ичком и в чистеньких
козловых  сапожках.  Голубые  глазки  старичка  смотрели   тихо,  ласково  и
спокойно, но смело и неискательно. Четвертый гость, человек лет шестидесяти,
выглядывал  Бурцевым  не Бурцевым, а  так во  всей его фигуре и нетерпеливых
движениях было что-то такое задорное: не то забияка-гусар старых  времен, не
то петербургский гражданин, ищущий популярности. Лиза была пятая.
     Она  вошла  тихо и села на диван. Длиннополый старичок подвигался вдоль
ряда висевших по стене картин, стараясь  переступать так, чубы его скрипучие
козловые  сапожки не издали ни одного трескучего звука. Блондин, стоя  возле
развалившегося  тапера, искательно разговаривал с ним, но получал  от нахала
самые  невнимательные  ответы.  Суровый  старик держался совсем гражданином:
заговорить с ним о чем-нибудь, надо было напустить на себя смелость.
     -- Отчего же это? -- жалобно вопрошал тапера блондинчик, пощипывая свою
ужасно глупенькую бородочку.
     -- Да вот оттого же, -- зевая и смотря в сторону, отвечал тапер.
     -- Да ведь они же солидарные журналы! -- опять приставал блондинчик.
     -- Ну-с!
     -- Так из-за чего ж между  ними полемика?.. Ведь они одного направления
держатся?.. они одно целое, -- лепетал блондинчик.
     -- Одно? -- окрикнул его тапер.
     -- Ну да-с... По крайней мере и я и все так понимают.
     -- Вы этого по крайней  мере не говорите! Не  говорите этого по крайней
мере потому, что стыдно говорить такую пошлость, -- обрезал тапер.
     Блондинчик застыдился и стало робко чистить залегшее горлышко.
     -- Как же это вы не понимаете? --  гораздо снисходительнее начал тапер.
-- Одни  в принципе только социальны, а проводят идеи коммунистические; а те
в принципе коммунисты, но проводят начала чистого социализма.
     -- Понимаю, -- отвечал блондинчик и солгал.
     Ничего он не понял и только  старался  запомнить это определение, чтобы
проводить его дальше. Тапер опять зевнул, потянулся, погладив себя от жилета
до колен, и произнес:
     -- Однако эти постепеновские редакторы  тоже  свиньи изрядные, живут  у
черта в зубах, да еще ожидать себя заставляют.
     -- Ну, уж и Тузов, -- заикнулся было блондинчик.
     -- Что Тузов? -- опять окрикнул его тапер.
     -- Тоже...  ждешь-ждешь, да еще лакей в передней скотина такая... и сам
тоже обращается  чрезвычайно обидно. Просто иной  раз, как мальчика, примет:
``я вас не помню, да я вас не знаю``.
     -- Пх! Так тот ведь сила!
     -- А этот что?
     Тапер плюнул и произнес:
     -- А этот вот что, -- и растер ногою.
     В это время отворилась запертая до сих пор дверь  кабинета, и на пороге
показался высокий рябоватый человек лет  около сорока пяти или шести. Он был
довольно полон,  даже  с  небольшим брюшком и небольшою лысинкою;  небольшие
серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них
было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что  с ним хотелось
говорить без всякой хитрости и лукавства.
     Редактор  Папошников,  очень мало заботящийся  о своей популярности, на
самом  деле был истинно  прекрасным  человеком,  с  которым каждому хотелось
иметь дело и  с которым  многие  умели доходить  до безобидного  разъяснения
известной шарады: ``неудобно к напечатанию``, и за всем тем все-таки думали:
``этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но ``человек он``.
     На  кондитера же  редактор Папошников точно смахивал как нельзя более и
особенно теперь, когда он вышел к ожидавшим его пяти особам.
     -- Извините, господа, -- начал он, раскланиваясь. --
     Я  не хотел  отменить приемного  дня, чтобы  не  заставить  кого-нибудь
пройтись понапрасну, а у меня болен ребенок;  целую ночь не  спали, и  вот я
получасом замешкался.
     -- Чем могу служить? -- обратился он прежде всех к Лизе.
     -- Я ищу переводной работы, -- отвечала она спокойно.
     Папошников  задумался,  посмотрел  на  Лизу  своими   умными   глазами,
придававшими  доброе  выражение  его некрасивому,  но  симпатичному  лицу, и
попросил Лизу подождать,  пока он кончит  с другими  ожидающими его особами.
Лиза опять села на кресло, на котором ожидала выхода Папошникова.
     --  Я пришел за решительным  ответом о  моих работах,  --  приступил  к
редактору суровый  старик. --  Меня  звут Жерлицын; я доставил  две  работы:
экономическую статью и повесть.
     --  Помню-с,  --  отвечал  Папошников.  --  ``Экономическая   статья  о
коммерческих двигателях``?
     -- Да.
     -- Она для нас неудобна.
     -- Почему?
     -- Неудобна; не отвечает направлению нашего журнала.
     -- А у вас какое же есть направление?
     Папошников посмотрел на него и отвечал:
     -- Я вам ее сейчас возвращу: она у меня на столе.
     -- Ну-с, а повесть?
     -- Повесть я не успел прочесть: потрудитесь наведаться на той неделе.
     -- Мне мое время дорого, -- отвечал Жерлицын.
     -- И мне тоже, -- сухо произнес редактор.
     -- Так отчего же вы не прочитали, повесть у вас целую неделю пролежала.
     --  Оттого, что  не имел времени, оттого, что много занятий. У меня  не
одна ваша  рукопись, и  вам, вероятно,  известно,  что рукописи  в редакциях
зачастую остаются по целым месяцам, а не по неделям.
     -- Имейте помощников.
     -- Имею, -- спокойно отвечал Папошников.
     -- Сидите  по ночам. У  меня,  когда я буду редактором, все в одну ночь
будет очищаться.
     Папошников ушел в кабинет и, возвратясь оттуда с экономическою  статьею
Жерлицына, подал ее автору.  Старик положил статью на стол, закурил папиросу
и начал считать листы рукописи.
     -- Вы что прикажете? -- отнесся Папошников к блондину.
     -- Рассказ ``Роды`` прочтен или нет еще?
     -- Прочтен-с давно.
     -- И когда вы его напечатаете?
     Папошников погладил усы и, глядя в глаза блондину, тихо проговорил:
     -- И его нельзя печатать.
     -- Отчего-с?
     Блондин беспокойно защипал бородку.
     -- Помилуйте, такие сцены.
     -- Там невежество крестьян выставляется.
     -- Да не в том, а что ж это: все это до  голой подробности, как в курсе
акушерства, рассказывается...
     -- Да ведь это все так бывает!
     --  Помилуйте, да мало ли  чего на свете не  бывает, нельзя же все  так
прямо и рассказывать.  Журнал читается в  семействах, где есть и женщины,  и
девушки, нельзя же нимало не щадить их стыдливости.
     --  Будто они,  вы думаете,  не понимают! Они все лучше  нас с вами все
знают.
     -- Да  извольте,  я и это вам уступлю,  но  пощадите же  их  уши, дайте
что-нибудь приличию, пожалейте эстетический вкус.
     -- Нужно развивать вкус не эстетический, а гражданский.
     Папошников добродушно рассмеялся и, тронув блондина за руку, сказал:
     -- Ну разве можно описывать, как ребенок, сидя на полу, невежливо ведет
себя,  пока  мать  разрядится?  Ну  что же тут  художественного  и  что  тут
гражданского?
     -- Правда обстановки, -- отстаивал блондин.
     Редактор засмеялся.
     --  А  п-п-позвольте   узнать,  --  вскрикнул  из-за  стола   Жерлицын,
перелистывавший свою рукопись, -- что же, тут в моей статье разве содержится
что-нибудь против нравственности?
     -- Нет-с, -- отвечал Папошников.
     -- Ну, против религии?
     -- Тоже нет-с.
     -- Ну, против вашей эстетики?
     -- Нет-с.
     -- Так против чего же?
     -- Против здравого смысла.
     --  А-а!  Это  другое  дело,  -- протянул  Жерлицын  и,  закурив  новую
папиросу, стал опять перелистывать рукопись, проверяя ее со стороны здравого
смысла.
     Папошников вынес блондину его рассказ и обратился к таперу.
     -- Повесть госпожи Жбановой?
     -- Будет напечатана, -- отвечал редактор.
     -- Будет! в таком случае когда деньги?
     -- По напечатании-с.
     -- Она просит половину вперед.
     -- Она этого не пишет.
     -- Она мне пишет; я ее муж, и она мне поручила получать деньги.
     -- Нет-с, она просила деньги  выслать  ей за границу,  и они так  будут
высланы, как она просила.
     -- Ну это и я ведь могу сделать; я здесь служу, можете обо мне узнать в
придворной конторе, -- с обиженным лицом резонировал тапер.
     -- Ну так я скажу вам, что это уж сделано.
     -- Тогда не о чем и толковать по-пустому.
     Тапер встал и, разваливаясь, ушел, никому не поклонившись.
     -- Я, -- залебезил блондинчик, -- думал вам,
     Савелий  Савельич, предложить  вот что:  так как,  знаете,  я служу при
женском  учебном заведении и могу близко наблюдать женский вопрос,  то я мог
бы открыть у вас ряд статей во женскому вопросу.
     -- Ц! нет-с, -- отвечал, отмахиваясь руками, редактор.
     -- Отчего же?
     -- Не читают-с, прокисло, надоело.
     -- Но я могу с другой стороны, не с отрицательной.
     -- С какой хотите, все равно.
     -- Да, а вы с какой хотите?
     -- Нет, уж Бог с ними. Барыням самим это прискучило.
     --  П-п-п-пааазвольте-с!  --  крикнул   опять  все  сидящий  за  столом
Жерлицын,  дочитав  скороговоркою  во  второй  раз  свою рукопись. --  Вы  у
Жбановой повесть купили?
     -- Купил-с.
     -- И напечатаете ее?
     -- И напечатаю.
     --  А  эта  госпожа  Жбанова ни  больше  ни  меньше как  совершеннейший
стервец.
     Редактор слегка  надвинул  брови и заметил Жерлицыну,  что он  довольно
странно выражается о женщине.
     -- Нет-с, я выражаюсь верно, --  отвечал тот. -- Я читал ее повести, --
бездарнейший стервец и только, а вы вот ею потчуете наших читателей; грузите
ее вместо балласта.
     Папошников ничего не отвечал Жерлицыну и обратился к скромно ожидавшему
в амбразуре окна смирненькому старичку.
     -- Нижнедевицкий купец Семен Лазарев,  --  отрекомендовался  старичок и
протянул  свою  опрятную  руку.  --  Года  с три будет  назад, сюда  наши  в
Петербург ехали по делам, так я с ними проектик прислал.
     -- О чем-с?
     -- Обо всем, там на гулянках написано, -- весело разговаривал старичок.
Папошников задумался.
     -- Большая рукопись? -- спросил он.
     --  Большая-с,  полторы стопы  с  лишком,  --  еще  веселее рассказывал
Лазарев.
     -- Называется: ``Размышления ипохондрика``?
     -- Вот, вот, вот, она и есть! Не напечатана еще?
     -- Нет-с, еще не напечатана.
     --  То-то,  я  думаю, все  не  слышно  ничего;  верно,  думаю,  еще  не
напечатана. А может быть, не годится? -- добавил он, спохватившись.
     -- Велика-с очень.
     -- Ну там ведь зато обо всем заключается: как все улучшить.
     -- Отличные, отличные есть мысли, помню хорошо, но объем!
     -- Это, впрочем, все дело рук наших: сократим.
     -- Нет, вы позвольте, мы сами выборку сделаем.
     Выберем, что идет к теперешнему времени, листка на четыре, на пять.
     -- Что ж, я извольте, а только имя же ведь мое внизу подпечатают?
     -- Ваше, ваше.
     -- То-то, а то я, знаете, раз желаю, чтобы читатели опять в одном и том
же журнале мое сочинение видели.
     -- А вы разве писали в нашем журнале?
     -- Как же-с! В 1831 году напечатано мое стихотворение. Не помните-с?
     -- Не помню.
     -- Нет-с, есть. -- А повторительно опять тоже такое дело: имел я в юных
летах, когда еще  находился  в господском  доме,  товарища,  Ивана Ивановича
Чашникова,  и очень  их любил, а они  пошли  в  откупа, разбогатели и  меня,
маленького купца,  неравно  забыли, но,  можно  сказать,  с презрением  даже
отвергли, -- так  я вот желаю, чтобы  они  увидали, что  нижнедевицкий купец
Семен Лазарев хотя и бедный человек, а может держать себя на точке вида.
     --  Будет,   будет  ваше  имя,  --  успокоил   и  проводил  до   дверей
нижнедевицкого купца Семена Лазаревича редактор Папошников.
     -- А п-п-паааззвольте!  -- удержал его  на обратном пути  Жерлицын.  --
Завулонов свой рассказ мне поручил продать.
     -- Ну-с.
     -- Угодно вам купить?
     -- Оставьте, я прочту.
     -- Я не могу оставить: купите и оставляйте.
     -- Я так не покупаю, -- отозвался редактор и попросил Лизу в кабинет.
     --  А  п-позвольте! На одну минуту позвольте, -- остановил Жерлицын. --
Вы читаете, что покупаете у Тургенева?
     -- Читаю-с.
     -- Не полагаю. -- Вы вот в своих журналах издеваетесь  над нигилистами,
а...
     -- Нигилисты, не читая, покупают?
     -- Конечно! Общий вывод  и направление -- вот все, что нужно. Вы знаете
Эразма Очевидного?
     -- Нет, не знаю.
     -- Мой зять.
     -- Не имею чести.
     -- Редактор же он.
     -- Что делать, все-таки я не имею  чести его знать и не имею  времени о
нем говорить.
     Редактор увел Лизу в свой кабинет и предложил ей кресло.
     --  Видите,  сударыня, -- начал  он, --  мне  нужно знать,  какого рода
переводы вы можете делать и с каких языков?
     Лиза рассказала.
     -- Да... Это значит, вы статей чисто научного содержания переводить  не
можете.
     -- Я не переводила.
     Редактор задумался.
     -- Прискорбно  мне огорчать вас,  -- начал  он,  --  таким ответом, что
работы, которую вы могли бы делать, у меня в настоящее время нет.
     Лиза сухо встала.
     -- Позвольте! Куда же вы?
     -- У вас работы нет -- нам говорить не о чем.
     Редактор слегка поморщился от этого тона и сказал:
     -- Я попрошу у вас  позволения записать у себя ваш  адрес. Работа может
случиться,  и  я  удержу ее  для вас, я  вам напишу. Книжки,  видите,  более
тридцати листов, их возможности нет наполнить отборным материалом.
     -- Это меня мало интересует и вовсе не касается.
     Папошников  положил  книгу  журнала  и   взял  адресную  тетрадь.  Лиза
продиктовала ему свой адрес.
     -- Это там, где коммунисты живут?
     --  Это аккуратно  там,  где я вам сказала, --  опять еще суше ответила
Лиза, и они расстались.
     Сходя  по  лестнице,  она  увидела Жерлицына,  сидящего  на окне  одной
террасы и листующего свою рукопись.
     -- Ищу здравого смысла, -- произнес он, пожав плечами при виде сходящей
Лизы. Лиза проходила мимо его молча.
     -- Позвольте, --  догонял ее  Жерлицын. --  Как  это он  сказал: против
здравого смысла? Разве может человек писать против здравого смысла?
     Лиза не отвечала.

     POSTГлава двадцать третья.  SCRIPTUM (Приписка (лат.))
     Розанова  Лиза  застала  уже  у Вязмитиновой.  По их лицам  она  тотчас
заметила,  что  доктору  не  было никакой  удачи  у  Альтерзона  и  что  они
сговорились  как  можно  осторожнее  сообщить ей ответ сестры и  зятя.  Лиза
терпеть не могла этих обдуманных и осторожных введений.
     -- Альтерзон отказал в деньгах? -- опросила она прямо Розанова.
     -- Да, почти, -- отвечал тот.
     --  Ну вот!  Вы говорите  почти,  а Женни  смотрит  какими-то  круглыми
глазами, точно боится, что я от денег в обморок упаду, -- забавные люди! Тут
не может быть никакого почти, и отказал, так, значит, начисто отказал.
     -- И сестра тоже?
     -- Она что ж? Она ничего.
     -- Ну, я  обращусь к  Зиночкину мужу, -- спокойно отвечала Лиза и более
не стала говорить об этом.
     -- А что ваши попытки, Лизавета Егоровна? -- осведомился Розанов.
     --  Так же  счастливы, как и ваши, -- отвечала она и, по-видимому, была
совершенно спокойна.
     Пообедали  вместе;  Розанов  попросил  позволения  отдохнуть в кабинете
Вязмитинова. Был  серый  час; Лиза сидела в уголке дивана; Евгения  Петровна
скорыми  шагами  ходила  из  угла  в  угол  комнаты,  потом  остановилась  у
фортепиано,  села  и, взяв два полные  аккорда, запела ``Плач Ярославны``, к
которому сама очень удачно подобрала голос и музыку.
     -- Спой еще раз, -- тихо попросила Лиза, когда смолкли последние звуки.
Евгения Петровна взяла аккорд и опять запела:

     Я быстрей лесной голубки
     По Дунаю полечу,
     И рукав бобровой шубки
     Я в Каяле обмочу:
     Князю милому предстану
     И на теле на больном
     Окровавленную рану
     Оботру тем рукавом.
     Песня опять кончилась, а Лиза оставалась под ее влиянием, погруженною в
глубокую думу.
     -- Где летаешь? -- спросила, целуя в лоб, Евгения Петровна.
     Лиза слегка вздохнула.
     Над дверью заднего  хода послышался звонок, потом шушуканье в девичьей,
потом  медленное шлепанье  Абрамовниных башмаков,  и, наконец, в темную залу
предстала сама старуха, осведомляясь, где доктор?
     -- Спит, -- отвечала Женни.
     -- Спит -- не чует, кто дома ночует.
     -- А что такое?
     --  Суприз,  генеральша  моя  хорошая, да  уж такой  суприз, что на-на!
Вихорная-то ведь его сюда прилетела!
     -- Кто-о?
     -- Ну  жена  же  его,  жена.  Кучер  его  сейчас  прибежал, говорит,  в
гостинице  остановилась,  а  теперь  к  нему прибыла  и  вот  распорядилась,
послала. Видно, наш атлас не идет от нас.
     -- Ах  Боже  мой, что  за несносная  женщина!  --  воскликнула  Евгения
Петровна и смешалась, потому что на пороге из кабинета показался Розанов.
     -- Прощайте, -- сказал он, протягивая руку Евгении Петровне.
     -- Куда вы, Дмитрий Петрович?
     -- Домой! ведь надо же это как-нибудь уладить: податься-то некуда.
     -- Вы разве слышали?
     Розанов качнул утвердительно головою,  простился и  уехал. В зале опять
настала  вызывающая  на размышление сумрачная тишина.  Няня  хотела погулять
насчет докторши, но и это не удалось.
     -- Тую-то мне только жаль -- Полину-то Петровну -- завела было старуха;
но  не  дождавшись  и  на это  замечание никакого  ответа, зашлепала в  свою
детскую.
     Прошел час, подали свечи; Лиза все по-прежнему сидела, Евгения Петровна
ходила и часто вздыхала.
     -- Зачем ты вздыхаешь, Женни? -- произнесла шепотом Лиза.
     -- Так, мой друг, развздыхалось что-то.
     Евгения Петровна села возле Лизы, обняла ее и положила себе на плечо ее
головку.
     -- Какие вы  все несчастные! Боже мой, Боже мой! как посмотрю я на вас,
сердце  мое обливается кровью: тому  так, другому этак,  -- каждый из вас не
жизнь живет, а муки оттерпливает.
     -- Так нужно, -- отвечала после паузы Лиза.
     -- Нужно! Отчего же это, зачем так нужно?
     -- Век жертв очистительных просит.
     -- Жертв! -- произнесла, сложив губки, Евгения
     Петровна. -- Мало  ему без вас жертв? Нет,  просто вы несчастные  люди.
Что ты, что  Розанов, что Райнер -- все вы сбились и  не знаете, что делать,
-- совсем несчастные люди.
     -- А ты счастливая?
     -- Я, конечно, счастливее вас всех.
     -- Да  чем же, например, несчастлив Райнер? -- произнесла, морща лоб  и
тупясь, Лиза.
     -- Райнер!
     -- Да. Он  молод,  свободен, делает  что хочет, слава Богу не женат  на
дуре и никого особенно не любит.
     Евгения Петровна остановилась перед Лизою, махнула с упреком головкою и
опять продолжала ходить по комнате.
     -- Так не любят, -- прошептала после долгой паузы Лиза, разбиравшая все
это время бахрому своей мантильи.
     --  Нет,  скорей  вот  этак-то  не  любят,  --  отвечала  Женни,  опять
остановясь   против  подруги  и  показав  на   нее  рукою.  Разговор   снова
прекратился.
     В седьмом часу в передней послышался звонок. Женни сама отперла дверь в
темной  передней  и вскрикнула голосом, в котором удивление было  заметно не
менее  радости.  Перед  нею  стоял  ее  муж,  неожиданно  возвратившийся  до
совершенного окончания возложенного на него поручения для объяснений с своим
начальством. Пошли обычные при подобном случае сцены. Люди  ставили самовар,
бегали, суетились.  Евгения  Петровна тоже суетилась и  летала из кабинета в
девичью и  из  девичьей  в  кабинет, где  переодевался  Николай  Степанович,
собравшийся тотчас после чая к своему начальнику.
     Чужому человеку нечего делать в такие минуты. Лиза чувствовала это. Она
встала, побродила по зале, через  которую суетливо перебегала то хозяйка, то
слуги,  и, наконец, безотчетно  присела к фортепиано и одною рукою подбирала
музыку к  Ярославнину плачу.  Одевшись,  Вязмитинов вышел  в залу  с  пачкою
полученных в его  отсутствие  писем, сел у стола с стаканом  чаю  и начал их
перечитывать.
     У Лизы совсем отчетливо выходило:
     Князю милому предстану
     И на