зни Райнера, только числилась в Доме
и  показывалась  там лишь  гостьею,  здесь  в самом деле водворилось гораздо
более тишины  и согласия, на что Белоярцев  и  не  пропускал случая обращать
внимание своих  сожителей. В  течение месяца, прожитого  без Лизы, Белоярцев
день  ото  дня  чувствовал  себя  лучше:  к нему  возвратилась  его  прежняя
веселость,   аппетит   его   не   страдал   от    ежечасной   боязни   сцен,
раздражительность  успокоилась  и  сменилась самым благодушным  настроением.
Дела Дома шли по-старому.  то  есть у  большинства  домашних граждан не было
никакой работы и готовые деньги проживались с невозмутимым спокойствием,  но
зато спокойствие это было уж истинно невозмутимое.
     Проснется Белоярцев  утром, выйдет в  своем  архалучке в залу, походит,
польет цветы, оботрет мокрою тряпочкой листья. Потом явится в  залу Прорвич,
--  Белоярцев  поговорит с  ним о труде и о хороших принципах.  Еще  попозже
выйдут  дамы, начнется  чай. Белоярцев  сядет  к круглому столику,  погуляет
насчет  какого-нибудь  ближнего,  поговорит  о   своих  соображениях  насчет
неизбежного распространения в обществе исповедуемых им принципов, потрактует
о производительном и непроизводительном труде  и, взяв половую щетку, начнет
мести  комнаты.  Затем Белоярцев уходит до обеда из дому или иногда  посидит
часок-другой за мольбертом. В четыре часа Прорвич накроет  на  стол,  подаст
чашу  с супом, начнется  обед и всегда непременно  с наставительною беседою.
Потом Белоярцев пойдет поспать, в сумерки  встанет,  съест  у себя в комнате
втихомолочку вареньица или миндальных орешков и выходит в том же архалучке в
залу, где уже  кипит самовар и где  все готовы слушать его  веселые  и умные
речи.  Иногда Белоярцев бывал и не  в  духе, хмурился, жаловался на нервы  и
выражался односложными, отрывистыми словами; но это случалось с ним не очень
часто,  и  к  тому же нервность его успокоивалась,  не встречая  со  стороны
окружающих ничего, кроме внимания и сочувствия к его страданиям.
     Белоярцев  вообще был  очень нетребователен;  он, как Хлестаков,  любил
только,  чтобы  ему  оказывали  ``преданность  и  уважение,  --  уважение  и
преданность``.  Встречая  в  людях  готовность  платить  ему  эту  дань,  он
смягчался; нервы  его успокоивались; он  на плыл жмурить котиком свои черные
глазки и вести бархатным баском разумные и поучительные речи.
     При  Лизе  у  Белоярцева  только  один раз случился  нервный  припадок,
ожесточавшийся в течение часа от всякой безделицы: от стука стакана за чаем,
от хрустенья зубов кусавшего сухарик Прорвича, от беганья собачки Ступиной и
от шлепанья башмаков ухаживавшей за Лизою Абрамовны. Это болезненное явление
приключилось  с  Белоярцевым вечером  на  первый, не то  на  второй день  по
переходе в Дом и выражалось столь нестерпимым образом, что Лиза посоветовала
ему  уйти успокоиться в свою комнату,  а Абрамовна, постоянно игнорировавшая
по своему невежеству всякое присутствие нервов в человеческом теле, по уходе
Белоярцева заметила:
     -- А как мой згад,  -- взять бы в руки  хорошую  жичку да хорошенько ею
тебя по нервам-то, да по нервам.
     -- Какую это жичку? -- спросила, смеясь, Ступина.
     -- А ременную, матушка,  ременную,  --  отвечала не любившая Белоярцева
старушка.
     -- А как же его бить по нервам?
     -- А  так просто бить пониже спины да приговаривать:  расти велик, будь
счастлив.
     Теперь Белоярцеву выпала  лафа,  и он наслаждался в доме основанной  им
ассоциации спокойнейшею  жизнью  старосветского  помещика  Зря  и  не  боясь
никакой  критики, он выдумывал  новые планы,  ставил  новые  задачи  и  даже
производил некоторые эволюции.
     Так,  например, одно  время со скуки  он уверял Ступину,  что в  ее уме
много игры и способностей к художественной воспроизводительности.
     --  Вам  только  надобно  бы  посмотреть  на  народ  в  его собственной
исключительной  обстановке,  -- твердил  он Ступиной, -- и вы  бы, я уверен,
могли  писать  очень хорошие рассказы,  сцены  и  очерки.  Посмотрите, какая
гадость  печатается  в  журналах: срам! Я  нимало  не  сомневаюсь, что вы  с
первого же шага стали бы выше всех их.
     -- Знаете  что?  -- говорил он ей в другой раз, уже нажужжав в уши о ее
талантах.  --  Оденьтесь  попроще, возьмите у Марфы  ее  платье,  покройтесь
платочком, а  я надену мою поддевку и  пойдемте смотреть  народные  сцены. Я
уверен, что вы завтра же захотите писать и напишете отлично.
     Ступина  долго  не верила этому,  смеялась,  отшучивалась  и,  наконец,
поверила.
     ``Чем черт, дескать, не шутит! А может быть, и в самом деле правда, что
я могу писать``, -- подумала  она и оделась в Марфино  платье, а Белоярцев в
поддевочку, и пейзанами пошли вечерком посидеть в портерную.
     Другой  раз  сходили они в  помещавшееся  в  каком-то подвале  питейное
заведение, потом еще в такое же подвальное трактирное заведение. Наконец эти
экскурсии перестали забавлять Белоярцева, а Ступина ничего  не написала и из
всех  слышанных ею слов  удержала в памяти только  одни  оскорблявшие ее уши
площадные ругательства.
     Белоярцев перестал говорить о талантах  Ступиной и даже не любил, когда
она напоминала о совершенных ею, по его совету, походах. Он начал говорить о
том, что они своим кружком могли  бы устроить что-нибудь такое веселое,  что
делало  бы жизнь их интереснее и  привлекало бы  к  ним их знакомых,  лениво
посещающих их в дальнем захолустье.
     -- Театр домашний, -- говорила Каверина.
     -- Да, но  театр  требует расходов.  -- Нет, надо  придумать что-нибудь
другое, что бы было занимательно и не стоило денег.
     --  Вот что сделаем, -- говорил  он на другой вечер, -- составим  живые
картины.
     -- Опять же нужны расходы.
     -- В  том-то и дело, что никаких расходов  не нужно:  мы такие  картины
составим. Например, торг  невольницами; пир диких; похищение сабинянок... Да
мало ли можно придумать таких картин, где не нужно никаких расходов?
     Женщины, выслушав это предложение, так и залились истерическим хохотом.
Это  обидело  Белоярцева.  Он  встал  с своего  места  и, пройдясь по  зале,
заметил:
     -- Вот то-то  и есть,  что  у нас  от слова-то очень далеко до дела. На
словах вот мы отрицаемся  важных чувств, выдуманных  цивилизациею, а на деле
какой-нибудь уж чисто ложный стыд сейчас нас и останавливает.
     Женщины рассмеялись еще искреннее.
     Белоярцев  прошелся  во  время  продолжавшегося  хохота  по  комнате и,
рассмеявшись сам над своим предложением, обратил все это в шутку.
     А то он обратился к женщинам с упреком, что они живут даром и никого не
любят.
     -- Что  же делать, когда не любится? -- отвечала  Ступина.  --  Давайте
кого любить! Некого любить: нет людей по сердцу.
     -- Ну да, вот то-то и есть, что вам ``по сердцу`` нужно,  -- отвечал  с
неудовольствием Белоярцев.
     -- А то как же.
     -- А вы любите по разуму, по долгу, по обязанности.
     -- По какой это обязанности?
     -- По весьма простой обязанности. По обязанности теснее соединять людей
в наш союз, по обязанности поддерживать наши принципы.
     -- Так это, Белоярцев, будет служба, а не любовь.
     -- Ну пускай и служба.
     Женщины  наотрез  отказались  от такой  службы, и только одна Бертольди
говорила, что это надо обсудить.
     -- А сами вы разве так каждую женщину подряд можете любить? -- спросила
Ступина.
     -- Разумеется, -- отвечал Белоярцев.
     Ступина сделала презрительную гримаску и замолчала.
     Белоярцев дулся несколько дней после  этого разговора и высказывал, что
во  всяком  деле  ему с  часу на час все приходится убеждаться, что  его  не
понимают. В утешение Белоярцева судьба послала одно внешнее обстоятельство.
     В один прекрасный день он получил по городской почте  письмо, в котором
довольно красивым женским почерком было выражено, что слух о женском приюте,
основанном им,  Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное
женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории,  чем
имена  всех  людей, величаемых ею героями и  спасителями; что с него  только
начинается новая эпоха для лишенных  всех  прав  и обессиленных  воспитанием
русских женщин и т.п. -- Далее автор письма сообщал, что она девушка, что ей
девятнадцатый год, что ее отец рутинист, мать ханжа, а братья бюрократы, что
из нее делают куклу, тогда как  она чувствует в  себе много  силы, энергии и
желания жить жизнью самостоятельной. Она поясняла, что готова  на все, чтобы
избавиться от своего тяжелого положения, и  просила у  Белоярцева совета.  В
конце письма был адрес, по которому ответ через  горничную  автора мог дойти
по назначению.
     Письмо  это  было  написано  по-французски,  а  как  Белоярцев не  умел
свободно справляться с этим  языком, то его читала и переводила Каверина. Ее
же Белоярцев  просил перевести на французский язык и переписать составленный
им ответ. Ответ этот был нарочито велик, полон умных  слов и самых курьезных
советов.
     На письмо  Белоярцева отвечали  другим письмом, и завязалась переписка,
весьма жаркая  и весьма занимавшая нашего гражданина. Но наконец ему надоело
переписываться с незнакомкой, и он пожелал видеть свою новую обожательницу.
     -- Надо  ее просто вырвать из дома  и увезти к нам: других средств я не
вижу, -- твердил он несколько дней и, наконец, одевшись попроще,  отправился
в  виде лакея по известному адресу, к  горничной, через  которую происходила
переписка.
     Незнакомка Белоярцева была  дочь одного генерала,  жившего в  бельэтаже
собственного дома, на  одной из лучших улиц Петербурга. В этом доме  знали о
Белоярцеве  и  о  его  заведении  по  рассказам одного  местного Репетилова,
привозившего сюда разные  новости и, между прочим, рассказывавшего множество
самых невероятных чудес о сожительстве граждан.
     Из расспросов  у дворника Белоярцев узнал, с  кем ему приходится  иметь
дело, и осведомился, каков генерал?
     -- Генерал ничего,  -- говорил дворник, -- генерал  у нас барин добрый.
Он теперь у  нас такой: в порядках справедлив, ну, уж а только жа-шь и строг
же!
     -- Строг? -- переспросил Белоярцев.
     --  У-у!  и Боже мой!  Съесть он готов тебя на  этом  на  самом  месте.
Настоящий вот как есть турка.  Сейчас  тебе готов  башку ссечь. -- А  ты иль
дело к нему имеешь? -- расспрашивал Белоярцева дворник.
     -- Нет, я так думал, что лакея им не требуется ли.
     -- Нет, лакея нам, друг ты милый, не требуется.
     ``Вот  она, на какого черта  было  наскочил``, --  подумал, заворачивая
лыжи, Белоярцев и, возвратясь домой  не в духе, объявил, что с этою девочкою
много  очень  хлопот можно нажить: что взять ее из  дому, конечно, можно, но
что после могут выйти истории, весьма невыгодные для общего дела.
     -- Жаль ее, однако, -- говорили женщины.
     -- Да-с,  да ведь лучше одному человеку пропадать, чем рисковать делом,
важным для всего человечества, -- отвечал Белоярцев.
     Лестные для самолюбия Белоярцева  письма незнакомки окончательно делали
его  в  своих  глазах  великим  человеком.  Он  отказался  от  небезопасного
намерения  похитить  генеральскую  дочь  и  даже  перестал  отвечать  ей  на
полученные  после  этого три  письма;  но  задумал  сделаться  в самом  деле
наставником  и руководителем  русских  женщин,  видящих  в  нем,  по  словам
незнакомки, свой оплот и защиту.
     Белоярцев только думал, как бы за это взяться и с чего бы начать. В это
время он,  против своего обыкновения,  решился прочесть  рекомендованную ему
кем-то скандалезную книжечку: ``Правда о мужчине и женщине``.
     Эта книжечка определила  Белоярцеву  его призвание  и указала  ему, что
делать.  Белоярцев  стал  толковать о  гигиене  и, наконец, решился прочесть
несколько лекций о физическом воспитании женщин. Эти лекции многим доставили
обильный материал для  подтруниванья над Белоярцевым.  Он было  после первой
попытки хотел оставить педагогическое поприще, но слушательницы упросили его
продолжать, -- и он прочел  свой полный курс,  состоявший из  пяти или шести
лекций. Бертольди довела до сведения Белоярцева,  что ``женщины ждут от него
других  наук``. Белоярцев  купил  два  вновь  вышедшие  в  русском  переводе
географические сочинения  и заговорил, что намерен читать курс географии для
женщин. -- Мужчин на  своих  лекциях Белоярцев терпеть  не  мог и  в крайнем
случае допускал  уж  только самых  испытанных  граждан, ставящих  выше всего
общий вывод и направление. Надеялись, что  Белоярцев со временем  прочтет  и
курс  математики для  женщин,  и курс  логики для женщин;  но  Белоярцев  не
оправдал  этих  надежд.  Человеку, не приучившему себя  к усидчивому  труду,
читать,   да  выбирать,  да  компилировать  --   работа  скучная.  Белоярцев
почувствовал  это  весьма  скоро  и,  забросив  свои  географические  книги,
перестал  и вспоминать  о лекциях. Он опять начал  понемножку скучать, но не
оказывал  большой  нетерпимости  и  частенько  даже  сознавался в  некотором
пристрастии к мирским слабостям. Он сам рассказывал, как, бывало, в мире они
сойдутся, выпьют безделицу, попоют, поскоромят, посмеются, да и привздохнет,
глядя на зевающий и сам себе надоевший народ Дома. Белоярцев в это  время уж
не  боялся  даже   дискредитоваться.   Он  до   такой   степени   чувствовал
превосходство  своего  положения,  что  уже  не стеснялся постоянно делать и
самого себя и каждое свое действие образцовыми.
     Скажет  ли кто-нибудь,  что  ему  скучно,  Белоярцев  сейчас  замечает:
``Отчего  же  мне не  скучно?`` У кого-нибудь живот  заболит,  --  Белоярцев
сейчас поучает: ``Да, да, болит! вот  теперь  и болит. Разумеется, что будет
болеть,  потому что  едите  без  толку.  Отчего  ж  у меня  не  болит?``  --
Кто-нибудь приедет и  расскажет, что нынче на Невском на торцах очень лошади
падают; Белоярцев и тут остановит и скажет: ``Падают! Нужно смотреть, чтоб у
извозчика  лошадь была  на острых шипах,  так и не упадет. Отчего же  у моих
извозчиков никогда лошади не падают?``
     Белоярцев доходил до самообожания и из-за этого  даже часто  забывал об
обязанностях, лежащих на нем по званию социального реформатора.  Хотя  он  и
говорил: ``отчего же мне не  скучно?``, но в существе  нудился более  всех и
один раз  при  общем восклике: ``какая скука!  какая  скука!``  не  ответил:
``отчего же мне не скучно?``, а походил и сказал:
     -- Да,  надо  кого-нибудь позвать. Я убедился, что нам их бояться таким
образом нечего. В  жизни,  в принципах  мы составляем особое  целое, а  так,
одною наружною стороною, отчего же нам не соприкасаться с ними?.. Я подумаю,
и мы, кажется, даже уничтожим декады, а назначим простые  дни  в  неделю, --
это даже будет полезно для пропаганды.
     На другой же  день после этого разговора  Белоярцев  пошел  погулять и,
встречаясь с старыми своими знакомыми по житью в мире, говорил:
     -- А что вы к нам никогда не завернете? Заходите, пожалуйста.
     -- Да вы -- Бог вас там знает -- совсем особенным как-то образом живете
и не принимаете старых знакомых, -- отвечал мирянин.
     -- Ах,  фуй!  Что это вы такое!  Полноте,  пожалуйста, --  останавливал
мирянина Белоярцев.  -- Никаких у  нас особенностей  нет: живем себе вместе,
чтоб дешевле обходилось,  да и только. Вы, сделайте милость, заходите. Вот у
нас в пятницу собираются, вы и заходите.
     Белоярцев, благодушно гуляя, зашел навестить и Райнера. Больной спал, а
в его зале за чаем сидели Розанов, Лобачевский, Полинька и Лиза.
     -- Ситуайэн Белоярцев! -- произнес вполголоса Розанов при входе гостя.
     Они поздоровались  и  удовлетворили  белоярцевские вопросы о Райнеровом
здоровье.
     -- А что с вами, Дмитрий  Петрович?  Где вы побываете, что поделываете?
Вы совсем запропастились, -- заигрывал с Розановым Белоярцев.
     --  Всегда  на  виду, --  отвечал  Розанов,  -- занимаюсь  прохождением
службы; начальством, могу сказать, любим, подчиненных не имею.
     -- Что же вы к нам никогда?
     Розанов посмотрел на него с удивлением и отвечал:
     -- Помилуйте, зачем же я буду  ходить к вам, когда мое присутствие  вас
стесняет?
     Белоярцев несколько смутился и сказал:
     -- Нет... Это совсем не так, Дмитрий Петрович, я именно против личности
вашей ничего не имею, а если я что-нибудь  говорил в этом роде, то говорил о
несходстве в принципах.
     -- Каких принципах? -- спросил Розанов.
     -- Ну, мы во многом же не можем с вами согласиться ...
     Розанов пожал в недоумении плечами.
     -- Вы выходите из одних начал, а мы из других...
     -- Позвольте, пожалуйста: я от вас всегда слыхал одно...
     -- Ну да, -- то было время.
     -- Вы всегда утверждали, что вы художник и вам нет дела ни  до чего вне
художества:  я вас не оспаривал и  никогда не оспариваю. Какое  мне дело  до
ваших принципов?
     -- Да, да, это все так, но все  же ведь все наши недоразумения  выходят
из-за несходства наших принципов. Мы отрицаем многое, за что стоит...
     -- Э! Полноте, Белоярцев! Повторяю, что мне  нет никакого дела до того,
что с вами произошел какой-то куркен-переверкен. Если между нами  есть,  как
вы  их называете,  недоразумения, так тут  ни  при  чем  ваши отрицания. Мой
приятель Лобачевский несравненно больший отрицатель, чем все вы; он даже вон
отрицает  вас самих  со  всеми  вашими  хлопотами  и всего  ждет  только  от
выработки  вещества  человеческого мозга,  но  между  нами нет  же  подобных
недоразумений. Мы не мешаем друг другу. -- Какие там особенные принципы!..
     Белоярцев  выносил  это объяснение с спокойствием, делающим  честь  его
уменью владеть собою, и довел дело до того, что в первую пятницу в Доме было
нечто вроде  вечерочка. Были тут и граждане,  было  и несколько  мирян. Даже
здесь появился  и  приехавший  из  Москвы  наш  давний  знакомый  Завулонов.
Белоярцев  был  в самом приятном духе: каждого он приветил, каждому, кем  он
дорожил хоть каплю, он попал в ноту.
     --  Вот  чем  люди  прославлялись!  --  сказал  он Завулонову,  который
рассматривал  фотографическую  копию  с  бруниевского  ``Медного змея``.  --
Хороша идея!
     Завулонов молча покряхтывал.
     --  Родись мы  с вами в то  время, -- начинал Белоярцев,  --  что бы...
можно сделать?
     --  Все  равно вас  бы тогда не  оценили, -- подсказывала Бертольди, не
отличавшаяся от Белоярцева во всех подобных случаях.
     --  Ну  и что ж  такое? -- говорил Белоярцев  в  другом  месте, защищая
какого-то  мелкого газетного  сотрудника,  побиваемого  маленьким  путейским
офицером. -- Можно и сто раз смешнее написать, но что же в этом за цель? Он,
например,  написал:  ``свинья  в  ермолке``,  и смешно  очень,  а я  напишу:
``собака во  фраке``, и будет еще смешнее. Вот  вам и весь ваш Гоголь; вот и
весь его юмор!
     Через  несколько  минут  не  менее резкий  приговор  был  высказан и  о
Шекспире.
     -- А черт его знает; может быть, он был дурак.
     -- Шекспир дурак!
     -- Ну да, нужных мыслей у него нет. -- Про героев сочинял, что такое?
     -- Шекспир дурак! -- вскрикивал, весь побагровев, путейский офицер.
     --  Очень  может   быть.  В   Отелле,  там  какую-то  бычачью  ревность
изобразил... Может быть, это и дорого стоит...  А что он человек бесполезный
и ничтожный -- это факт.
     -- Шекспир?
     -- Ну Шекспир же-с, Шекспир.
     Вечер,  впрочем, шел  совсем  без  особых  гражданских  онеров.  Только
Бертольди,  когда  кто-нибудь  из  мирян,  прощаясь,  протягивал   ей  руку,
спрашивала:
     -- Зачем это?

        "Глава четырнадцатая. НАЧАЛО КОНЦА"
     Райнер выздоровел и в первый раз выехал к Евгении Петровне. Он встретил
там Лизу, Полиньку Калистратову и  Помаду.  Появление  последнего несказанно
его удивило. Помада приехал  из Москвы только несколько часов и прежде всего
отправился к Лизе.  Лизы он не  застал дома  и приехал к Евгении Петровне, а
вещи  его  оставил  у  себя  Белоярцев,  который  встретил