на зеленого дуба  темнеет и впадает в
коричневый  тон,  другая  согревается,  краснеет;  иглистые   ели  и   сосны
становятся синими, в воде вырастает  другой, опрокинутый лес; босые мальчики
загоняют дойных коров с мелодическими звонками на шеях; пробегают крестьянки
в черных спензерах и яркоцветных юбочках, а на решетчатой скамейке в высокой
швейцарской шляпе и серой куртке сидит отец и ведет горячие споры  с соседом
или заезжим гостем из Люцерна или Женевы.
     Германская революция была во всем разгаре. Старик Райнер оставался дома
и не  принимал  в ней, по-видимому, никакого непосредственного участия, но к
нему беспрестанно заезжали  какие-то  новые  люди. Он всегда говорил с этими
людьми, запершись в своем кабинете,  давал импроводников,  лошадей и денег и
сам находился в постоянном волнении.
     Пришло известие,  что Роберт Блюм расстрелян.  Семья  Райнеров  впала в
ужас. Старушка мать Ульриха Райнера, переехавшая  было к сыну, отпросилась у
него  опять  в  тихую  иезуитскую  Женеву. Старая  француженка  везде  ждала
гренадеров   Серрюрье   и   просила  отпустить   с   нею  и   внука   в   ее
безмятежно-молитвенный город.
     Отцу было не до сына  в это время, и  он согласился,  а мать была рада,
что бабушка увезет ее сокровище из дома, который с часу на час более и более
наполнялся революционерами.
     Бабушка  определила молодого Райнера в женевскую гимназию и водила  его
по воскресеньям в  дом к  Джемсу  Фази,  но,  несмотря на  то, он  через год
вернулся   к   отцу  ультраклерикальным  ребенком.  А  между  тем  революция
кончилась; Марис  и Фрейлиграт сидели за конторками  у лондонских  банкиров;
Роберта  Блюма уже  не  было  на свете, и старческие  пререкания одряхлевшей
немецкой Европы успокоились под  усмиряющие  песни  публицистов и  философов
1850  года. Все было  тихо,  и германские  владельцы  думали, что сделать  с
скудной складчиной, собранной на отстройку кельнской кафедры?
     Предсказания Роберта Блюма исполнились: недостало цемента, чтобы спаять
им со стеною церкви  камень, оставленный без заливки подневольным каменщиком
старой  империи. Старик Райнер,  разбитый  в  своих упованиях,  сидел  один,
гнулся и, как ощипанный петух, прятал свой обдерганный хвост.
     -- Эге, любезный  сынок; да ты совсем женевский пиэтист стал у меня! --
воскликнул, наконец, ощипанный старик и, решив схоронить в глубине души свои
разбитые надежды, взялся сам за воспитание сына.
     Это воспитание продолжалось более  шести  лет. Добрый германский народ,
пошумев   о  единой  Германии,  спокойно  спал,   пробуждаясь   только   для
юристен-вальса,  отвлеченных  словопрений  и вполне  достигнутого  права  на
единое  дешевое  пиво.  За  ледяными горами Швейцарии не так  жарки казались
вести, долетавшие из Франции,  и старик Райнер оставался при своем  деле. Он
учил сына; пел гортанные рулады  к республиканским песням, насвистывая  арии
из  Телля,   и,  к  ужасу  своей  жены,  каждый   обед  разражался   адскими
ругательствами над наполеонистами, ожидая от них всеобщего зла повсюду.
     А время все шло.
     На  пятнадцатом  году  молодой  Райнер  лишился  своей матери. Это  был
ужасный удар для юноши. Он вообще не видал своей матери счастливою и веселою
со  дня  переселения на озеро  Четырех Кантонов. Марья Михайловна  постоянно
грустила между  чужими людьми, рвалась на родину и, покоряясь необходимости,
смирялась и молилась перед образом в русской золоченой ризе. Она только один
раз была весела и счастлива. Это было вскоре после  сорок  осьмого года,  по
случаю  приезда к  Райнеру одного  русского, с которым бедная женщина ожила,
припоминая  то белокаменную Москву, то  калужские  леса, живописные чащобы и
волнообразные нивы  с ленивой Окой. Этот русский был очень чуткий,  мягкий и
талантливый человек. Он не превосходил себя в  дарованиях, будя в душе Марии
Райнер томительно сладкие воспоминания. Уйдя с Ульрихом Райнером после ужина
в  его комнату, он еще убедительнее и жарче говорил с  ним о других сторонах
русской жизни, далеко забрасывал за уши свою буйную гриву, дрожащим, нервным
голосом, с  искрящимися глазами развивал старику  свои молодые думы и жаркие
упования.
     Старик Райнер  все  слушал  молча,  положив на  руки  свою  серебристую
голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами
красивого  и горячего  ума. Рассказчик  сел  в сильном  волнении  и  опустил
голову. Старый  Райнер все не  сводил  с него глаз, и оба они долго молчали.
Из-за  гор  показался  серый  утренний свет  и стал  наполнять  незатейливый
кабинет Райнера,  а  собеседники  все  сидели молча и далеко носились своими
думами. Наконец  Райнер  приподнялся,  вздохнул  и  сказал  ломаным  русским
языком:
     --  Ню, а слюшайте, што  я вам будет сказать: это,  што вы  мне сказал,
никогда будет.
     -- Это будет! -- крикнул русский.
     -- Поверьте, мой друк, как это никогда будет.
     -- Вы не знаете России.
     -- О,  о-о!  Я  ошень  карашо знает Россия. Вы это никогда  говорить. Я
ошень  карашо... Moi, je connais la Russie parfaitement  (Я-то знаю Россию в
совершенстве  (фр.)). Это совсем  не  приходило  время. Для России ... C'est
trop  tot pour la Russie; cela n'est pas  dans  son esprit national. Cela ne
lui porterait pas de bonheur. Oh!  je  la  connais  bien, la Russie...  (Это
слишком  рано для России; это не в ее  национальном духе. Это не принесет ей
счастья. О!  Я очень хорошо  знаю Россию! (фр.)). Я  никому  буду верил, как
этот план рекомендовать, я знаю, как он не придить теперь.
     -- Я это доказал в моей брошюре.
     -- И  ви это никогда будете доказать на практика. Vous ne saurez jamais
appliquer! jamais! (Вы никогда не сможете это осуществить! никогда! (фр.)).
     У  нас der  binen mus. (Искаженное немецкое:  ``der Bien'  muss`` --  к
этому вынуждают).
     Bravo!(Браво! (итал.)).
     -- Eh bien! qui vivra, verra! (Что ж, поживем -- увидим! (фр.)).
     Жена Райнера, разумеется, не слыхала этого разговора.
     -- Как  странно,  --  сказала она  мужу,  проводив гостя, --  мне  этот
человек всегда  представлялся таким  желчным,  насмешливым и сердитым,  а он
такой милый и простой.
     -- Это всего чаще случается, -- отвечал Райнер.
     -- Право, я  желала бы,  чтобы мой Вася походил на него, -- проговорила
Марья Михайловна, глядя с нежностью на сына.
     -- А я не желал бы этого, -- отвечал муж.
     -- Отчего же? Такой ум, такая задушевность, прямота...
     --  Очень  много  говорит. Очень большие планы  задумывает,  фантазер и
поэт.
     -- Не понимаю, что ты говоришь.
     -- Говорю, что Вильгельм должен быть похож прежде всего сам на себя.
     Мать опять  взглянула  на сына, который молча стоял у окна, глядя своим
взором на пастуха,  прыгавшего по обрывистой тропинке  скалы. Она любовалась
стройною фигурой сына и чувствовала, что он скоро будет хорош тою прелестною
красотою, которая долго остается в памяти.
     Это, как сказано, был лучший день в швейцарской жизни Марьи Михайловны.
     К гробу  она сходила тихо и кротко, как  жила на свете.  Не болела,  не
горела, как говорит народ, а таяла, таяла и умерла. За три дня до смерти муж
привез ей  русского  священника  из  посольства. Она  была  чрезвычайно рада
этому, благодарила мужа, причастилась и три последние дня жизни все говорила
с  сыном.  Много  она  говорила  ему  обо  всем,  стараясь  прозреть  в  его
будущность.  Благодарила  его за  почтение  к ней, говорила об  обязанностях
человека к Богу, к обществу, к семье и к  женщине. Последний  пункт особенно
занимал умирающую.
     --  От жены зависит твое  счастие,  Вася.  Выбирай жену  осмотрительно.
Слушай отцовского совета. Он опытен и умен, -- заключила она долгий разговор
и потом,  подумав и взяв сына за руку, добавила:  -- И вот еще что, Вася. Ты
уж не маленький, все понимаешь. Исполни еще одну мою предсмертную просьбу; я
из-за могилы буду тебя благодарить и  буду тобой  гордиться. Храни ты, Вася,
себя чистым. Это не так трудно, как говорят. Подумай опять, как это гадко...
и как честно, как  приятно сберечь себя. Берегись, друг мой, и чистым веди к
алтарю женщину в союз, определенный Богом. Я  не хочу тебя обязывать словом,
но мне  было бы  очень отрадно  умирать, надеясь, что ты,  Вася, не забудешь
моей просьбы.
     --  Я ее исполню,  матушка, --  отвечал  молодой  Райнер, становясь  на
колени и целуя материну руку.
     Так умерла madame Райнер вдалеке от нежно любимой родины и схоронена на
приходском кладбище близ долины Рютли.
     Был  опять  русский священник  с дьячком,  который пел над гробом Марьи
Михайловны  о мире, где нет  печали и воздыхания, но жизнь бесконечная.  Оба
Райнера плакали, слушая эту поэтическую песнь о бесконечной жизни, в которую
так крепко и так тепло верила незлобивая покойница.
     После этих похорон в жизни  Райнеров произошла большая перемена. Старик
как-то  осунулся  и неохотно  занимался  с сыном. В  дом  переехала старушка
бабушка,  забывшая  счет   своим  годам,   но  отсутствие  Марьи  Михайловны
чувствовалось  на  каждом шагу. Более  всех отдавалось оно в сердце молодого
Райнера.
     Он  был  очень   тщательно  обучен  многому,   между   прочим,   и  был
замечательный  лингвист.  Теперь  он уже мог и сам продолжать  свое домашнее
образование  без  руководителя!   Он  мог  даже  и  так  поступить  в  любой
университет, но разбитый старик об этом пока не думал.
     Молодому  Райнеру после смерти матери  часто тяжел был вид  опустевшего
дома, и он нередко уходил из него на целые дни.  С книгою в руках ложился он
на  живописный  обрыв какой-нибудь  скалы  и читал,  читал  или  думал, пока
усталость сжимала его глаза.
     Молодой человек  засыпал,  начитавшись Тацита или биографий Плутарха, и
горячо  настроенное  воображение  принималось  рисовать  перед  ним  могучие
образы, высокие,  вдохновляющие  картины.  То  видит он  перепуганное  лицо,
которое  молит рыбака перевезть его через озеро из Люцерна  в Швиц. ``Я убил
цезарского  фогта  за  то, что  он хотел  оскорбить  мою жену``,  -- говорит
испуганный  человек,  бледнея  и  озираясь  во все стороны. А озеро  бушует,
высокие черные валы ходят и воют. ``Никто не поедет теперь через озеро``, --
говорит рыбак испуганному человеку. ``Спасите, умоляю вас, за мною  гонятся,
спасите, у меня  есть жена и дети``, -- молит убийца фогта. ``Что делать! Мы
оба погибнем, -- отвечал рыбак, -- а у меня тоже есть  жена и дети``. Райнер
слышит отчаянные мольбы и видит сердитое озеро, грозящее смертью за  дерзкие
покушения  переехать его  в такую  пору. Сердце его  замирает от  жалости  и
негодования, а он  не знает, что делать.  Но  вот из-за  горы выходит рослый
человек  самого кроткого  вида.  За  спиною у  него  сильный охотничий  лук.
Стрелок строго  расспрашивает убийцу о всех обстоятельствах убийства и потом
вскакивает  в  лодку. ``Посмотри на озеро,  Телль, -- говорит ему  рыбак. --
Сегодня день Симеона и Иуды, и Фирвальдштет требует своей жертвы. Не искушай
Бога  безумством; у тебя  жена  и дети``.  -- ``Честный человек  после всего
думает о себе:  уповай на Бога  твоего и спасай твоего брата``,  --  отвечал
стрелок,  отвязывая  лодку. ``Телль, не искушай Бога безумством, --  говорит
ему рыбак. -- Посмотри на озеро и  вспомни, что сегодня  день Симеона и день
Иуды, в который непременно кто-нибудь  должен погибнуть в этих  волнах``. --
``Озеро  еще может смилостивиться, а  цезарский фогт никогда не смилуется``,
-- отвечает охотник, отталкивая  лодку, и  челнок с двумя седоками то нырнет
на свинцовых  волнах озера, то снова мелькнет на белом гребне. Райнер узнает
в  гребце лучшего стрелка из Бюрглена  в кантоне Ури; он всматривается в его
одушевленное  лицо,  и  в  ушах  его  звучат   простые,  евангельские  слова
Вильгельма Телля: ``Честный человек  после всего думает сам о  себе``. После
всего сам о себе думает в эти минуты сонный Райнер и находит, что именно так
только  и  можно  думать  человеку,  который  хочет  называться  честным.  А
воображение рисует  новую картину. За неумолимыми волнами озера показываются
грозные всадники еще более неумолимого фогта, слышны их  проклятия и тяжелые
удары  по оставшимся на берегу беззащитным людям. Потом  виднеется площадь в
Альторфе. Люди работают себе  темницу и постыдно шутят  над  своей  неволей.
``Кто поселится  в этом подземелье, о  том  и  петух не запоет``  -- говорит
каменщик,  сгибаясь  под  тяжелой ношей. ``Что руками  состроено,  то руки и
разобрать  могут``, --  отвечал прохожий. Этот  прохожий опять Телль.  Вот с
кровли тюрьмы  падает человек и убивается на месте;  кто-то расскажет, что у
него отняли волов цезарские  солдаты; кто-то говорит о  старике, ослепленном
пытальщиками. ``Смерть фогтам  за ослепление моего отца. Пора положить конец
нашим угнетениям!`` -- восклицает молодой голос. ``Фогт  живет в недоступном
Заринге``, -- говорит другой голос. ``Хоть бы он жил  выше того  места,  где
вечная  Юнгфрау сидит  в своем туманном  покрывале,  --  я найду  его``,  --
отвечает молодой голос.
     И  опять все тихо; шепот совсем  не слышен, и  Райнер  только  отличает
тихий  голос  Телля: ``Я  не  пойду на  Рютли. Рассуждайте сами, а если  вам
понадобится дело, тогда зовите меня``.
     Райнеру  видится  его  дед, стоящий  у столба  над  выкопанной могилой.
``Смотри, там  Рютли``, -- говорит он ребенку, заслоняя с одной стороны  его
детские  глаза.  ``Я не люблю много слов. Пусть Вильгельм будет похож сам на
себя``, -- звучит ему отцовский голос. ``Что я  сделаю, чтоб походить самому
на себя?  -- спрашивает сонный юноша.  -- Они  сделали уже все, что им нужно
было сделать для этих гор``.
     ``Рютли! Прекрасная Рютли! Было время, когда ты была так же прекрасна и
трава твоя  щедро поливалась слезами``,  --  думает  Райнер, забываясь новым
сном.  И другое время  встает перед ним. Стоит  знойный полдень. По  зеленой
долине и по горным откосам шныряют фогтские сыщики.  По лестницам, скользя и
обрываясь,  торопливо  взбираются  на  скалы  испуганные  люди,  и  слышатся
свистящие удары ремней. Потом ночь, темная швейцарская ночь.
     Озеро спит  спокойным  зеркалом, отражая редкие  звезды,  взошедшие  на
небо. По скалам,  со стороны  Унтервальдена, осторожно, без малейшего звука,
опускаются десять  человек и  становятся  в темной Рютли.  Стража прокричала
два,  из  Швица  слышен  тонкий,  замирающий  звук  монастырского  колокола.
``Зажгите кучу хвороста, а то они не найдут нас``, -- говорит молодой голос.
Красным пламенем вспыхивает хворост и освещает еще десять человек, идущих со
стороны Швица. Из-за гор, над озером,  восходят  две  луны. Это старая пора,
это тысяча  триста шестой год. Только в этот год над озером Четырех Кантонов
всходила двойная луна. ``Где же люди из  Ури?`` --  спрашивают, оглядываясь,
швиццы. Кто-то отвечает,  что ``им нужно  обходить собак фогта``. Со стороны
Ури пробираются  тридцать  три человека. Урийцы отыскали верных людей более,
чем  было условлено.  Мелихталь  рассказывает. Его  рассказ ужасен. ``Я  был
везде,  -- говорит  он, -- я видел моего  слепого  отца,  лежащего  на чужой
соломе и... я не заплакал. Любовь отворила мне двери фогта, и я его видел, и
я...  его не убил.  Но я  высосал из кровавых глаз моего отца  месть и отмщу
нашим  злодеям``.  -- ``Мы  не должны мстить за  старое,  --  мы имеем право
только не допускать зла в будущем``, -- произнес симпатичный голос.
     И  Райнер видит два воткнутые в землю меча и слышит  взаимные клятвы не
храбриться  напрасно,  не  гибнуть  бесследно  порознь.  Слышит  рассказы  о
равнодушии  германского  императора  к  жалобам швейцарцев  и  грозный  обет
собирать людей  и  отстоять  свою  свободу.  Все  предписывает осторожность.
``Даже  излишняя  ревность к  делу  будет  преступлением,  ибо кто осмелится
самовольно вступаться в общее дело, тот  грабит общее достояние``, -- решает
ночное рютлийское собрание, расходясь в виду зари, заигравшей на девственном
снесу окружных гор...
     -- ``Кто осмелится самовластно  вступиться  в общее  дело,  тот  грабит
чужое достояние``, -- пробудясь, повторяет Райнер.
     И еще раз засыпает и видит  шест, а на шесте пустая  шляпа, и возле нее
стоят два часовых.  Издали идет  Телль  с  сыном. Они не  замечают  шляпы  и
разговаривают. ``Отец! Правда ли, что  тот лес заколдован и  из  его листьев
сочится  кровь?``  --  спрашивает ребенок.  ``Да, -- говорит  Телль, --  лес
заколдован, чтоб сдерживать лавины; но, дитя мое, для каждой страны  страшны
не заколдованные леса и лавины,  а люди, не имеющие  веры друг к другу``. --
``Он  не оказал  почтения к шляпе!`` -- кричат солдаты,  хватаясь  за Телля.
Выскакивают из домов лучшие граждане Альторфа, просят, молят за Телля -- все
напрасно. ``У двух  солдат не мудрено  взять и насильно``, -- говорит кто-то
из  толпы.  ``Бунт!``  -- кричат  солдаты, и  на плане картины  показывается
кавалькада. Фогт Геслер на  коне и  с соколом, а с ним  красавица  швейцарка
Берта, впереди прочих. Фогт судит Телля.
     Ребенка ставят у тополя и кладут яблоко на его голову.  ``Меня не нужно
привязывать``,  -- говорит  дитя и стоит  твердо. Телль поднимает  лук,  все
дрожат  и   закрывают  глаза.  --  И  видит  потом  Райнер  кроткого  Телля,
натягивающего лук из ущелья, видит мертвого Геслера...  шум,  кровь, смерть,
стоны!   Наступает  роковая  минута  при   Моргартене:   цезарские   латники
сдвинулись, их  закованные груди невредимы; Винкельрид  бросается  вперед...
втыкает себе в грудь пук вражеских копий и тем открывает своим дорогу.
     Ужасная  картина! Когда она приснилась Райнеру, он  проснулся и, увидав
мирную Рютли и тихие окрестности, подумал: ``Как хорошо, что это уже  прошло
и наверно никогда да не возвратится снова.  Ты  теперь спокойная, счастливая
сторона, на тебе не лежит чужеземное иго``.
     -- Дайте мне напиться,  -- просит  юноша у  крестьянки, сгибающейся под
тяжелыми кувшинами и тянущей за собою четырехлетнее дитя.
     ``Странное дело! -- думает он,  глотая свежую воду: -- этот ребенок так
тощ и бледен, как мучной червяк,  посаженный  на  пробку. И его  мать... Эта
яркая юбка ветха и покрыта прорехами; этот спензер висит на ее  тощей груди,
как  на палке, ноги ее босы  и  исцарапаны,  а издали это  было так хорошо и
живописно!``
     -- Отчего так худ твой ребенок? -- спрашивает Райнер.
     -- Плохая пища,  фермер. У меня  нет дома. Я вдова, я работаю людям  из
хлеба. Мне  некуда идти  с моим дитятей,  я кормлю его  тем, чего  не съедят
хозяйские дети.
     ``Плохая пища! --  думает  Райнер. --  Этот мучной червяк  скоро умрет,
сидя на  пробке. Зачем люди  не умеют жить иначе?..  Пусть хоть не так тесно
межуют землю.  Зачем они теснятся? Затем, чтобы расходиться на поиски хлеба,
потешать  голодными  песнями сытый разврат. Твои свободные  сыны, Швейцария,
служили наемными  солдатами у деспотов; твои дочери едут в Петербург, Париж,
Вену за таким  хлебом, который становится поперек  горла, пока его не смочат
горючие слезы. Тесно людям! Мало им места на широком свете!.. ``
     И вот Райнеру  рисуется  простор, необъятный простор, не загроможденный
скалами, не угрожаемый лавинами. По этому  широкому раздолью тянутся широкие
голубые  ленты рек, стоят  местами дремучие леса, колышутся буйные нивы, и в
воздухе  носится  сильный,  немножко  удушливый запах головастой  конопли  и
пустоцветных  замашек.  Изредка   только  по  этому  простору  сидят  убогие
деревеньки, в которых  живут люди,  не знакомые почти ни с какими удобствами
жизни; еще  реже видны  бедные  церкви,  куда  народ вносит свое горе,  свою
радость. Все  здесь делается не спеша, тихо, опустя голову. Протяжно и уныло
звучит из-за горки караульный колокол ближайшей церкви, и еще протяжнее, еще
унылее замирает  в воздухе  песня,  весь смысл которой  меньше заключается в
словах, чем  в  надрывающих  душу  аханьях  и оханьях,  которыми  эти  слова