отрекомендовал его  Ярошиньскому и  рыжему,  назвав при  этом  рыжего Петром
Николаевичем Бычковым, а Розанова -- приятелем Арапова.
     При  вторичном  представлении  Розанова Ярошиньскому поляк держал  себя
так, как будто он до сих пор ни разу нигде его не видел.
     Не  успел  Розанов  занять  место  в  укромной  гостиной,  как  в  зале
послышался  веселый,  громкий  говор, и вслед  за тем в  гостиную  вошли три
человека: блондин и брюнет, которых мы видели в зале, и Пархоменко.
     Пархоменко был черномазенький хлопчик, лет  весьма  молодых, с широкими
скулами,  непропорционально узким  лбом  и еще более непропорционально узким
подбородком, на  котором, по  вычислению  приятелей, с  одной стороны  росло
семнадцать коротеньких волосинок, а с другой -- двадцать четыре. Держал себя
Пархоменко   весьма   развязным  и  весьма   нескладным  развихляем,   питал
национальное предубеждение против носовых платков и в силу того беспрестанно
дергал левою  щекою и носом, а  в  минуты размышления с особенным тщанием  и
ловкостью  выдавливал пальцем  свой  правый глаз.  Лиза нимало не  ошиблась,
назвав  его дурачком после  меревского бала, на котором  Пархоменко  впервые
показался в  нашем  романе. Пархоменко  был  так  себе, шальной,  дурашливый
петербургский хохлик, что называется ``безглуздая ледащица``.
     При входе Пархоменко опять началась рекомендация.
     -- Прохор Матвеевич Пархоменко, -- сказал
     Рациборский,  представив его  разом всей  компании, и потом  поочередно
назвал ему Ярошиньского и Розанова.
     -- А  мы давно знакомы! -- воскликнул Пархоменко при имени  Розанова  и
протянул ему по-приятельски руку.
     -- Где же вы были знакомы?
     --  Мы познакомились  нынешним  летом в  провинции,  когда  я  ездил  с
Райнером.
     -- Так и вы, Райнер, старые знакомые с доктором?
     -- Да,  я мельком видел господина Розанова и, виноват, не узнал  его  с
первого раза, -- отвечал Райнер.
     Рациборский познакомил  Розанова  с  блондином и брюнетом.  Брюнета  он
назвал   Петром  Сергеевичем  Белоярцевым,  а  блондина  Иваном  Семеновичем
Завулоновым.
     ``Так и есть, что из семиовчинных утроб``, -- подумал Розанов, принимая
крохотную, костлявую ручку серенького Завулонова, который тотчас же крякнул,
зашелестил ладонью  по своей желтенькой гривке и, взяв за локоть Белоярцева,
потянул его опять в залу.
     -- Ну, что,  Пархом удобоносительный, что  нового?  --  спросил шутливо
Арапов Пархоменку.
     Пархоменко,  значительно  улыбнувшись,  вытащил  из  кармана  несколько
вчетверо  свернутых листиков  печатной  бумаги,  ударил  ими  шутя по голове
Арапова и сказал:
     -- Семь дней всего как из Лондона.
     -- Что это: ``Колокол``?
     -- А то что же еще? -- с улыбкой ответил Пархоменко и, сев с некоторою,
так сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный
палец правой руки в глаз и выпятил его из орбиты.
     Арапов стал  читать новый  номер  лондонского журнала  и  прочел его от
первой строчки до последней.  Все слушали,  кроме  Белоярцева и  Завулонова,
которые, разговаривая между собой полушепотом, продолжали по-прежнему ходить
по зале.
     Начался либеральный  разговор, в котором  Ярошиньский мастерски облагал
сомнениями  всякую  мысль  о  возможности  революционного  успеха, оставляя,
однако, всегда незагороженным один  какой-нибудь выход. Но  зато выход  этот
после  высказанных  сомнений  Ярошиньского во всем прочем  становился  таким
ясным, что Арапов и Бычков  вне себя хватались за него и начинали именно его
отстаивать, уносясь, однако, каждый  раз опрометчиво далее, чем следовало, и
открывая вновь другие слабые стороны.
     Ярошиньский неподражаемо  мягко брал их  за  эти нагие  бока  и, слегка
пощекочивая  своим  скептицизмом, начал  обоих разом  доводить до некоторого
бешенства.
     -- Все так, все так, -- сказал он, наконец, после двухчасового спора, в
котором никто не  принимал участия, кроме его, Бычкова и Арапова, --  только
шкода  людей, да и нима  людей. Что ж  эта газета, этих  мыслей еще  никто в
России не понимает.
     -- Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? -- закричал  Бычков, давно уже
оравший  во всю  глотку.  -- Это  мысль наша  родная: мы с ней родились;  ее
сосали  в материнском молоке.  У  нас  правда по  закону свята, принесли  ту
правду наши  деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен  это видел в
нашем народе. Вы думаете там, в Польше,  что он нам образец?.. Он нам  тьфу!
-- Бычков плюнул и добавил: -- вот что он нам теперь значит.
     Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча  на Бычкова, как будто видя
его насквозь и только соображая, как идут и чем смазаны в нем разные, то без
пардона бегущие, то  заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в
больший азарт.
     Так  прошло  еще  с  час.  Говорил  уж  решительно  один  Бычков;  даже
араповским словам не было места.
     ``Что  за  черт  такой!``  -- думал  Розанов,  слушая  страшные  угрозы
Бычкова.  Это  не  были  нероновские  желанияАрапова  полюбоваться  пылающей
Москвою и  слушать стон  и плач  des  boyards  moskovites.  (Московских бояр
(фр.)).
     Араповские стремления были нежнейшая сентиментальность  перед тем, чего
желал Бычков. Этот брал шире:
     -- Залить кровью Россию, перерезать все, что  к штанам  карман пришило.
Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, -- говорил он. -- Ну что
же  такое?  Пять миллионов  вырезать, зато  пятьсот пять  останется  и будут
счастливы.
     -- Пятьдесят пять не останется, -- заметил Ярошиньский.
     -- Отчего так?
     -- Так. Вот мы, например,  первые  такей революции не  потршебуем: не в
нашем характере. У нас земя купиона,  альбо тож унаследована. Найден повинен
удовольниться тим, цо ему пан Бог дал, и благодарить его.
     -- Ну, это у вас...  Впрочем,  что ж: отделяйтесь.  Мы вас  держать  не
станем.
     -- И Литва теж такей революции не прагнет.
     -- И Литва пусть идет.
     -- И козаччина.
     -- И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы старого,
какого-то мнимого права собственности признавать не станем; а кто не хочет с
нами -- живи сам себе.  Пусть и финны, и лифляндские  немцы, пусть все  идут
себе доживать свое право.
     -- Запомнил пан мордву и цыган, -- заметил, улыбаясь, Ярошиньский.
     -- Все, все пусть идут, мы с своим народом все сделаем.
     -- А ваш народ собственности не любит?
     Бычков несколько затруднился, но тотчас же вместо ответа сказал:
     --  Читайте  Гагстгаузена:  народ  наш  исповедует  естественное  право
аграрного коммунизма. Он гнушается правом поземельной собственности.
     -- Правда так, панове?  -- спросил Ярошиньский,  обращаясь к  Розанову,
Райнеру, Барилочке, Рациборскому, Пархоменке и Арапову.
     -- Да, правда, -- твердо ответил Арапов.
     -- Да, -- произнес так же утвердительно и с сознанием Пархоменко.
     --  Мое дело  -- ``скачи,  враже,  як  мир  каже``, --  шутливо  сказал
Барилочка,  изменяя   одним  русским  словом  значение  грустной  пословицы:
``Скачи,  враже, як пан каже``, выработавшейся в дни польского панованья. --
А что до революции, то я и душой и телом за революцию.
     Оба  молодые поляка  ничего не сказали, и к тому же Рациборский встал и
вышел в залу, а оттуда в буфет.
     -- Ну, а вы, пане Розанов? -- вопросил Ярошиньский.
     -- Для меня, право, это все ново.
     -- Ну, однако, як вы уважаете на то?
     --  Я  знаю  одно,  что такой  революции не будет. Утверждаю,  что  она
невозможна в России.
     -- От чловек, так чловек! -- радостно подхватил Ярошиньский:  -- Россия
повинна седзець и чакаць.
     -- А отчего-с это она невозможна? -- сердито вмешался Бычков.
     -- Оттого, что народ не захочет ее.
     -- А вы знаете народ?
     -- Мне кажется, что знаю.
     -- Вы знаете его как чиновник, -- ядовито заметил Пархоменко.
     --  А! Так бы вы и сказали: я  бы с вами спорить не стал,  -- отозвался
Бычков. -- Народ с служащими русскими не говорит, а вы послушайте, что народ
говорит с нами.  Вот расспросите Белоярцева или  Завулонова:  они  ходили по
России, говорили с народом и знают, что народ думает.
     --  Ничего,  значит, народ не  думает, --  ответил  Белоярцев,  который
незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале
человек начал приготовлять закуску. -- Думает  теперича он, как ему что ни в
самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать.
     --  По-душевному,   милый  человек,  по-душевному,   по-божинному,   --
подсказал в тон Белоярцеву Завулонов.
     Оба   они  чрезвычайно  искусно  подражали  народному  говору  и  этими
короткими фразами заставили всех рассмеяться.
     -- Закусить, господа, -- пригласил Рациборский.
     Господа проходили в залу группами и доканчивали свои разговоры.
     --  Конечно,  мы  ему за  прежнее благодарны, --  говорил  Ярошиньскому
Бычков,  --  но  для  теперешнего нашего  направления  он  отстал; он  слаб,
сентиментален; слишком церемонлив. Размягчение  мозга уж  чувствуется...  Уж
такой возраст... Разумеется, мы его вызовем, но только  с тем, чтобы  уж  он
нас слушал.
     --  Да,  --  говорил   Райнеру  Пархоменко,   --  это   необходимо  для
однообразия.  Теперь в  тамошних школах  будут читать  и  в здешних.  Я двум
распорядителям  уж роздал  по  четыре  экземпляра ``звезд`` и  Фейербаха  на
школу, а то через вас вышлю.
     -- Да вы еще останьтесь здесь на несколько дней.
     -- Не могу; то-то и есть, что не могу. Птицын пишет, чтобы я немедленно
ехал: они там без меня не знают, где что пораспахано.
     --  Так или нет? --  раболепно спрашивал,  проходя в  двери,  Завулонов
Белоярцева.
     -- Я постараюсь, Иван Семенович, -- отвечал приятным баском Белоярцев.
     -- Пожалуйста, -- приставал  молитвенно Завулонов,  -- мне  только бы с
нею развязаться,  и черт с ней совсем. А  то я сейчас сяду,  изображу этакую
штучку в листик или в полтора. Только бы хоть двадцать пять рубликов вперед.
     -- Да уж я постараюсь, -- отвечал Белоярцев, а Завулонов только крякнул
селезнем  и  сделал движение, в котором  было что-то говорившее: ``Знаем мы,
как ты, подлец, постараешься! Еще нарочно отсоветуешь``.
     Как  только все  выпили  водки, Ярошиньский ударил себя в лоб ладонью и
проговорил:
     -- О до сту  дьзяблов; и запомнил потрактовать панов моей старопольской
водкой; не пейте, панове, я зараз, -- и Ярошиньский выбежал.
     Но  предостережение  последовало  поздно: паны  уже  выпили  по  рюмке.
Однако, когда Ярошиньский появился с дородною фляжкою в руках и с серебряною
кружечкою  с  изображением  Косцюшки,  все  еще  попробовали   и  ``польской
старки``.
     Первого Ярошиньский попотчевал Розанова и обманул его, выпив сам рюмку,
которую держал в руках. Райнер и Рациборский не  пили ``польской старки``, а
все прочие, кроме Розанова, во время закуски  два раза приложились к мягкой,
маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов не повторил, потому
что ему показалось, будто и первая  рюмка как-то уж очень  сильно  ударила в
голову. Ярошиньский  выпил  две  рюмки  и  за  каждою  из  них проглотил  по
маленькой сахарной лепешечке. Он ничего не ел; жаловался на слабость старого
желудка. А гости сильно опьянели,  и  опьянели  сразу:  языки развязались  и
болтали вздор.
     -- Пейте, Райнер, -- приставал Арапов.
     -- Я никогда не пью и не могу пить, -- спокойно отвечал Райнер.
     -- Эх вы, немец!
     --  Что  немец, -- немец еще  пьет, а он баба, -- подсказал  Бычков. --
Немец говорит: Wer liebt nicht  Wein, Weib und Gesang, der bleibt  ein  Narr
sein Leben lang! (Кто не любит вина, женщин и песен, тот глупец на всю жизнь
(нем.)).
     Райнер покраснел.
     -- А пан Райнер и женщин не любит? -- спросил Ярошиньский.
     -- И песен тоже не люблю, -- ответил, мешаясь,  застенчивый  в подобных
случаях Райнер.
     --  Ну  да.  Пословица  как  раз  по  шерсти,  --  заметил  неспособный
стесняться Бычков.
     Райнера эта новая наглость бросила из краски в мертвенную бледность, но
он не сказал ни слова.
     Ярошиньский  всех наблюдал внимательно и не давал застыть  живым темам.
Разговор о женщинах,  вероятно, представлялся ему очень удобным,  потому что
он его  поддерживал  во время  всего ужина и,  начав  полушутя, полусерьезно
говорить об эротическом значении женщины, перешел к значению