-- Или вы работаете исключительно над  гуманными науками? -- продолжала
Бертольди. --  Гуманные  науки сами  по себе  одни ничего не  значат.  Всему
корень материя. В наш век нельзя быть узким специалистом. Я недавно работала
над  Прудоном,  а  теперь  занимаюсь  органической  химией,   переводами   и
акушерством.
     -- Вы что переводили из Прудона? -- спросила Лиза.
     -- Я не переводила Прудона. Я перевожу тут для одного пошляка-редактора
кое-что  в газету, из насущного хлеба. А, кстати, чтоб не забыть о  Прудоне,
-- вот он под табаком.
     Лиза поблагодарила и взяла книгу.
     --  Вы  заходите,  мы  вами  займемся,  --  сказала,  прощаясь  с  нею,
Бертольди.  --  Бычков говорил,  что  у вас есть способности. Вам для вашего
развития   нужно   близко  познакомиться  с   Бычковым;   он  не   откажется
содействовать вашему развитию. Он талант. Его теперешнюю жену нельзя узнать,
что он из нее сделал в четыре месяца, а была совсем весталка.
     Лиза  ушла  домой  с  Прудоном  и через  пять  дней  понесла его  назад
Бертольди.
     Скоро  они близко познакомились, и чем усерднее углекислые феи порицали
стриженую барышню, тем быстрее шло ее  сближение с Лизой, которой в существе
Бертольди вовсе не нравилась.


        "Глава двадцать вторая. НЕЗАВИСИМАЯ ПОРА"

     Так  жили  наши  знакомые, невесело  и разъединенно, до самой весны,  а
весна пришла хорошая и  ранняя. Еще как только  солнышко  стало  нагревать и
начались  просовы  --  пошли  толки  и  предположения  насчет  лета.  Сергей
Сергеевич Богатырев  Христом  Богом  умолял  сестру  и Егора Николаевича  не
возвращаться  домой, а прожить  лето у него  в подмосковной и  потом на зиму
остаться опять в  Москве. Егор  Николаевич поупрямился было, но его  дружным
нападением сбили с пункта: согласился. Лиза оставалась в Москве,  потому что
ее глаза  требовали  лечения и потому  что она терпеть не могла своей тетки,
точно  так  как  та не любила  ее.  Сонюшку  же Варвара Ивановна  непременно
обещалась выдать замуж за богатого соседа.
     Феи  тоже уезжали  на лето  в  свою  небольшую  деревушку  в  Калужской
губернии  и  брали с собою  Ольгу Александровну с ребенком.  Розанов  был ко
всему  этому  совершенно  равнодушен; он даже  радовался,  что  останется на
некоторое время  один. Ярославцевы с Ольгой Александровной отъехали в первых
числах  мая, а  пятнадцатого мая  уехали  и Богатыревы  с  Бахаревыми.  Лиза
осталась одна с девушкой.
     В   опустевших  домах  теперь  пошла  новая  жизнь.  Розанов,  проводив
Бахаревых, в тот же  день вечером зашел  к Лизе и просидел долго за полночь.
Говорили  о  многом  и  по-прежнему  приятельски,  но  не  касались  в  этих
разговорах друг друга.
     На другой день Розанов, зайдя к Лизе, застал у нее Бертольди, с которой
они познакомились без всяких  церемоний,  и знакомство это скоро сблизило их
до  весьма   коротких   приятельских  отношений,  так   что  Розанов,  шутя,
подтрунивал над Бертольди, как она перепугала баб  в бане, и даже называл ее
в  шутку  злосчастной  Бертольдинькой.  Бертольди  не   умела  держать  себя
постоянно в роли  и открывала  много  довольно смешных сторон, над  которыми
Розанов и даже Лиза позволяли себе подсмеиваться.
     Прошла еще неделька, и Лизин кружок  увеличился  еще одним новым лицом.
Лиза  случайно  встретилась  с  одним  своим  старым  институтским   другом,
Полинькой  Режневой,  которая двумя годами ранее Лизы  окончила курс  и  уже
успела выйти  замуж за  некоего  отставного корнета  Калистратова. Особа эта
была  молода и  не столько  хороша  собою, сколько  изящна  своею грациозною
простотою. Она  была высокая, очень тоненькая блондинка  с черными  глазами,
розовым  прозрачным  лицом,  гибкою  талиею  и необыкновенно мягкими  белыми
ручками. В лице Полиньки  Калистратовой,  как  называла ее Лиза, преобладало
перед  всем выражение  не  грустное,  а  какое-то  несчастное.  Впечатление,
производимое ее лицом,  еще более поддерживалось звуком Полинькиного голоса.
Она говорила  мягким, разбитым  голосом, таким  голосом, каким люди начинают
говорить, обмогаясь после острого воспаления легких.
     Полинька  Калистратова  в  самом деле была  женщина  очень  несчастная.
Довольно богатая  сирота, она, выйдя из института, очутилась  в доме  своего
опекуна и дяди; прожила  там с полгода и совершенно немыслимо вышла замуж за
корнета Калистратова, которому приглянулась  на коренской ярмарке и которому
была очень удобна для поправления его до крайности расстроенного состояния.
     Полинька сама не знала, любила ли она своего мужа, но ей было его жаль,
когда  вскоре после свадьбы она  стала слышать о нем  самые  дурные  отзывы.
Полинька  более  всех слышала такие отзывы от тех самых своих дядей, которые
общими  усилиями  устраивали  ее  свадьбу  с  Калистратовым,  и  приписывала
большинство дурных толков о муже злобе дядей, у которых Калистратов, наступя
на горло,  отбирал  каждую порошинку,  принадлежавшую Полиньке. Но вскоре ей
самой стало очень не  нравиться  поведение мужа: он все водился с  какими-то
странными  героями; в доме у  них  никто  почти  не показывался, а  сам  муж
нисколько  не заботился восполнить одиночество Полиньки  и  летал Бог  знает
где, исчезая на  целые недели. Наконец на дом их стали целою оравою наезжать
владельцы троек удалых и  покровители  цыганок; пошла игра,  попойки, ночной
разврат, дневное спанье, и дом превратился в балаган коренской ярмарки.
     Полинька долго плакала молча и скрывала  от мужа свое страдание. В одну
ночь  муж  подошел  к ее постели со  свечой и  листком  бумаги и заставил ее
подписать свое имя под его подписью.
     -- Что это такое? -- спросила трепещущая Полинька, принимая перо из рук
мужа.
     -- Подписывай скорее, -- это пустое.
     -- Да что же такое?
     -- Ну, что ты за меня ручаешься.
     Полинька  вздохнула и подписала.  Это было за два месяца перед тем, как
Полинька  сделалась матерью.  С появлением  ребенка Полинька  стала смелее и
несколько  раз  пыталась остановить мужа,  но  это  уже  не  имело  никакого
значения. Калистратов давно вел большую игру и,  спустив все свое состояние,
ухнул  более  половины  Полинькиного.  Полиньке  написал   дядя,  чтобы  она
береглась, что она скоро будет нищею.  Она попробовала отказаться от подписи
новых  векселей;  Калистратов  взбесился,  открыл окно и  сказал, что сейчас
выкинет ребенка. Полинька подписала вексель  на все свое  состояние и к утру
была нищая.
     С тех пор муж обращался с нею зверем. Вечно пьяный, он выгонял ее ночью
из дома, грозился раздавить голову  ребенку, обзавелся  солдаткой, но никуда
не выезжал.
     Жизнь  Полиньки  была  невыносима: ум ее  словно присох, и она жила, не
видя никакого выхода из своего печального положения. Между тем муж  ее вдруг
поправился: отрезвился, стал снова разъезжать, привозя  каждый раз  довольно
ценные подарки жене и ребенку.
     Полинька не  понимала, что  это значит, и  не смела ни  о  чем спросить
мужа.
     Наконец  все разрешилось:  в одно  прелестное утро  все имение Полиньки
описали  в удовлетворение  кредиторов,  представивших векселя Калистратова с
поручительною подписью его жены. Полинька  сознала свою подпись,  долги мужа
превышали ее состояние, и ее выгнали из ее имения. Они переехали в город, но
не  успела  Полинька  здесь  осмотреться, как мужа  ее  взяли  в  острог  за
составление и выдачу фальшивых векселей. Полинька осталась одна с  ребенком.
К дядям она не хотела возвращаться и быть им обязанной. Оставались у нее еще
маленькие  деньжонки  и  вещицы.   Полинька  подумала,  погадала  и  открыла
маленькую гостиницу для приезжающих.
     Дело  у  нее кое-как  пошло и при  ее  неутомимых стараниях  обещало ей
сделаться делом очень выгодным. Но в это же время  окончился  суд над мужем.
Калистратов по недостатку доказательств был освобожден из острога и оставлен
в  сильном  подозрении.  Оставаясь  в  городе,  он  стал  осаждать  Полиньку
беспрерывными требованиями вспомоществования,  приходил к ней, заводил дебош
и,  наконец, обратился к  полиции с требованием обязать жену к совместному с
ним сожительству.
     В  Полиньке  некоторые  губернские  власти   приняли  участие,  наскоро
свертели  передачу  ее  гостиницы  другому  лицу,  а  ее  самое  с  ребенком
выпроводили  из города. Корнету же Калистратову было объявлено, что если  он
хоть  мало-мальски  будет беспокоить свою жену,  то  немедленно будет начато
дело о его жестоком обращении с нею и о неоднократном его покушении на жизнь
ребенка. Корнет утихомирился и куда-то исчез, так что и слуха о нем не было,
а Полинька явилась с своим  сыном в Москву, придумывая,  за что бы взяться и
чем жить. У нее теперь оставались уж самые ничтожные деньги.
     С наступлением весны Полинька приютилась  в одной комнате в Сокольниках
и стала  работать  чепчики на одну лавочку в Ножевой линии. Работа эта  была
меледа, игра, не стоящая свеч; но Полинька все-таки работала и жила нуждно и
одиноко,  не имея  в  виду ничего лучшего.  Знакомых у нее  не было; ребенок
часто хворал.
     В  таком-то положении Полинька Калистратова встретилась с Лизой и очень
ей обрадовалась.
     -- Тебя нельзя узнать, Полинька! -- говорила ей Лиза.
     -- Ах, мой друг! Поживи с мое, так и  сама себя не узнаешь! -- отвечала
Полинька.
     -- Да много ли ты меня старше? Три, четыре года какие-нибудь!
     -- Горе, друг мой, а не годы считать надо.
     -- Ты очень несчастлива?
     -- Я очень несчастлива.
     -- Где же твой муж?
     -- Не  знаю:  может быть в остроге,  может быть в  кабаке, может быть в
каторге, -- ничего я о нем не знаю и на все готова.
     Рассказывать  о своем  несчастии  Полинька не  любила и  уклонялась  от
всякою  разговора,  имеющего   что-нибудь  общее   с  ее  судьбою.  Поэтому,
познакомясь с Розановым, она тщательно избегала всякой речи  о его положении
и не говорила  о себе ничего никому, кроме Лизы, да и той сказала только то,
что мы слышали, что невольно сорвалось при первом свидании.
     Полинька  была  довольно  умна  и  еще  более  благоразумна,  горда   и
несловоохотлива.
     Таково прошлое и таков в общих чертах характер  этого нового лица. Лиза
познакомила Полиньку и с Бертольди, и  Полинька пришлась по нраву Бертольди,
которой она нравилась более как лицо, подлежащее развитию. Они навестили раз
Полиньку в Сокольниках и вздумали сами переехать на дачу.
     Не успел  Розанов  услыхать об  этом предположении, которое  он  вполне
одобрял,  как  узнал,  что  Бертольди  уже  слетала и наняла  две  комнаты в
Богородицком. Дача  была  отвратительная,  на  голом  косогоре,  под  вечным
солнечным припеком.
     Городской квартиры Бахаревых нельзя было оставить совсем пустою, и Лиза
переехала на дачу с одною Бертольди.
     Отношения Лизы к Бертольди были таковы, что хотя Бертольди при ней была
совершенно свободна  и  ничем не  стеснялась, но она  не  получила не только
никакого влияния на Лизу, а, напротив, даже сама на нее посматривала.  Может
быть, это в  значительной степени  происходило и  оттого,  что у  Лизы  были
деньги и Бертольди чувствовала, что живет на ее счет.
     Как только переехали Лиза  с Бертольди,  Розанов  немедленно отправился
навестить  их  и  остался  очень  недоволен  их  дачею.  Лиза  тоже была  ею
недовольна, но  молчала,  а  Розанов раскорил  ее ни  к  стру, ни к  смотру.
Действительно, дача была из рук вон гадкая.
     Бертольди никак  не хотела с этим согласиться,  надулась на Розанова  и
ушла за дощатую переборку.
     -- Бертолина! где вы скрылись?  -- позвал Розанов, вовсе не подозревая,
что она обиделась.
     Бертольди не отвечала.
     --  Прощайте,   Бертольдинька,  --  сказал  Розанов,  уходя   вместе  с
Калистратовою, которую вызвался проводить до Сокольников.
     --  Я  вас  прошу  не  фамильярничать  со  мною,  --  резко  отозвалась
Бертольди.
     Лиза улыбнулась и проводила своих гостей.
     -- Что это, она рассердилась, кажется? -- спросил Калистратову Розанов,
когда они вышли.
     -- Разумеется.
     -- За что же?
     -- Не знаю; она ведь смешная.
     Для Калистратовой  Бертольди была только смешная. О Розанове она думала
хорошо: ей нравилось, что он говорит большею частию дело и знает людей не по
писаному.
     Навестив еще раза два дачниц, Розанов прельстился их жизнью и решил сам
перебраться  из  города.  Он  раздобылся  за  недорогую  цену  на  все  лето
незавидною  верховою  лошадкою,  чтобы  ездить  в больницу,  и  поселился  в
Сокольниках, неподалеку от Полиньки.
     Доктор  ожидал, что  они  своим маленьким кружочком превесело  проведут
лето и наберутся силы на повторение пережитой зимней скуки, суши и дрязг.
     Отчего ж было на это и не надеяться?
     Но, однако, это не так  вышло. Лиза жила, отдыхая  довольно спокойно, и
Бог знает, что она думала. Она была порою очень весела, порою довольно зла и
презрительно начала выражаться  о  чрезвычайно большом числе  людей,  и даже
нередко  подтрунивала и над  общим человеческим  смыслом. Вообще, возобновив
прежнее близкое знакомство с Лизой,  Розанов  стал  замечать в ней  какие-то
странные противоречия самой  себе. То  она твердо отстаивала то, в  чем сама
сомневалась;  то  находила удовольствие  оставлять  под сомнением  то,  чему
верила; читала много и жаловалась, что все книги глупы; задумывалась и долго
смотрела  в  пустое поле, смотрела так,  что  не было сомнения, как  ей жаль
кого-то,  как ей  хотелось бы что-то облегчить, поправить, -- и сейчас же на
языке  насмешка,  часто холодная  и неприятная, насмешка над  чувством и над
людьми чувствительными.  Потом в Лизе было равнодушие, такое равнодушие, что
ей  все  равно, что около  нее ни происходит; но  вдруг  она  во  что-нибудь
вслушается, в что-нибудь  всмотрится и ни с  того  ни  с сего примет в  этом
горячее участие, тогда как, собственно, дело ее  нимало не интересует  и она
ему более не сочувствует, чем сочувствует.
     Так она, например, вовсе не имела  определенного плана,  какой характер
придать своему летнему  житью в Богородицком, но  ей  положительно  хотелось
прожить потише,  без тревог,  -- просто отдохнуть хотелось. Бертольди же  не
искала  такой  жизни  и  подбивала  Лизу познакомиться  с ее  знакомыми. Она
настаивала  позвать  к себе  на  первый  раз  хоть  Бычкова, с которым  Лиза
встречалась у маркизы и у Бертольди.
     Настаивала  Бертольди на этом  до тех  пор, пока Лиза, думая  о  чем-то
другом, проговорила: ``Да делайте, Бертольди, как знаете``. Бертольди тотчас
села  к столу и начала писать. Сочинение у нее не ладилось, и  она разорвала
несколько записок.
     В это  время к Лизе зашли Калистратова  и Розанов, который  обыкновенно
провожал Полиньку в Богородицкое.
     Бертольди  кивнула головою пришедшим и  спешно докончила свою  записку.
Последняя редакция ей нравилась.
     --  Слушайте,  Бахарева,  что я написала,  -- сказала она,  вставши,  и
прочла  вслух  следующее:  ``Мы живем самостоятельною  жизнью  и, к великому
скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы
знаем, что их немного, но  мы  надеемся сформировать  настоящее общество. Мы
войдем  в  сношения  с Красиным, который живет в Петербурге и  о котором  вы
знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на  порядочного человека,
мы  предлагаем быть  у  нас  в Богородицком,  с того  угла в доме Шуркина``.
Хорошо?
     -- Что это такое? -- спросил Розанов.
     -- Письмо, -- отвечала, не обращая на него внимания, Бертольди.
     -- Знаю, что письмо, да к кому же это такое торжественное письмо?
     -- Вам оно не нравится?
     -- Нет, напротив, это в своем роде совершенство, но к кому же это?
     -- К Бычкову.
     Розанов засмеялся.
     -- Дайте-ха письмо, -- сказала Лиза.
     Бертольди подала ей листок.
     -- Да, письмо очень хорошо написано, -- сказала Лиза,  возвращая листок
Бертольди.
     --  Помилуйте, Лизавета  Егоровна,  что за  охота давать  на себя такие
документы! -- возразил Розанов.
     --  Какие документы? Что это такое документы? -- с  гримаской  спросила
Бертольди. --  Кого это может компрометировать? Нам  надоела  шваль, мы ищем
порядочных людей -- и только. Что ж,  пусть все это знают: не генерала же мы
к себе приглашаем.
     -- Да не то-с, а  зачем это -- ``к  скандалу  всех маменек и папенек``,
зачем этот Красин?..
     -- Так.
     --  Да зачем  же?  Вы  ведь с  Бычковым давно  знакомы:  можете  просто
пригласить его, и  только. К чему же тут все  это путать?  И то, что  вы его
приглашаете  ``только как  порядочного человека``, совсем  лишнее. Неужто он
так  глуп,  что истолкует  ваше приглашение  как-нибудь иначе,  а это письмо
просто вас компрометирует своею...
     -- Глупостью, вы хотите сказать? -- перебила его Бертольди.
     -- Нет,  письмо очень хорошо, -- спокойно  произнесла Лиза, --  пошлите
его завтра или запечатайте, Дмитрий Петрович бросит его завтра в ящик.
     Розанов перестал возражать; но  ему  это было неприятно,  ему казалось,
что начнутся разные  знакомства, один по одному найдет народу, из сообщества
которого  едва ли  выйдет что-нибудь  хорошее,  а Лизе это  не обойдется без
больших неприятностей от родства и свойства.
     Розанов, спустя некоторое время, заметил это Лизе; но она сказала:
     -- Не беспокойтесь напрасно, Дмитрий Петрович; я так хочу и так сделаю.
     -- То-то и дело,  Лизавета Егоровна, что вы  этого даже и не хотите,  а
делаете.
     -- Это, однако, смешно, -- отвечала иронически Лиза.
     Розанов так и оставил.
     Через несколько дней Розанов застал у Лизы Бычкова с его женою. Подруга
Бычкова  была  вдвое  его  моложе:  ей  было  лет  девятнадцать.   Это  была
простенькая, миловидная и добродушная московская швейка, благоговеющая перед
его непонятными словами и не умеющая никак определить себе своего положения.
Ее все звали просто Стешей, как звали ее, когда она училась в магазине.
     В Бычкове после окончания  московского революционного периода произошла
весьма резкая перемена. Он теперь не свирепствовал, а все поучал всех, и тон
крайне грозный изменил на тон крайне наглый.
     --  Я  уж   вас   разовью  непременно,  --  говорил  он,  косоротясь  и
развалившись против  Лизы.  -- Вы  только должны идти  неуклонно по  дороге,
которую  я  вам буду показывать. Вы тут все равно ничем не рискуете: я  ведь
всех умных людей знаю. Ну, есть умнее меня два, ну три, ну  четыре, наконец,
человека, да и только. Да и то,  где они? В Лондоне один, в Петербурге один,
ну  даже  хоть два,  да  в  Париже  один,  и тот  завирается, да и  все  они
завираются.  А здесь  и их  нет.  Здесь  я  один, и вы, стало быть, ничем не
рискуете, вверяя мне свое развитие.
     -- Фу ты, черт возьми, что ж это за наглость? -- говорил Розанов, идучи
домой  с  Калистратовою после  двухчасового наслаждения  новым  красноречием
Бычкова.
     -- Очень смешно, -- замечала Полинька.
     Предчувствия Розанова сбылись. В две недели  домика Лизы уж узнать было
невозможно: Бычков любил полные аудитории, и у Лизы часто недоставало чайных
стаканов.
     Белоярцев,  молодой маркиз,  оставшийся  единственною особою  в Москве,
студент Коренев, некий  студент Незабитовский  (из  богородицких дачников) и
вообще  все уцелевшие особы рассыпавшегося кодла стали постоянно стекаться к
Лизе на ее вечерние чаи и  засиживались долго за полночь, препровождая время
в  прениях или чаще всего в  безмолвном слушании бычковских лекций. Розанова
это общество стало утомлять и становилось ему  досадным, тем более что среди
бычковских  разглагольствований  Розанову  часто-часто  случалось  подмечать
выражение несносной скуки и усталости на молодом, не живя  отживающем личике
Лизы.
     К тому же Бертольди при всех рассказала Бычкову, что Розанов уговаривал
Лизу не приглашать его.
     Розанову это было очень неприятно, и он сделал Бертольди замечание, что
это не годится.
     -- Отч