Он  ни на  одно  мгновение  не
призадумался, что он скажет  девушкам, которые его никогда не видали в глаза
и которых он вовсе не знает. Завидя впереди на дороге две белевшиеся фигуры,
он удвоил рысь и в одно мгновение стал против девушек, несколько  испуганных
и еще более удивленных его появлением.
     -- Здравствуйте!  -- сказал он, задыхаясь, и затем  не мог вспомнить ни
одного слова.
     -- Здравствуйте, -- растерянно отвечали девицы.
     Помада  снял  фуражку, обтер  ее  дном  раскрасневшееся  лицо и  совсем
растерялся.
     -- Кто вы? -- спросила Лиза.
     -- Я?.. Тут ждут... идут вот сейчас... идите...
     -- Кто? где ждет?
     -- Ваши.
     Девушки  пошли, за ними  пошел  молча Помада, а сзади их, из-за первого
поворота спуска, заскрипел заторможенным колесом тарантас.
     -- Евгения! дочь! Женичка! -- раздалось впереди; и из окружающей ночной
темноты выделилась длинная фигура.
     Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре
и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди теми
слезами,  которым,  по  сказанию  нашего народа,  ангелы  Божии радуются  на
небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой
сцене,  не  заметили, как к  ним  колтыхал  ускоренным,  но не скорым  шагом
Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до
дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел:
     --  Лизок  мой!  --  и, прежде  чем девушка успела  сделать к нему шаг,
споткнулся и упал прямо к ее ногам.
     -- Папа, милый мой! вы зашиблись? -- спрашивала Лиза, наклоняясь к отцу
и обнимая его.
     -- Нет... ничего... споткнулся... стар становлюсь, -- лепетал экс-гусар
голосом, прерывающимся от радостных слез и удушья.
     -- Вставайте же, милый вы мой.
     --  Постой... это ничего... дай мне еще поцеловать твои ручки, Лизок...
Это... ничего... ох.
     Бахарев стоял на коленях на  пыльной дороге и целовал дочернины руки, а
Лиза, опустившись к нему, целовала его седую голову. Обе пары давно-давно не
были так счастливы и обе плакали. Между тем подошли дамы, и приезжие девушки
стали переходить из объятий в объятия. Старики, прийдя в  себя после первого
волнения,  обняли друг друга, поцеловались, опять заплакали, и все общество,
осыпая друг друга  расспросами,  шумно  отправилось  под  гору.  Вне  всякой
радости и вне всякого внимания оставался один Юстин Помада, шедший несколько
в  стороне, пошевеливая по временам  свою пропотевшую  под масляной фуражкой
куафюру.
     У самого моста,  где  кончался спуск, общество  нагнало тарантас, возле
которого  стояла Марина Абрамовна, глядя,  как Никитушка отцеплял от  колеса
тормоз, прилаженный еще по допотопному манеру.
     --  Здорово,  ребятки!  --  крикнул  Егор  Николаевич,  поравнявшись  с
тарантасом.
     --  Здравствуйте,  батюшка Егор Николаевич! -- отозвались  Никитушка  и
Марина Абрамовна, устремляясь поцеловать барскую руку.
     -- Здравствуй, Марина Мнишек, здравствуй, Никита Пустосвят, --  говорил
Бахарев, целуясь с слугами. -- Как ехали?
     -- Ничего, батюшка, ехали слава Богу.
     -- Ну ехали, так и поезжайте. Марш! -- скомандовал он.
     Тарантас поехал,  стуча по мостовинам; господа пошли сбоку его по левую
сторону,  а  Юстин  Помада с  неопределенным чувством одиночества, неумолчно
вопиющим в  человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел на другую
сторону моста  и, крутя  у  себя перед носом сорванный стебелек подорожника,
брел одиноко, смотря на мерную выступку усталой присяжной.
     ``Что  ж,  -- размышлял  сам  с  собою Помада. -- Стоит  ведь вытерпеть
только. Ведь не может же быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости,
никакого  счастья.  Отчего?..  Жизнь,  люди,  встречи,  ведь разные  встречи
бывают!..   Случай   какой-нибудь   неожиданный...  Ведь  бывают  же  всякие
случаи...``
     Эти  размышления  Помады были неожиданно  прерваны молнией,  блеснувшей
справа из-за частокола бахаревского сада, и раздавшимся тотчас же  залпом из
пяти ружей.  Лошади храпнули, метнулись в  сторону, и, прежде чем Помада мог
что-нибудь сообразить, взвившаяся на дыбы пристяжная подобрала  его под себя
и, обломив утлые перила, вместе с ним свалилась с моста в реку.
     --  Что  такое? что  такое?  -- Режьте  скорей  постромки,  --  крикнул
Бахарев, подскочив к испуганным лошадям  и держа за повод дрожащую коренную,
между  тем  как  упавшая пристяжная барахталась,  стоя по брюхо  в  воде,  с
оторванным поводом и одною только постромкою.
     Набежали люди,  благополучно свели с моста  тарантас и вывели, не входя
вовсе в воду, упавшую пристяжную.
     --  Водить ее,  водить теперь, гонять:  она напилась  воды  горячая! --
кричал старый кавалерист.
     -- Слушаем, батюшка, погоняем.
     -- Слушаем! что наделали? Черти!
     -- Мы, Егор Николаевич, выслушамши ваше приказание...
     -- Что приказание? -- кричал рассерженный и сконфуженный старик.
     -- Так как было ваше на то приказание.
     -- Какое мое приказание? -- Такого приказания не было.
     -- Выпалить приказывали-с.
     -- Выпалить  -- ну  что же! Где  я приказывал  выпалить? --  Я приказал
салют сделать, как с моста сведут, а вы...
     -- Не спопашились, Егор Николаевич.
     Тем  и  кончилось  дело  на  чистом  воздухе. В  большой  светлой  зале
сконфуженного Егора Николаевича встретил улыбающийся Гловацкий.
     -- Ну что, обморок небось? -- спросил его вполголоса Бахарев.
     --  Ничего,  ничего,  --  отвечал  Гловацкий,  --  все уж прошло;  дети
умываться пошли. Все прошло.
     -- Ну-у,  --  Бахарев  перекрестился и,  проговорив: -- слава  в вышних
Богу, что на земле мир, -- бросил на стол свою фуражку.
     -- Угораздило  же тебя выдумать такую штуку;  хорошо,  что  тем  все  и
кончилось, -- смеясь, заметил Гловацкий.
     -- И не говори лучше! Черт их знал, что они и этого не сумеют.
     -- Да этого нужно было ожидать.
     -- Ну, полно, -- знаешь: и на Машку бывает промашка. Пойдем-ка к детям.
А дети-то!
     -- Что дети?
     -- Большие совсем.
     -- Дождались, Петр Пустынник.
     -- Дождались, драбант, дождались.
     Старики пошли коридором на женскую половину и просидели там до полночи.
В двенадцать часов поужинали, повторив полный  обед,  и разошлись  спать  по
своим комнатам. Во  всем доме разом погасли все огни, и все заснули  мертвым
сном, кроме одной Ольги  Сергеевны, которая  долго молилась в своей спальне,
потом внимательно осмотрела в ней все закоулочки и, отзыбнув дверь в комнату
приехавших девиц, тихонько проговорила:
     -- Лизочка, нет ли у тебя моей Матузалевны?
     Но  Лизочка  уже спала как убитая  и,  к  крайнему  затруднению матери,
ничего ей не ответила.


        "Глава девятая. УНИВЕРСИТЕТСКИЙ АНТИК ПРОШЛОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ"
     Как  только  кандидат  Юстин  Помада пришел  в состояние, в котором был
способен  сознать, что  в самом деле  в жизни  бывают неожиданные и довольно
странные  случаи,  он отодвинулся  от мокрой сваи и хотел идти к  берегу, но
жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.
     Он снова обхватил  ослизшую,  мокрую  сваю  и, прислонясь к  ней  лбом,
остановился в почти бесчувственном состоянии. Платье его было  все мокро; он
стоял в холодной  воде  по самый живот, и ноги его  крепко увязли  в илистой
грязи,  покрывающей  дно  Рыбницы.  На  небе  начинало  сереть,  и  по  воде
заклубился  легонький парок. Помада  дрожал  всем телом  и  не мог  удержать
прыгающих челюстей; а в голове у него и стучало и звенело, и все сознавалось
как-то смутно и неясно. Бедняк то  забывался, то снова вспоминал, что  он  в
реке, из которой ему надо выйти и идти домой.  Но тут, при первой же попытке
вывязить затянутые илом  ноги, несносная  боль снова останавливала его, и он
снова забывался.  Наконец  кандидат собрал свои  последние силы  и,  покидая
сваи, начал потихоньку высвобождать свои ноги. Мало-помалу он вытянул из ила
одну ногу, потом другую и,  наконец,  стиснув от боли зубы, сделал один шаг,
потом ступил еще  десять шагов  и выбрел  на берег. Ступив на землю,  Помада
остановился, потрогал себя  за левое  плечо, за ребра и опять двинулся;  но,
дойдя до моста, снова остановился. Оглянув свой костюм и улыбнувшись, Помада
проговорил:
     --  Как есть черт  из болота, -- и, вздохнув, поплелся по направлению к
дому камергерши Меревой.
     На  господском дворе  еще  все  спало.  Только старая  легавая  собака,
стоявшая  у  коновязи,  перед  которою  чистили   лошадей,  увидя  входящего
кандидата, зевнула, сгорбилась, потом вытянулась и опять стала укладываться,
выбирая  посуше  местечко  на  росной  траве.  Двор,  принадлежащий  к  дому
камергерши, был не из  модных, не из новых  помещичьих дворов.  Он был очень
велик,  но  со  всех сторон обнесен  различными  хозяйственными  строениями.
Большой  одноэтажный  дом,  немножко  похожий  снаружи на уездную  городскую
больницу, занимал почти целую сторону этого двора. Окна парадных комнат дома
выходили на  гору, на которой был разбит  новый английский сад,  и  под  ней
катилась светлая Рыбница, а все жилые и  вообще непарадные  комнаты смотрели
на  двор. Тут же со двора были построены в ряд четыре подъезда: парадный,  с
которого был ход  на мужскую половину,  женский  чистый,  женский  черный и,
наконец,  так  называемый  ковровый  подъезд,   которым  ходили  в  комнаты,
занимаемые  постоянно  швеями,  кружевницами  и  коверщицами,  экстренно  --
гостями женского пола и  приживалками.  По левой стороне двора, прямо против
ворот, тянулся ряд служб; тут были конюшни, денники, сараи, ледник, погреб и
несколько амбаров.  Как  раз  против дома,  по  ту  сторону двора,  тянулась
длинная решетка, отгораживавшая двор от старого сада,  а с четвертой стороны
двора  стояла  кухня,  прачечная, людская, контора, ткацкая и столярная. Все
эти заведения помещались в трех флигелях, по два  в каждом. Все три  флигеля
были, что называется, рост в рост, колос в колос и голос в голос. Фундаменты
серые,  стены  желтые,  оконницы  белые,  крыши  красные. Три  окна  в  ряд,
посредине крыльцо, и опять три окна.
     В одном из этих флигелей обитал Юстин  Помада.  Он занимал  два дощатые
чуланчика в флигеле, вмещавшем  контору  и столярную. Стоит  рассказать, как
Юстин  Помада попал  в  эти чуланчики, а при  этом  рассказать  кое-что и  о
прошедшем кандидата, с которым мы еще не раз встретимся в нашем романе.
     Юстин Помада происходил от польского шляхтича Феликса Антонова Помады и
его   законной   жены  Констанции   Августовны   Помады.   Отец   кандидата,
прикосновенный каким-то боком к польскому восстанию 1831 года,  был сослан с
женою  и малолетним Юстином  в один из  великороссийских губернских городов.
Феликс  Помада  был человек  очень добрый, но довольно  пустой.  Долго он не
находил  себе  в  ссылке никакого  занятия. Наконец-то,  наконец,  он как-то
определился писарем в магистрат  и побирал там маленькие, невинные взяточки,
которые, не  столько по  любви  к  пьянству, сколько по  слабости характера,
тотчас же  после присутствия пропивал с  своими магистратскими товарищами  в
трактире  ``Адрианополь``  купца  Лямина. Всю семью  содержала мать  Юстина.
Молодая, еще очень  хорошенькая  женщина и  очень  нежная  мать,  Констанция
Помада  с горем  видела,  что  на мужа  ни  ей,  ни сыну  надеяться  нечего,
сообразила, что слезами здесь ничему не поможешь, а жалобами еще того менее,
и стала изобретать  себе профессию. Она умела довольно скоро и  бойко играть
на фортепиано легкие вещицы и особенно  знала танцевальную музыку: это она и
сделала  своим  ремеслом.  Днями  она  бегала  по  купеческим  домам,  давая
полтинные уроки толстоногим дщерям  русского купечества,  а по вечерам часто
играла за  два  целковых  на  балах  и танцевальных  вечеринках  у  твою  же
купечества и вообще у  губернского demi-mond'a.  В городе даже славились  ее
мазурки, и у нее постоянно было столько работы, что она одними своими руками
могла пропитать пьяного мужа и маленького Юстина.
     По одиннадцатому году, она записала сына в гимназию и содержала его все
семь лет до окончания  курса, освобождаясь  по протекции предводителя только
от вноса пяти рублей в год за сынино учение. Феликс Помада умер от  перепоя,
когда сын его был еще в третьем классе;  но его смерть не произвела никакого
ущерба  в труженическом  бюджете вдовы, и она, собирая  зернышко к зернышку,
успела  накопить  около  ста  рублей, назначавшихся  на  отправку  Юстина  в
харьковский университет. В Харькове  у вдовы был брат,  служивший чем-то  по
винному  откупу.  К  нему  и   был  отправлен   восемнадцатилетний  Юстин  с
гимназическим аттестатом, письмом, облитым материнскими слезами, ста рублями
и  тысячью  благословений.  Проводив сына, мать Помады  взяла  квартирку еще
потеснее  и  еще более обрезала свои расходы. Все она  гоношила,  чтобы хоть
время от времени послать что-нибудь своему милому Юське. Но не велики были и
вообще-то  ее  достатки,  а с отъездом  Юстина они и  еще стали  убавляться.
Молодое купечество  и юный demi-monde  (полусвет (фр.))стали  замечать,  что
``портится Помада; выдохлась``, что  нет в  ее игре  прежней удали, прежнего
огня. И точно, словно какие-то болезненные  стоны прорывались у нее иной раз
в самых отчаянных и самых залихватских любовных мазурках  танцоров, а к тому
же  еще  в  город   приехал   молодой   тапер-немец;  началась  конкуренция,
отодвинувшая вдову далеко на задний план, и она через два года после отъезда
Юстина  тихо скончалась,  шепча горячую молитву  за сына.  Юстину в Харькове
жилось трудно, но занимался  он с  страшным усердием. Юридический факультет,
по  которому он подвизался,  в то  время в Харькове был из рук  вон  плох, и
Юстин  Помада должен был  многое брать сам, копаясь в  источниках. Жил  он у
дяди в каморке, иногда обедал, а иногда  нет,  участия не видал ни от кого и
был  постоянным  предметом  насмешек  за  свою  неуклюжесть  и   необычайную
влюбчивость,  обыкновенно  весьма  неудачную.  Уроков  Помада  никак  не мог
набрать и имел  только  два  урока в доме богатого купца Конопатина, который
платил ему восемь рублей в месяц за работу с восемью бестолковыми ослятами.
     Это составляло все доходы Помады, и он был весьма этим доволен. Он был,
впрочем,  вечно  всем доволен, и  это составляло  в одно  и  то  же время  и
отличительную черту его характера, и залог его счастья в несчастии.
     Юстин  Помада  только  один  раз горевал во  все время университетского
курса.  Это было,  когда он получил от старого друга  своей матери письмо за
черной  печатью,  а тяжелой  посылкой образок  Остробрамской  Божией матери,
которой его поручала, умирая, покойная  страдалица. Но потом опять все пошло
своим порядком по-старому. Юстин Помада ходил на  лекции, давал  уроки и был
снова  тем же детски наивным  и беспечным  ``Корнишоном``,  каким его всегда
знали товарищи,  давшие  ему эту  кличку. В  основе  его беспечности  лежала
непоколебимая  вера  в судьбу,  поддерживавшая в нем самые неясные  и  самые
смелые надежды.
     --  Все это вздор перед вечностью, -- говорил он товарищам, указывавшим
ему  на  худой  сапог  или лопнувший под  мышкою  сюртук.  Помада  оставался
спокойным  даже  тогда,  когда  инспектор,  завидев  его  лопнувший  сюртук,
командовал ему:
     -- Извольте отправиться на двое суток в карцер за этот беспорядок.
     Так Юстин Помада окончил курс и получил кандидатский диплом.
     Надо было  куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило
Помаду. Потом он и здесь успокоился, решил, что пока он еще поживет уроками,
а тем временем что-нибудь да подвернется.
     И точно, тем временем подвернулась вот какая оказия. Встретил Помаду на
улице  тот  самый  инспектор,  который так  часто  сажал  его  в  карцер  за
прорванный под мышками сюртук, да и говорит:
     -- Не хотите ли вы места брать? Очень, очень  хорошее  место:  у  очень
богатой дамы одного мальчика приготовить в пажеский корпус. Юстин Помада так
и  подпрыгнул. Не  столько его  обрадовало место, сколько  нечаянность этого
предложения, в  которой  он  видел давно ожидаемую им  заботливость  судьбы.
Место было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и
все содержание у помещицы,  вдовы  камергера, Меревой.  Он мигом собрался  и
``пошил`` себе ``цивильный`` сюртук, ``брюндели``, пальто  и отправился, как
говорят в Харькове, ``в Россию``, в известное нам село Мерево. Это было семь
лет  перед  тем,  как  мы  встретились  с  Юстином  Помадою  под  частоколом
бахаревского сада.
     Два года  промелькнули для Помады,  как один день  счастливый. Другой в
его положении, может быть, нашел бы много неприятного, другого задевали бы и
высокомерное, несколько презрительное третирование камергерши, и совершенное
игнорирование его  личности  жирным  управителем из  дворовых,  и  холопское
нахальство  камергерской прислуги, и  неуместные  шутки барчонка, но  Помада
ничего  этого  не  замечал. Его пленяли  поля,  то цветущие  и  колеблющиеся
переливами зреющих хлебов, то блестящие девственною чистотою белого снега, и
он жил да поживал, любя эти поля и читая получавшиеся в камергерском доме по
заведенному исстари  порядку  журналы,  которых тоже по исстари  заведенному
порядку никто  в целом  доме  никогда не  читал. А  ``тем временем``  ученик
Помады пришел в  подобающий возраст, и толстый управитель стал  собираться в
Петербург для представления его в  пажеский корпус. Старуха камергерша давно
никуда не  выезжала и почти никого не принимала к себе, находя  всех соседей
людьми,  недостойными ее  знакомства.  С  нею  жили три компаньонки, внучек,
которого приготовлял в корпус Помада,  и внучка, девочка лет семи. Мать этих
детей,  расставшись с мужем,  ветрилась где-то за  границей, и о  ней  здесь
никто не думал.
     С отъездом ученика в Питер  Помада было опять призадумался, что с собой
делать, но добрая камергерша позвала его как-то к себе и сказала:
     -- Monsieur Pomada! (Господин  Помада! (фр.)) Если вы не имеете никаких
определенных  планов  насчет  себя,  то не  хотите ли  вы  пока  заняться  с
Леночкой? Она  еще мала,  серьезно учить ее  рано еще, но вы  можете ее так,
шутя...  ну,  понимаете...  поучивать,  читать ей чистописание... Я,  право,
дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?
     Помада  отозвался, что  совершенно понимает, и  остался читать  девочке
чистописание.
     ``А тем временем, -- думал он, -- что-нибудь и опять трафится``.
     Так опять уплыл  год и другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В
это время камергерша только два раза  имела  с ним разговор, касавшийся  его
личности. В первый  раз, через год  после  отправления внучка, она  объявила
Помаде, что она приказала  управителю расчесть  его  за прошлый  год  по сту
пятидесяти рублей, прибавив при этом:
     -- Вы  сами, monsieur  Помада, знаете,  что  за Леночку нельзя  платить
столько, сколько я платила за Теодора.
     А во  второй  раз,  опять через  год,  она  сказала  ему,  что намерена
освежить  стены  в доме новыми  бумажками  и  потому  просит  его перейти на
некоторое время в конторский  флигель. Юстина Помаду перевели в  два дощатые
чулана,  устроенные при  столярной  в конторском флигеле,  и  так он  тут  и
остался на застольной, несмотря на  то, что стены  его  бывших комнат в доме
уже  второй раз  подговаривались, чтобы их  после  трех лет  снова  освежили
бумажками.  А  тем  временем в село  перевели  нового священника  с  молодой
дочкой. Бахарев  летом стал  жить  в  деревне, Помада  познакомился с ним на
охоте   и   сделался  ежедневным  посетителем  бахаревского  дома.  И  семья
священника и  семья Бахарева не питали  к Помаде особенного расположения, но
привыкли к  нему как-то и считали его своим человеком. Помада был этим очень
доволен и по нежности своей натуры насмерть привязался ко  всем  членам э