Польше.  Разоряйтесь  понемножку, так жиды вас всех заберут в лапы,  и будет
новое еврейское царство.
     -- Если все  так  будут рассуждать только, -- вмешался, поняв последние
слова, Бычков, -- то, разумеется, ничего не будет, а нужно делать.
     --  Да  делайте, кто ж  вам мешает,  делайте. Идите  в  польские  леса,
ложитесь костьми.
     -- И пойдут.
     -- Кто?
     -- Люди пойдут.
     -- Может быть,  кто-нибудь и пойдет,  а уж вы не  пойдете, за это я вам
ручаюсь. Ну кто, господа, в повстанье? записывайте, Незабитовский.
     -- Полноте шуметь, -- внушительно заметил Бычков.
     -- А, шуметь!
     -- Нет,  вы серьезно несносны сделались, Розанов, с вашим резонерством,
-- проговорила, вставая, Лиза.
     -- Может быть, Лизавета Егоровна.  Я не виноват,  что в такие дни живу,
когда люди ум теряют. А вот не угодно ли вам спросить поляка Незабитовского,
что они думают о вашем либерализме? Они дорожат им, как прошлогодним снегом,
и более  готовы  уважать  резкое слово,  чем  бесплодные  заигрывания.  Наши
либералы  надули того,  на  кого  сами молились; надуют и  поляков, и вас, и
себя, и всех, кто имеет слабость верить их заученным фразам. Самоотверженных
людей столько  сразу не  родится, сколько их вдруг откликнулось в это время.
Мы с вами видели одного самоотверженного человека-то, так он похож на наших,
как  колесо  на  уксус. Одно  воспитание  выделяет Бог знает как. А это что?
Пустозвоны, да и только.
     -- Только и есть будто на свете людей, Розанов?
     -- Нет, еще одного знаю.
     -- Покажите же нам, -- пропищала Бертольди.
     -- Не разглядите.
     -- Что это такое?
     -- Да так; не умели до них пор разглядеть, Лизавета Егоровна, так уж не
разглядите.
     -- Это не вы ли? -- спросила Бертольди.
     -- Нет, не я и не вы, Бертольдинька.
     -- А кто это был первый? -- спросил Красин.
     -- Я думаю, он говорил о Райнере, -- отвечала Лиза.
     --  О Райнере! -- воскликнул  изумленный  Красин.  -- Помилуйте, Райнер
шпион.
     -- Ну вот вам и поздравляю, -- заметил Розанов.
     И пошел  спор о Райнере,  закончившийся тем, что Райнер, точно, человек
сомнительный.
     -- Да, шут гороховый этот Райнер, -- произнес в конце спора Розанов, --
несло его сюда к  нам; говорил ему, упрашивал  уехать, нет-таки, ну, упрямая
овца волку ж корысть.
     -- Что ж это, по-вашему, мы такая  уж  дрянь, -- начала было Бертольди,
но Розанов перебил ее.
     Давно   все   знали  в  Москве,   что  и   в  Петербурге   политическая
возбужденность   совсем   упала,  в   обществе  начался  критический  разбор
либерализма, но еще в  Москве не  знали  хорошо, во что ударились рассеянные
остатки  петербургских  псевдолибералов.   Теперь   это   разом  объяснилось
Розанову;  они  не  сложили рук, как московские, и  не взялись  за работу, а
выдумали   новый,   совершенно    безопасный   и   не   вызывающий   ничьего
противодействия союз, придавая ему характер псевдосоциальной борьбы. Розанов
понял это и, остановив Бертольди, сказал:
     -- Да, мы с вами уж такая дрянь, что и нет хуже. Говорить даже гадко: и
в короб не лезем, и из короба не идем; дрянь, дрянь, ужасная дрянь.
     А  на дворе  уж  занималась  зорька,  оттеняя  верхушки  высоких  сосен
Сокольницкого  леса.  Общество  рассталось  довольно холодно; Розанов  повел
домой Калистратову.
     -- А вы большой спорщик, -- говорила она, подходя к дому.
     -- Надоедают мне  эти  хлыщи,  Полина  Петровна. Это ведь  что  же? Был
застой; потом люди проснулись, ну поддались несбыточным увлечениям, наделали
глупостей, порастеряли даром людей, но все ведь это было человеческое, а это
что  же?  Воевать   с  ветряными  мельницами,  воевать  с  обществом,  злить
понапрасну людей и покрывать  это именем какого-то нового союза.  Ну что это
за союз? Вы посмотрите, что  это такое: женщинок побольше посбивать с толку,
пожить с ними до  бесстыдства, до  наглости, а потом будь что будет. Им ведь
ничего, а те будут репку петь. О подлецы, подлецы неописуемые!
     -- Полноте браниться-то  так, Дмитрий Петрович, -- смеясь,  проговорила
Полинька. -- Ну что вам до них?
     --  Как  что-с?  Они слабых  людей сколько  могут  увлечь?  Попробовали
бороться  с правительством,  видят --  кусается, ну  так вот  теперь  другое
выдумали. Дело точно  безопасное. Что  ж, разврат везде  терпится под весьма
различными формами, только зачем  же из  него делать  какое-то  общественное
служение.  Любви  у  нас  и  так нет;  женщин  мы  всегда умели  переменить;
трудиться серьезно никогда  не умели; детей тоже  прикидывали на  долю одной
матери,  либо  на заботы  опекунского  совета;  но зачем же  опять  все  это
формулировать  в  какую-то  революцию?  Честность,  честность в отношении  с
женщинами! Чтоб любовь-то  была,  а  не  ``волненье  крови  молодой``,  чтоб
нравственные  обязательства, вытекающие  из  союза с любимой женщиной,  были
крепки и  святы, а не  считались вздором. Я сам нищ  и убог на всех пунктах,
так  мне бы нечего их оспаривать: пусть  делят чертковский  дом, авось и мне
уголочек бы какой-нибудь достался; пусть.
     -- Что пусть?
     -- Ничего-с.
     -- Это, верно, насчет женщин?
     -- Да-с, насчет женщин.
     -- Что же это такое?
     -- Да что ж вы думаете, мне полюбить-то и  быть любимым не хочется, что
ли?
     -- Хочется?
     -- Еще бы! даже и очень.
     -- За чем же дело стало?
     -- Как за чем?
     -- Ведь вы были влюблены в Бахареву.
     -- Господи помилуй! и в помышлении никогда не было.
     -- Напрасно; а она не из тех, чтобы перед чем-нибудь остановилась.
     -- Да это что говорить, Полина Петровна!
     -- Что?
     -- Это не идет нам.
     -- Отчего это?
     -- Так; я человек с большими недостатками  и слабостями,  а она девушка
сильная  и  фанатичка.  Мы  не  можем  ладить. Я ей благодарен за многое, но
любить ее...
     -- Не можете?
     -- Не могу-с.
     -- Отчего же не можете любить сильной женщины?
     -- Да  так;  оттого, что  лычко  с  ремешком не вяжется.  Она  меня  не
поддержит, а я человек разбитый: мне нужно  много  снисхождения.  Я хотел бы
хоть каплю простого, теплого участия.
     -- Какая сентиментальность.
     -- Нет-с, не сентиментальность. Любить человека  в  моем положении надо
много  смелости.  Сентиментальная  трусиха и эгоистка  на  такую  любовь  не
годится.
     -- А какая же годится?
     -- Так вот, простая, здравомыслящая и добрая женщина.
     -- Простая, здравомыслящая и добрая: вы сущих пустяков желаете, Дмитрий
Петрович.
     -- А что ж вы думаете?
     -- Ну поищите же ее до второго пришествия.
     -- Отчего? Да вон ваша же подруга, Женни Гловацкая ...
     -- Ну, не думаю; правда, я ее знала  ребенком; может  быть, теперь  она
очень переменилась, а когда я  ее знала в  институте, она  не подавала таких
надежд.  Я ведь  раньше  их вышла за два года, но все-таки  не  думаю, чтобы
Женни  на  такую  штуку   рискнула,  --  произнесла  тоном  опытной  женщины
Калистратова.
     -- А вы сами? Вы тоже не рискнули бы?
     Калистратова слегка покраснела, но твердо сказала:
     -- Я еще об этом не думала.
     -- А вы ведь прелестная женщина!
     -- Будто?
     --  Право,  прелестная.  Ни  при  одной  женщине  так  хорошо  себя  не
чувствуешь, как при вас.
     -- Все это вы себе сочиняете,  -- проговорила Полина, и ее бледные щеки
еще более зарумянились.
     -- Нет, это не сочинение, а...
     -- Полноте, -- сказала, прервав его, серьезно Полина.
     -- Отчего же не сказать правды? Я очень часто о вас думаю.
     -- Полноте, -- еще строже остановила Калистратова.
     -- Как хотите;  а  я рад, что, узнав вас,  я еще почувствовал, что могу
привязаться к женщине. Да...
     --  Розанов!  я  вас  два  раза просила  перестать.  Это  мне, наконец,
неприятно.
     -- Если это вас оскорбляет.
     -- Не оскорбляет, -- оскорбляться нечем, а... зачем такие разговоры.
     Они дошли молча.
     -- Вы сердитесь? -- спросил Розанов у калитки.
     -- Я  уж вам сказала, что сердиться мне не за что, -- отвечала Полинька
и спокойно дала ему поцеловать свою руку.
     Черт знает,  как  гадко после  такого  разговора  очутиться  в  пустой,
одинокой комнате.

        "Глава двадцать шестая. РАЗРЫВ"
     Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой  к Лизе и  три
раза  не заставал дома  ни Лизы, ни Бертольди,  ни Помады. Спустя два дня он
опять зашел после обеда к Калистратовой, чтоб идти с нею к Лизе.
     -- Да что ж ходить, Дмитрий Петрович, -- отвечала Полинька, -- пожалуй,
опять не застанем.
     -- Попробуемте; все равно -- вечер хороший, пройдемся.
     -- Пожалуй; где это они пропадают?
     -- Диковина.
     -- Эта Лизочка все суетится, бедная.
     -- Как это? Что вы думаете?
     -- Да, верно, все с этим Красиным возится.
     -- Ну Бог знает что!
     -- Да отчего же.
     Полинька Калистратова ни духом, ни словом не давала Розанову  заметить,
что она помнит о его признании. Все шло так, как будто  ничего не было. Лизу
на этот  раз они застали  дома, и  притом одну; Бертольди и Помады  не было.
Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.
     -- А вы как же дома? -- спросил он с притворным удивлением.
     -- Я делаю то, что я хочу, -- отвечала Лиза.
     Никак разговор не клеился.
     -- Вы больны сегодня, Лизавета Егоровна? -- спросил Розанов.
     --  Нет, я здорова, -- и сейчас же  добавила:  -- Что ты, Полинька, как
поживаешь, чем занимаешься?
     -- Ничем, мой друг; белье себе шью, понемножку поправляю кое-что.
     -- Этак твой капитал скоро иссякнет.
     -- Да, у меня остается пятьсот рублей.
     -- Гм! немного.
     -- Что делать.
     Вышла довольно большая и довольно тяжелая пауза.
     -- Пойду на место, как оправлюсь немного.
     -- В гувернантки?
     -- Да, теперь я одна: везде могу быть.
     -- Все это очень непрочно.
     -- Да что ж делать, Лиза.
     -- И осуждает на вечное одиночество.
     -- Ну, уж об этом, душка, и говорить нечего, я давно с этим свыклась.
     --  Есть  другие  возможности   устроиться  независимо;   например   --
самостоятельный труд.
     -- Надо иметь капитал, Лизавета  Егоровна, чтоб  было  к чему приложить
труд, а одними руками ничего не сделаешь.
     -- Нет, в Петербурге уже это устроивается.
     -- История! -- крикнула, влетая, Бертольди.
     -- Что это вы? -- сбросила ее Лиза.
     -- Красин поспорил с Бычковым о верности; мнения разделились,  и Красин
разбил  всех наголову; фактами доказал, что должно  противодействовать этому
застарелому понятию.
     -- О верности? -- спросил Розанов.
     -- Да-с, о верности в браке. Красин всем доказал, что  женщина не имеет
права быть верною отсутствующему человеку.
     -- Ибо?
     -- Ибо она лишает тем полноты жизни других ее окружающих.
     -- Экая скотина.
     -- Кто это: Красин?
     -- Да, разумеется.
     -- Дмитрий  Петрович, мы с вами  старые знакомые, это правда; но это не
дает  вам  права  оскорблять  при  мне  моих  новых знакомых, --  вспыльчиво
произнесла Лиза.
     -- Этот шальной Красин -- ваш друг?
     -- Прошу вас  так  о нем  не выражаться! -- еще вспыльчивее проговорила
Лиза.
     -- Человек, проповедующий такой цинизм, может быть вашим другом?
     -- Я вам сказала, и более нам говорить не о чем.
     -- Бертольди, куда вы послали Помаду?
     -- Я ему велела зайти купить для вас стакан. Он там тоже спорил.
     -- Отвергал верность?
     -- Нет, он с вами и со всеми отсталыми.
     -- Слава  Богу, что не  с вами.  А  вы  позволите  откровенно спросить,
Лизавета Егоровна, вы тоже за красинское мнение?
     -- Разумеется, --  поспешила  сказать  Бертольди.  --  предрассудки  не
должны останавливать  женщину, желающую  содействовать  гражданскому успеху.
Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам.
     Розанов вдруг  встал, посмотрел  на Бертольди, потом на  Лизу, хотел ее
спросить что-то, но опять сел и стал смотреть в окно. Бертольди захохотала.
     --  А  вы  думали,  что  еще долго люди будут развлекаться любовью?  --
спросила она Розанова.
     --  Ну,  извините, я  уж  не могу с  вами говорить  после того,  что вы
сказали при двух женщинах.
     -- А по-вашему,  честнее обмануть женщину  любовью?  Зачем  же ложь, --
лучше поступать откровенно.
     -- Вы просто ничего не способны понимать.
     -- Факт.
     -- Что это факт?
     -- То, что я вам сказала.
     -- Нет, это  уж выше  сил. Я не знаю, как вы все это слушаете, Лизавета
Егоровна.
     -- Я приучила себя все  слушать; вы ведь тоже говорите не стесняясь, --
отвечала сухо Лиза.
     -- Но я не оскорбляю человеческих чувств моими словами.
     -- В словах Бертольди есть свои основания.
     -- Вы этого не думаете, Лизавета Егоровна.
     -- Почем знать. Не думаете ли вы, что я согласна с вами, потому что я с
вами с некоторого времени не спорю.
     -- Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна, или так это говорите?
     -- Какой наивный вопрос! -- воскликнула, засмеявшись, Бертольди.
     -- Что же, однако, это не идет Помада? -- спрашивала Лиза.
     -- Он, верно, еще зайдет к прачке, я его посылала туда, да он не застал
ее утром дома, -- отозвалась Бертольди.
     --  Лизавета Егоровна, -- начал после паузы Розанов, --  я был бы очень
рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ.
     -- Извольте, -- спокойно отвечала Лиза.
     -- Мы с вами только натягиваем наши отношения.
     -- Это правда.
     -- Я это давно вижу.
     -- Еще бы, -- буркнула Бертольди, набивая себе папироску.
     -- Мы стали во всем расходиться.
     -- Мы никогда и не сходились.
     -- Ну нет; было время, что мы находили о чем говорить.
     -- Да, я тогда принимала вас  совсем за другого человека; а вы вовсе не
то, что я о вас думала.
     --  То  есть что же, я  негодяй какой  или предатель,  враг чего-нибудь
хорошего?
     -- Нет, но вы эгоист.
     -- Я! я эгоист!
     -- Да, в пространном смысле слова; вы все-таки больше всех любите себя.
     -- Лизавета Егоровна! это не вам бы говорить, не мне бы слушать.
     --  Отчего же-с: что вы любили  когда-то свою жену и  что любите, может
быть, ребенка  -- это еще не велика заслуга перед  человечеством. Вы  себя в
них любите.
     -- Лизавета Егоровна, это не так!
     -- А как же? человек любит семью для себя. Ведь вы  же перестали любить
жену, когда она стала делать вам гадости.
     -- Нет, не тогда я перестал ее любить.
     -- Ну, это все  равно. Дело  не в  том, а вы равнодушны к человеческому
горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом
случае отклонить людей от  готовности служить человечеству. Вы портите дело,
вы отстаиваете рутину, -- вы,  по-моему, человек решительно вредный. Это мое
откровенное о вас мнение.
     --   Покорно   вас   благодарю   за   эту  откровенность,  --   сказал,
приподнимаясь, Розанов.  -- Что ж,  после такого  разговора, я полагаю,  нет
причины продолжать наше знакомство.
     -- Как хотите, Дмитрий Петрович, -- спокойно отвечала Лиза. -- Я на вас
не сержусь,  но общего  между нами  ничего  нет, и  вы  действительно только
разъединяете наше общество своим присутствием.
     -- Я этого более не буду  делать, -- отвечал,  поднимаясь  и  берясь за
шляпу, Розанов.  -- Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета  Егоровна, за
вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме
и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко
в вашей  гуманности,  пятнышко,  которое  тоже  очень давно  заставляет меня
сомневаться в этой гуманности.
     -- Какое пышное словоизвержение, -- пропищала Бертольди.
     Калистратова встала и начала надевать шляпку.
     -- Вы когда-нибудь останавливались в  ваших размышлениях над положением
человека, который весь одна любовь к вам?
     -- Это вы о ком говорите?
     -- Я говорю о Помаде.
     -- Что это такое? что такое о Помаде?
     -- Я  говорю о Помаде, которого  вы  губите, вместо того чтобы быть ему
полезною.
     -- Как вы смеете говорить мне это!
     --  Смею-с, смею, Лизавета Егоровна, потому  что  вы поступаете  с  ним
жестоко,  бесчеловечно,  гадко.  Вы ничего,  таки  ровно ничего для  него не
сделали; скажу еще раз: вы его погубили.
     -- Дмитрий Петрович!
     -- Ничего-с, положено быть откровенными. Помада...
     -- Помада никогда ничего не делал всю свою жизнь.
     --  Ну, как это сказать, было же время, что он учился и отлично учился,
а это он уж после опустился и ошалел.
     -- Не я, надеюсь, в этом виновата.
     -- В этом не вы виноваты, а в том, что он совсем потерял голову теперь,
-- виноваты  вы.  Вы  видели, что он влюбляется в вас,  и держали его  возле
себя,  позволяли ему еще более и более к вам привязываться. Я вас  и  в этом
еще  строго  не  осуждаю:   этому  способствовали  и  обстоятельства  и  его
привязчивая  натура;  но  вы  должны  были  по  крайней   мере  оценить  эту
преданность, а вы ее не оценили: вы только были с  ним презрительно холодны.
Вы  могли, очень легко  могли  употребить его привязанность  в  его  пользу,
пробудить в нем  вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, -- вы этого
не сделали. Вы могли не любить  его, если он вам  не нравится, но  вы должны
были заплатить  этому бедняку за все, что он вам отдал, самою теплою дружбою
и вниманием. Он ведь не дурак, он даже,  может быть, поумнее многих умников;
он  бы  не полез на  стену  и  удовольствовался бы вашей  дружбой, он бы вас
слушался, и вы бы смогли сделать из него человека, а вы что из него делаете?
За посудой его посылаете; гоняете к  прачке и  равнодушно смеетесь над  тем,
что он ничего не делает  и живет  как птица небесная, только для того, чтобы
служить вам?
     -- Это говорит в вас злоба, -- заметила Бертольди.
     -- Какая злоба?
     -- Хотите выйти отсюда героем, защитником угнетенных и обиженных.
     -- Отчего вы не говорили мне прежде? -- спросила Лиза.
     -- Стеснялся; не хотел вас  смущать; ждал, что вы сжалитесь над ним;  а
теперь, когда мы с вами расстаемся, я вам это высказываю.
     -- Потрудитесь, пожалуйста, уж образумить и вашего Помаду.
     -- Какой же он мой? Он более ваш, чем мой.
     -- А мне до него с  этих пор нет дела: я  попрошу его  оставить меня  и
делать, что ему там нужно и полезно.
     --  Вот и прекрасно: этого только недоставало. Вот ваша и гуманность: с
рук долой -- и кончено.
     -- Да чего же вы, наконец, от меня хотите? -- запальчиво крикнула Лиза.
     -- Хочу? Ничего я  от вас не хочу, а желаю, чтобы необъятная ширь ваших
стремлений  не  мешала вам,  любя  человечество, жалеть  людей,  которые вас
окружают, и быть к ним  поснисходительнее. Пока мы не будем считать для себя
обязательным участие к каждому человеку, до  тех пор все эти гуманные теории
-- вздор, ахинея и ложь, только вредящая делу. Вы вон Красина-то за человека
считаете, а  Красин сто раз  хуже Арапова,  хуже Зарницына,  хуже  всех. Вас
отуманивает ваша горячая натура и  честные стремления, и вы  не видите, кого
вы  принимаете  за людей.  Это трусы,  которым  хочется прослыть деятелями и
которые выдумали  играть безопасную  для себя комедию, расславляя,  что  это
какое-то  политическое  дело. Отлично! За это в Сибирь не сошлют и даже  под
арест не  посадят; а между тем некоторое  время мы этак порисуемся. Но зато,
вот  помяните  мое слово, проснется общественное сознание, очнутся некоторые
из них самих, и  не  будет для них на  русской  земле  людей,  поганее  этих
Красиных;  не  будет  ни  одного  из  них,  самими  ими  неразоблаченного  и
незаплеванного. Это  не  то увлечение,  которое недавно  прошло  и  которому
редкий-редкий не поддавался,  это даже не фанатизм; такой фанатизм вот может
проявляться в  вас, в других честных людях, а  это просто игра  человеческою
глупостью и страстями, это эксплоатаци