Н.С.Лесков.
        Некуда

     Н.С. Лесков. Некуда. Роман в 3-х книгах.
     Собрание сочинений в 12 томах. Москва, Издательство "Правда", 1989
     OCR: Артем Чигирев/Spellcheck: Артем Чигирев

        "НЕКУДА"

     Роман в трех книгах

        " * Книга первая. В ПРОВИНЦИИ * "

        "Глава первая. ТОПОЛЬ ДА БЕРЕЗКА"
     В трактовом  селе Отраде, на постоялом дворе, ослоненном со всех сторон
покрытыми соломою сараями, было еще совсем темно.
     В этой темноте никак нельзя было  отличить  стоящего здесь  господского
тарантаса  от  окружающих  его  телег  тяжелого  троечного  обоза.  А  около
тарантаса уж ворочается  какое-то существо, при этом  что-то бурчит себе под
нос  и о  чем-то вздыхает.  Существо это кряхтит потому, что оно уже старо и
что оно не в силах нынче приподнять на  дугу укладистый казанский тарантас с
тою же молодецкою  удалью, с которою  оно поднимало его двадцать  лет назад,
увозя с своим  барином соседнюю барышню.  Повертевшись у тарантаса, существо
подошло к  окошечку постоялой горницы  и слегка постучалось  в раму. На стук
едва  слышно  отозвался старческий голос, а  вслед  за  тем  нижняя половина
маленького окошечка приподнялась, и в  ней показалась маленькая седая голова
с сбившеюся на сторону повязкой.
     -- Что, Никитушка? -- спросила старушка.
     -- Пора, Марина Абрамовна.
     -- Пора?
     -- Да холодком-то полегче отъедем.
     -- Ну, пора так пора.
     -- Буди барышень-то. Я уж подмазал, закладать стану.
     Никитушка опять пошел  к  тарантасу, разобрал лежавший  на  козлах  пук
вожжей и исчез под темным сараем, где пофыркивали отдохнувшие лошадки.
     Через полчаса  тарантас,  запряженный  тройкою рослых  барских лошадей,
стоял у утлого крылечка. В  горнице было  по-прежнему  темно,  и на  крыльце
никто  не показывался.  Никитушка  нередко  позевывал,  покрещивал  рот и  с
привычною кучерскою терпеливостью смотрел на троечников, засуетившихся около
своих  возов. Наконец  на высоком пороге двери показалась  стройная девушка,
покрытая  большим  шейным  платком,  который  плотно  охватывал  ее  молодую
головку, перекрещивался на свежей груди и крепким узлом был завязан сзади. В
руках у девушки был дорожный мешок и две подушки в ситцевых наволочках.
     --  Здравствуй,  Никита, -- приветливо сказала девушка, пронося в дверь
свою ношу.
     -- Здравствуйте,  барышня,  --  отвечал седой Никитушка. -- Что это  вы
сами-то таскаете?
     -- Да так, это ведь легкое.
     -- Дайте, матушка, я уложу.
     И Никитушка, соскочив  с козел, принял из рук барышни дорожный  мешок и
подушки.
     -- Какое утро  хорошее! -- проговорила девушка, глядя  на покрывавшееся
бледным утренним светом небо и загораживая ручкою зевающий ротик.
     --  День,  матушка  Евгения Петровна,  жаркий будет!  Оводье  проклятое
доймет совсем.
     -- То-то ты нас и поднял так рано.
     -- Да  как  же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция
до губерни-то. Близко, близко,  а ведь сорок верст  еще. Спознишься выехать,
будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди
к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
     А  пока  у Никитушки  шел этот  разговор с Евгенией  Петровной, старуха
Абрамовна, рассчитавшись с заспанным дворником за самовар, горницу,  овес да
сено и заткнув  за пазуху своего капота  замшевый мешочек с деньгами, будила
другую девушку, которая  не оказывала никакого внимания к словам  старухи  и
продолжала  спать  сладким  сном  молодости.  Управившись  с  собою,  Марина
Абрамовна завязала  узелки  и  корзиночки, а потом одну  за другою  вытащила
из-под головы спящей обе подушки и понесла их к тарантасу.
     --  Где ж Лиза, няня? -- спросила ее Евгения Петровна, остававшаяся все
это время на крылечке.
     -- Где ж, милая? Спит на голой лавке.
     -- Не встала еще? -- спросила с удивлением девушка.
     -- Да ведь как всегда: не разбудишь ее. Побуди поди, красавица  моя, --
добавила старуха, размещая по тарантасу подушки и узелки с узелочками.
     Красавица ушла  с крылечка в  горницу, а вслед за  нею через  несколько
минут туда же ушла  и  Марина  Абрамовна.  Тарантас был совсем готов: только
сесть да ехать. Солнышко выглянуло своим красным  глазом;  извозчики длинною
вереницею потянулись со двора. Никитушка зевнул и как-то невольно крякнул.
     --  Ну что это,  сударыня,  глупить-то! Падает, как пьяная, -- говорила
старуха,  поддерживая  обворожительно  хорошенькое   семнадцатилетнее  дитя,
которое никак не могло разнять слипающихся глазок и шло, опираясь на старуху
и на подругу.
     -- Носи ее, как ребеночка малого, -- говорила старуха, закрывая упавшую
в тарантас  девушку,  села  сама  впереди  против барышень  под  фордеком  и
крикнула: -- С Богом, Никитушка.
     Тарантас, выехав со двора, покатился по ровной дороге, обросшей старыми
высокими ракитами.

        "Глава вторая. КТО ЕДЕТ В ТАРАНТАСЕ"

     Мелодическое погромыхивание в тон  подобранных бубенчиков и тихая качка
тарантаса,  потряхивающегося  на  гибких,  пружинистых  дрогах,  в  союзе  с
ласкающим  ветерком  раннего утра,  навели сон  и  дрему  на  всех  едущих в
тарантасе. То  густые потемки, то серый полумрак  раннего  утра не позволяли
нам рассмотреть этого общества,  и мы сделаем это теперь, когда единственный
неспящий  член  его, кучер  Никитушка, глядя на лошадей,  не  может заметить
нашего присутствия в тарантасе.
     Направо, уткнувшись растрепанною,  курчавою  головкою  в мягкую пуховую
подушку,  спит Лизавета Егоровна  Бахарева.  Ей  семнадцать  лет,  она очень
стройна, но не  высока  ростом. У ней прелестные, густые каштановые  волосы,
вьющиеся у  лба,  как  часто  бывает  у молодых  француженок.  Овал  ее лица
несколько кругл, щечки дышат  здоровым румянцем, сильно пробивающимся сквозь
несколько  смуглый цвет  ее кожи.  На висках видны  тоненькие голубые жилки,
бьющиеся  молодою кровью.  Глаз  ее  теперь  нельзя видеть,  потому что  они
закрыты  длинными ресницами, но в институте,  из которого она возвращается к
домашним ларам, всегда говорили,  что  ни у кого нет таких  прелестных глаз,
как у Лизы Бахаревой.  Все ее личико с  несколько  вздернутым,  так  сказать
курносым  задорным  носиком,  дышит умом,  подвижностью и энергией,  которой
читатель  мог  не  заподозрить  в  ней, глядя,  как она поднималась  с лавки
постоялого двора.
     Другую  нашу героиню  мы уже видели  на  крылечке.  Читатель,  конечно,
догадался,  что эти  две  девушки -- героини моего  романа. Глядя  на сладко
спящую  подругу  и раскачивающуюся в  старческой  дреме  Абрамовну,  Евгения
Петровна тоже завела глазки и тихо уснула под усыпляющие звуки бубенцов. Они
ровесницы с Лизой  Бахаревой,  вместе они поступили в  один институт, вместе
окончили  курс и вместе спешат на бессменных лошадях, каждая под свои родные
липы. На взгляд  Евгения Петровна кажется  несколько постарше Бахаревой,  но
это только так кажется.
     На самом деле ей тоже восемнадцатый год, что и Лизе.
     Марина  Абрамовна недаром  назвала  Евгению  Петровну  красавицей.  Она
действительно хороша, и  если бы художнику нужно было изобразить на  полотне
известную дочь, кормящую грудью осужденного  на смерть отца, то он не  нашел
бы лучшей натурщицы, как Евгения Петровна Гловацкая. Стан  высокий, стройный
и  роскошный,  античная  грудь,  античные  плечи,  прелестная  ручка, волосы
черные, черные, как вороново  крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые
так  и  смотрели в  душу, так  и  западали в  сердце, говоря, что мы на  все
смотрим и  все видим, мы не боимся страстей, но  от дерзкого взора они в нас
не вспыхнут пожаром. Вообще в ее лице много  спокойной решимости и  силы, но
вместе с тем в  ней много  и  той женственности, которая прежде  всего  ищет
раздела,  ласки  и  сочувствия.  Теперь она спит, обняв  Лизу,  и голова ее,
скатившись с  подушки, лежит на плечике подруги, которая и перед нею кажется
сущим ребенком.
     Няне, Марине Абрамовне,  пятьдесят лет. Она  московская солдатка, давно
близкая слуга семьи Бахаревых, с которою не  разлучается уже более  двадцати
лет. О ней  говорят, что она  с  душком, но  женщина  умная и честная. Кучер
Никитушка  лет пять тому  назад прожил полстолетия. Когда ему было  тридцать
лет,  он  участвовал с  Егором  Бахаревым  в  похищении  у одного  соседнего
помещика  дочери Ольги Сергеевны, с которою потом его барин сочетался браком
в своей полковой церкви и  навсегда  забыл  услугу, оказанную  ему  при этом
случае Никитушкою.
     Никитушка  ходил с барином  и  барынею  по  походам, выучился  готовить
гусарское печенье, чистить  сапоги  и  нянчить  барышню  Елизавету Егоровну,
которую  он теперь  везет  домой  после долголетнего  отсутствия.  Своего  у
Никитушки ничего не было: ни жены, ни детей,  ни  кола, ни двора, и он сам о
себе  говорил, что  он человек  походный.  Целый век он  изжил  таскаючись и
только  лет с  восемь  приютился оседло,  примостив себе  кроватку  в  одном
порожнем стойле господской конюшни. Тут он спал лето и зиму с старой собакой
Розкой,  которую щенком украл шутки ради у  одного  венгерского пана в  1849
году. На барина своего, отставного полковника Егора Николаевича Бахарева, он
смотрел глазами солдат прошлого времени, неизвестно за что считал  его своим
благодетелем и отцом-командиром, разумея, что повиноваться  ему не только за
страх, но и за совесть сам Бог повелевает.
     Кругло говоря, и Никитушка и Марина Абрамовна были  отживающие типы той
старой русской прислуги, которая  рабски-снисходительно  относилась к  своим
господам  и  гордилась своею  им  преданностью.  И  тот  и  другая сочли  бы
величайшим преступлением, достойным  если  не смертной казни,  то по крайней
мере  церковной анафемы, если  бы  они  упустили  какой-нибудь интерес  дома
Бахаревых или дома смотрителя  уездного училища,  Гловацкого. Дружба старика
Бахарева  со  стариком  Гловацким,  у  которого Бахарев  нанимал  постоянную
квартиру,  необходимую  ему  по  званию  бессменного  уездного  предводителя
дворянства,  внушала  им священное  почтение и к старику Гловацкому  и к его
Женичке, подруге и приятельнице Лизы.
     Теперь  тарантас  наш  путешествует от Москвы уже шестой  день,  и  ему
остается проехать  еще верст около ста до уездного города, в  котором растут
родные липы наших барышень. Но на дороге у них близехонько есть перепутье.


        "Глава третья. ПРИЮТ БЕЗМЯТЕЖНЫЙ"
     Спокойное  движение тарантаса по  мягкой грунтовой  дороге со  въезда в
Московские   ворота   губернского   города    вдруг   заменилось   несносным
подкидыванием экипажа по широко разошедшимся, неровным плитам безобразнейшей
мостовой и разбудило  разом всех трех  женщин. На дворе был одиннадцатый час
утра.
     -- Город? -- спросила, проворно вскочив, Лиза Бахарева.
     -- Город, матушка, город, -- отвечала старуха.
     -- Город! Женни, город, приехали, -- щебетала Лизавета Егоровна, толкая
уже проснувшуюся Гловацкую.
     -- Слышу,  Лиза, или, лучше сказать, чувствую, -- отвечала та,  охая от
получаемых толчков, но все-таки еще придерживаясь подушки.
     -- Тоже мостовою зовется, -- заметила Лиза.
     -- И, матушка, все лучше  болота, что у нас-то в городе, -- проговорила
няня.
     -- Да у нас, няня, разве город?
     -- А что ж у нас такое, красавица?
     -- Черт знает что!
     --  Ну,  ты уж  хоть у тетеньки-то этого своего черного-то не  поминай!
Приучили тебя экую гадость вспоминать!
     Девушки  засмеялись,  и  Гловацкая,  вставши,  стала  приводить себя  в
порядок.
     Между  тем тарантас,  прыгая  по  каменным  волнам губернской мостовой,
проехал  Московскую  улицу,  Курскую,  Кромскую  площадь,  затем  Стрелецкую
слободу,  снова покатился  по  мягкому выгону и  через  полверсты от Курской
заставы остановился у стен девичьего монастыря.
     Монастырь стоял за городом на  совершенно ровном, как скатерть, зеленом
выгоне.  Он  был обнесен со всех сторон красною кирпичною стеною, на которой
по углам были выстроены четыре такие же красные кирпичные башенки.
     Кругом никакого жилища. Только в одной  стороне  две ветряные  мельницы
лениво  махали  своими безобразными крыльями. Ничего живописного  не было  в
положении  этого подгородного монастыря: как-то потерянно смотрел  он своими
красными башенками, на которые не  было сделано даже и всходов. Ничего-таки,
ровно ничего в  нем не было располагающего ни к мечте,  ни к самоуглублению.
Это не то, что пустынная обитель, где есть ряд келий, темный проход, часовня
у святых  ворот с чудотворною иконою и возле ключ воды студеной, -- это было
скучное, сухое место.
     В двух  стенах  монастыря были сделаны  ворота,  из  которых  одни были
постоянно  заперты,  а  у других стояла часовенка.  В  этой часовенке всегда
сидела  монашка, вязавшая  чулок  и  звонившая колокольчиком,  приделанным к
кошельку на  длинной ручке, когда мимо часовенки брел какой-нибудь прохожий.
Возле  часовни,  в  самых  темных  воротах,  постоянно  сидел  на  скамеечке
семидесятилетний солдат, у которого еще, впрочем, осталось во рту три зуба.
     Он  тоже  обыкновенно  вязал  шерстяной  чулок,  взапуски  с  монашкой,
сидевшей  в часовне.  Каждый вечер они мерялись, кто  больше навязал, и  или
монашка говорила: ``Я, Арефьич, сегодня больше твоего свезла``,  или Арефьич
объявлял: ``Сегодня я, мать, больше тебя свез''.
     Завидя  подъезжавший  тарантас,  Арефьич  вскинул   своими  старческими
глазами, и опять в его руках запрыгали  чулочные прутья;  но когда лошадиные
головы дерзостно просунулись в самые ворота, старик громко спросил:
     -- Кого надо?
     --  Своих, своих,  -- отвечал, не  обращая большого  внимания  на  этот
оклик, Никитушка.
     --  Кого своих?  -- переспросил Арефьич и, отбросив  на скамейку чулок,
схватил за повод левую пристяжную.
     Монашка из часовни выскочила и, позванивая колокольчиком, с недоумением
смотрела на происходившую сцену. Из экипажа послышался веселый хохот.
     -- Что  ты!  леший!  аль тебя высадило? -- кричал с козел Никитушка  на
остановившегося в решительной позе привратника.
     -- Да так, на  то  я сторож...  на  то  здесь  поставлен...  --  шамшил
беззубый  Арефьич, и глаза  его  разгорались тем  особенным  огнем,  который
замечается  у солдат, входящих  в  дикое  озлобление при  виде  гордого,  но
бессильного врага.
     -- Чего, черт слепой, не пустишь-то?
     --  Не пущу,  --  задыхаясь,  но  решительно отвечал  опять Арефьич. --
Позови кого тебе надо к воротам, а не езди.
     -- А, крупа поганая, что ты, не видишь?..
     --  Да чьи такие вы  будете? Из каких местов-то?  пропищала  часовенная
монашка, просовывая в тарантас кошелек с звонком и свою голову.
     -- Да бахаревские, бахаревские, чтой-то вы словно не видите, я барышень
к  тетеньке из  Москвы везу, а  вы не  пускаете. -- Стой, Никитушка,  тут, я
сейчас сама  к Агнии Николаевне доступлю. --  Старуха стала спускать ноги из
тарантаса и,  почуяв  землю,  заколыхала  к кельям.  Никитушка  остановился,
монастырский сторож не выпускал из  рук поводьев пристяжного коня, а монашка
опять всунулась в тарантас.
     -- Из Москвы едете-то? -- спросила она барышень.
     --  Женни,  тебя спрашивают, -- сказала  Лиза  и,  продолжая  лениться,
смотрела на тиковый потолок  фордека. Гловацкая посмотрела на Лизу и вежливо
ответила монахине:
     -- Из Москвы.
     -- В ученье были?
     -- Да, в институте.
     Монахиня помолчала, а через несколько минут опять спросила:
     -- А теперь к кому же едете?
     -- Домой, к родителям, -- отвечала Женни.
     -- Сродственников имеете?
     -- Да.
     -- Зачем это у вас  в ворота не пускают? -- повернувшись  к говорившим,
спросила Лиза.
     -- Как, матушка?
     -- Не пускают зачем? кого боятся? кого караулят?
     -- Н... ну, такое распоряжение от мать-игуменьи.
     По монастырскому двору рысью бежала высокая весноватая девушка в черном
коленкоровом платье, с сбившимся с головы черным шерстяным платком.
     --  Пусти! пусти!  Что еще за  глупости  такие,  выдумал не пущать!  --
кричала она Арефьичу.
     -- Я на то здесь  поставлен... а велят, я  и пущу, --  ответил солдат и
отошел в сторону.
     Рыжая,  весноватая  девушка  мигом  вспрыгнула   в  тарантас  и  быстро
поцеловала руки  обеих барышень, прежде чем те успели  их спрятать. Тарантас
поехал.
     --  А тетенька-то  как  обрадовались: на  крыльцо уж  вышли  встречать,
ожидают вас. -- У нас  завтра  престол, владыко будут сами  служить; закуска
будет и мирские из города будут, -- трещала девушка скороговоркою.

        "Глава четвертая. МАТЬ АГНИЯ"
     На высоком чистеньком  крыльце небольшого, но очень чистого деревянного
домика,  окруженного  со всех  сторон акациею,  сиренью,  пестрыми  клумбами
однолетних  цветов и  не менее  пестрою деревянною  решеткою,  стояли четыре
женщины  и  две молоденькие  девочки.  Три из этих  женщин были монахини,  а
четвертая  наша  знакомая,  Марина  Абрамовна.  Впереди,  на   самой  нижней
ступеньке чистенького крылечка  рисовалась высокая строгая  фигура в  черной
шелковой  ряске и бархатной  шапочке с креповыми оборками и длинным креповым
вуалем. Это была  игуменья  и настоятельница  монастыря,  Агния  Николаевна,
родная  сестра Егора Николаевича Бахарева  и,  следовательно, по  нем родная
тетка Лизы. Ей было лет сорок пять, но на вид казалось не более сорока. В ее
больших  черных глазах виднелась смелая душа,  гордая  своею силою  и  своим
прошлым  страданием, оттиснутым стальным штемпелем  времени  на пергаментном
лбу  игуменьи. Когда матери Агнии было  восемнадцать  лет, она яркою звездою
взошла на аристократический небосклон так называемого света. Первый ее выезд
в  качестве взрослой  девицы  был  на великолепный  бал, данный  дворянством
покойному императору Александру Первому за полгода до его кончины. Все глаза
на этом бале были устремлены на  ослепительную красавицу Бахареву; император
прошел с  нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери,  не умевшей
ничего  ответить государю  от  робости,  и  на  другой день прислал  молодой
красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете. С тех пор
нынешняя мать Агния заняла первое место в своем свете. Три года продолжалось
ее  светское  течение, два  года за нею  ухаживали, искали ее внимания  и ее
руки, а  на  третий она через пятые  руки получила из  Петербурга  маленькую
записочку от стройного гвардейского  офицера, привозившего ей два года назад
букет  от  покойного  императора.  В этой  записочке  было  написано  только
следующее: ``Судьба моя  решена самым печальным образом. Не жди  меня  и обо
мне не справляйся: это только может  навлечь  на  тебя большие неприятности.
Следовать за мной ты не можешь, да и это только увеличило бы твои страдания.
Возвращаю тебе твои клятвы, прошу тебя забыть меня и быть счастливою сколько
можешь и как можешь. Блаженства, которое я ощущал два года, зная, что любишь
меня более всех людей на свете, достанет мне на весь остаток моей жизни, и в
холодных  норах ужасной страны  моего изгнания я не забуду ни твоего чистого
взора, ни твоего прощального поцелуя.
     Твой до гроба князь А.Т.``
     Анна Николаевна Бахарева  в  этом случае поступила так,  как  поступали
многие героини писаных  и неписаных  романов ее века. Она томилась, рвалась,
выплакала   все  глаза,  отстояла  колени,  молясь  теплой  заступнице  мира
холодного,  просила  ее  спасти его  и дать ей  силы совладать с  страданием
вечной  разлуки  и через два  месяца  стала  навещать старую  знакомую своей
матери, инокиню Серафиму, через полгода  совсем  переселилась  к ней,  а еще
через  полгода, несмотря ни на  просьбы и заклинания семейства, ни на угрозы
брата похитить ее из монастыря силою, сделалась сестрою Агниею. С летами все
это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над
которым