пели.  И  хотя  они  действовали  совершенно
неорганизованно и абсолютно не способны были на согласованные  действия,
тем не менее  против  них  необходимо  было  бросить  подразделения  сил
безопасности, в результате  чего  некоторые  пехотные  части  и  авиация
оказывались один на один с взбунтовавшейся полицией и танковыми полками.
   Резиденция располагалась на склоне горы, на высоте трехсот метров над
жилыми кварталами, в комнатах работали кондиционеры, окна  были  наглухо
задраены, но все равно Альмайо сквозь  треск  пулеметных  очередей  ясно
слышал   то   нарастающий,   то   затихающий   гул,   похожий   на   шум
разбушевавшегося моря: глас народа. Он привык воспринимать его лишь  как
праздничную толпу в свете вспышек  фейерверка,  восторженно  вопящую  от
веселого треска петард под  зажигательную  музыку  macumbas,  в  шипении
красных, зеленых и желтых - цвета революции - ракет. Ясно  как  день:  с
этими собаками он был слишком благодушен; ведь знал же, что они жестоки,
неблагодарны и не прощают ни малейшего проявления слабости; никак нельзя
сказать, что он недооценивал их. Просто всегда  считал,  что  пользуется
популярностью.
   Ведь на протяжении веков они поклонялись лишь кровавым и безжалостным
богам, и он думал, что с их стороны ему ничего не грозит, ибо  в  глазах
народа он был воплощением самой древней его мечты:  мечты  об  ужасающем
могуществе. Наверное, они пришли в ярость оттого, что почувствовали себя
обманутыми, поскольку его нынешние неприятности, с их точки зрения, были
доказательством   того,   что   не   покровительствует    ему    никакая
сверхъестественная сила. Вот они и  впали  в  развеселое  настроение,  в
кровожадном исступлении намереваясь заставить его  дорого  заплатить  за
свою попранную мечту. Он всего лишь  один  из  них.  А  таких  вещей  не
прощают.
   Теперь он с удовольствием прислушивался к гулу толпы: быть любимым  -
к несчастью.
   - Позвольте мне самому заняться этим, Отто, - сказал он.  -  Я  знаю,
что делаю.
   - Не понимаю,  каким  образом  факт  расстрела  американских  граждан
поможет вам выпутаться из этой истории, - заметил Радецки.
   - О'кей, о'кей, - ответил Альмайо, вскинув  руки,  словно  успокаивая
непоседливого ребенка.  -  Сейчас  я  нарисую  вам  маленькую  картинку.
Следует усвоить одно: приказал расстрелять невинных американских граждан
вовсе  не   я.   А...   толпа   взбунтовавшейся   черни,   подстрекаемой
агентами-провокаторами Кастро и "новым" правительством  Санта-Крус.  Это
они схватили только что приехавших в  страну  американских  друзей  Хосе
Альмайо и расстреляли их на месте. Вы отдаете себе отчет  в  том,  какое
возмущение  это  вызовет  в  Америке?   Америка   -   цивилизованная   и
демократическая страна. На защиту ее граждан сюда через двадцать  четыре
часа прибудут морские пехотинцы... Так было в Санто-Доминго.  Теперь  вы
понимаете?
   Прекрасно, похоже, понимаете.
   У Радецки перехватило дыхание. В течение нескольких секунд он боролся
с гневом, силясь сохранить на лице бесстрастное выражение,  пытаясь  тем
временем - хотя он и знал, что было  слишком  поздно  и  что  казнь  уже
состоялась по меньшей мере  четверть  часа  назад,  -  напрасно  пытаясь
обнаружить какое-нибудь слабое место в рассуждениях генерала, которые он
вынужден был признать безупречными. Он  полагал,  что  давно  уже  знает
характер этого кужона,  привык  к  невероятно  извилистым  дорожкам,  по
которым следовал его примитивный и в  то  же  время  дьявольски  хитрый,
какой-то просто фантастический разум, но никогда до сих  пор  его  почти
мифическая странность не проявлялась столь отчетливо.
   - Они разоблачат вас, - сказал он,  -  им  не  так  уж  трудно  будет
доказать, что это сделали вы.
   Альмайо помотал головой:
   - Ошибаетесь, amigo. Во-первых, свидетелей нет... Гарсиа  знает  свое
дело. И потом - вы всерьез считаете, что им удастся такую цивилизованную
страну, как Соединенные  Штаты,  убедить  в  том,  что  я  отдал  приказ
поставить к стенке родную мать и невесту?  Вы,  должно  быть,  смеетесь.
Старых матерей не расстреливают... даже из политических соображений.
   Радецки молча замер в кресле,  не  в  силах  оторвать  глаз  от  лица
человека,  ускользнувшего  из  рук  Писсаро,  Кортеса,  конкистадоров  и
последовавших за ними монахов-иезуитов, утверждавших, что у индейцев нет
души и поэтому их  можно  считать  за  животных  и  убивать  толпами,  -
человека,  внешне  так  поразительно  похожего  на  разбитых   испанцами
каменных идолов, что Отто иногда ловил себя на  том,  что  выискивает  у
него на лице следы молота и отбитые кусочки. Он также знал, что тайна, в
которую Альмайо только что  его  посвятил,  окончательно  связывает  его
участь с судьбой диктатора: после такого рода признаний у  вас  остается
слишком мало шансов пережить того, кто сделал их вам.  Несколько  тайных
визитов в посольство Швеции, нанесенных им ранее, вряд ли смогут  теперь
особенно помочь. Ему оставалось лишь постараться под  этим  внимательным
взглядом, малейшая тень сомнения в котором  будет  означать  немедленную
смерть, как можно  больше  походить  на  свой  прежний  образ:  один  из
офицеров-парашютистов  Скорцени,  один   из   последних   телохранителей
Гитлера, ставший лишенным родины искателем приключений,  служащий  тому,
кто больше платит, военный советник диктатора и прекрасный собутыльник.
   - А потом? - наконец заставил он себя заговорить.  -  Если,  конечно,
предположить, что оно будет, это "потом"?
   - Мне останется только позвонить в посольство США, - ответил Альмайо.
- Как  это  сделал  в  Санто-Доминго  Санчес,  когда  почувствовал,  что
спекся... Американцы явились через двадцать четыре часа, то же самое они
сделают и здесь. Они подвергнут повстанцев бомбардировке - щенки получат
урок, которого долго забыть не смогут... А я вернусь на свое место.
   Теперь понятно?
   - Я не уверен, что все именно так и получится, -  сказал  Радецки.  -
Где вы рассчитываете дожидаться американцев?
   - На полуострове, - ответил Альмайо. - Там у меня три тысячи  человек
и генерал Рамон.
   Он на моей стороне. Вы это скоро поймете. Вы сами с ним говорили.  Он
непоколебим в своей преданности по той простой причине, что  в  союзе  с
остальными ему нечего выигрывать: он уже богат.
   - А как вы собираетесь попасть на полуостров?
   - Я все еще могу рассчитывать на авиацию,  -  сказал  Альмайо.  -  По
меньшей мере еще  в  течение  нескольких  часов.  Туда  я  доберусь  без
проблем. Но  я  приказываю  расстрелять  этих  американцев,  чтобы  быть
абсолютно уверенным в  том,  что  вернусь  сюда  при  поддержке  Штатов.
Соединенные Штаты - это сила. Если вы видите какую-нибудь прореху в моих
умозаключениях, самое время сказать мне об этом.
   Обезьяна прыгнула Радецки на колени, требуя, чтобы ее приласкали. Это
грязное животное с непристойным  красным  задом  и  циничными  гримасами
вызывало у Радецки отвращение.
   Несомненно, боги-обезьяны, принимающие подношения в индийских храмах,
своим  исключительным  положением  обязаны  тому  факту,  что   зачастую
воплощением образа правящей человеческими судьбами силы  служит  абсурд.
Ара опять пронзительно  заорали;  их  желтые,  синие  и  красные  перья,
розовые хохолки на фоне белой стены, их глазки-пуговицы тоже наводили на
мысль о царстве какого-то варварского скачущего идола, Радецки никак  не
мог убедить себя в том, что  эти  ужимки  и  прыжки  некоего  невидимого
веселого истукана действительно вылились в трупы, вытянувшиеся сейчас на
обочине  дороги.  Непереносимо.  Должна   же   быть   еще   какая-нибудь
возможность избежать этого неимоверного безумия или, точнее  говоря,  не
подчиниться этой безупречной логике. Он попытался потянуть время.
   - Послушайте меня на этот раз, Хосе, - начал он. - Положение  еще  не
безнадежно.
   Подождите,  посмотрите,  как  будут   развиваться   бои   в   городе.
Расстреливать гринго - безумие.
   Это ваша последняя  карта;  оставьте  ее  в  рукаве.  Бой  гремит,  и
остается только слушать. Ни пехота, ни авиация еще не  бросили  вас;  вы
вполне можете выиграть.
   - Конечно, выиграю, - сказал Альмайо. - Для этого я сделал  все,  что
нужно. Выиграю.
   После чего соберу корреспондентов со всего света и устрою процесс над
этими щенками за то, что они принесли в жертву американских граждан, мою
мать и невесту, - чтобы все знали о том, на  что  способна  эта  грязная
скотина. Будьте уверены - они признаются в содеянном... Обязательно.
   Радецки молчал. Его доводы иссякли. На ум приходили лишь  соображения
морального порядка, а об этом говорить вряд ли стоило. Произносить слова
вроде "бесноватый", "дьявольский", "циничный" было более чем бесполезно:
они могли лишь утвердить Альмайо в его намерении, затронув самую темную,
глубоко укоренившуюся в нем мечту, толкавшую его  сейчас  на  то,  чтобы
снова обагрить себя кровью человеческих жертв, дабы улестить  всемогущую
силу, повелевающую судьбами людей. "Удача мне не изменяет" - было  одним
из любимых выражений Хосе наряду с: "Это к счастью", -  смесь  индейских
верований с воспитанием,  полученным  у  иезуитов,  придавала  его  вере
прочность абсолютно  непоколебимую.  Особенно  не  следовало  показывать
возмущение и возражать слишком настойчиво. Момент  не  самый  подходящий
для того, чтобы выдать себя. Может быть, ему и удастся еще проскользнуть
в шведское посольство. Днем он уже предпринял одну попытку, но мятежники
узнали "дружка собаки", как они выразились, и  жизнью  своей  он  обязан
лишь распахнутой двери какого-то дома,  обитатели  которого  только  что
были расстреляны. Он пробрался через заваленные  трупами  комнаты  и  по
крышам смог добраться до горы.
   - Я все же думаю, что это преждевременно, - произнес он. - Вы слишком
рано разыгрываете свою карту. Подождите. Вы всегда  сможете  расстрелять
их и позже.
   Альмайо выглядел почти огорченным.
   - Вы слышали, как я отдал приказ, нет?  Вы  знаете,  что  происходит,
когда приказ отдаю я?
   - Можно позвонить и отменить его, - сказал Радецки.
   Хосе покачал головой:
   - Нет, друг мой. Это не соответствует образу Хосе Альмайо, который  я
себе создал, - серьезно сказал он. -  И  не  соответствует  образу  Хосе
Альмайо  в  представлении  народа.  Я  уже  отдал  приказ.  Теперь   они
мертвенькие и хорошенькие. Надо  так  надо.  С  невинными  американскими
гражданами так нельзя поступать, и те, кто виновен в этом  преступлении,
очень  скоро  это  поймут.  Международное  право  все  же  существует...
Доверьтесь папочке и возьмите еще сигару. О'кей?
   Обезьяна с визгом запрыгала, и Отто Радецки  почувствовал  у  себя  в
волосах ее холодные  бархатистые  лапки,  искавшие  блох.  Он  судорожно
вздохнул - в горле внезапно застрял какой-то комок - и закрыл глаза.

Глава VII

   Несколько месяцев назад Радецки шел сквозь сады монастыря Сан-Мигель,
расположенного неподалеку от столицы; запах роз был  настолько  сильным,
что становилось трудно дышать, а воздух - настолько тяжел,  что  казался
почти твердым. В зарослях желтых, красных и белых роз таились  мраморные
фонтаны и статуи святых, розовые кусты  росли  вдоль  стен,  в  трещинах
между камнями укоренились  незнакомые  ему  растения  -  они  обвивались
вокруг колонн, их пурпурные и сиреневые щупальца свешивались с  кактусов
и агавы, в зарослях которых в сверкании прозрачных, похожих на  мерцание
воздуха крылышек порхали колибри.
   Он попросил отца-настоятеля принять его и тотчас получил  разрешение.
По всей вероятности, в монастыре знали, что это  за  человек  с  жестким
лицом... или хотя бы полагали, что знают.
   Все началось с одной реплики, которую Альмайо  бросил  как  бы  между
прочим во время очередной попойки. Радецки тогда перебрал  и,  наверное,
задавал слишком много вопросов. Он чувствовал,  что  чего-то  недостает,
что правда об Альмайо где-то совсем рядом и он  вот-вот  схватит  ее  за
хвост. Хосе Альмайо мрачно посмотрел  на  него  через  стол,  безусловно
пребывая в нерешительности и выбирая между чувством недоверия и дружбой.
Он склонился к  нему,  и  в  его  надутой  физиономии  проступили  вдруг
забавные детские черты - может быть, просто потому, что промелькнувшая в
мозгу этого человека мечта на какой-то  миг  озарила  его  жесткое  лицо
выражением наивности.
   -  Я  преуспел  потому,  что  понял;  вот  так...  -  Он  помолчал  в
нерешительности. - И потом, если вам действительно важно знать, как  это
произошло, что сделало меня великим, отправляйтесь  с  этим  вопросом  в
монастырь Сан-Мигель к  отцу  Себастьяну.  Может  быть,  он  сможет  вам
сказать это. А может быть, и нет.
   И вот он ждал в патио, время от времени останавливаясь  под  сводами,
чтобы взглянуть на бесплодную равнину, где,  словно  окаменевшие  стражи
небес, возвышались редкие одинокие кипарисы. Индейцы называют их "пальцы
Господа", хотя маловероятно,  чтобы  Богу  вздумалось  вдруг  таким  вот
образом указывать перстами на себя самого. Радецки пришел сюда в поисках
новых следов, пытаясь проникнуть в душу  человека,  казавшегося  ожившей
древней легендой, человека, который - наверное, в большей  степени,  чем
кто бы то ни было из "избранников судьбы" индейской Америки, -  воплощал
в себе необычайную и жестокую историю этой земли, ту историю, от которой
пытались освободить ее отчаявшиеся и  ожесточившиеся  студенты.  Насилие
всегда зачаровывало его; может быть, оно далее втайне притягивало его  -
именно этих злых духов он старался изгнать  из  себя,  тайком  исписывая
страницу за страницей, каждая из  которых,  будучи  обнаруженной,  могла
стоить ему  жизни.  Некогда  кто-то  назвал  преступление  "левой  рукой
идеализма";  по  его  мнению,  оно  было  местью  человека   неуловимому
абсолюту; крушением мечты о  могуществе  на  уровне  сведения  человеком
счетов с собственными устремлениями; злопамятное "потому  что  это  так"
тех, кто восставал против силы тем более страшной, что  ее  попросту  не
существовало  или,  во  всяком  случае,  нельзя  было  ни  схватить,  ни
наказать, ни умолить. Люди мстили себе подобным за то,  чем  были  сами:
яростный вопль еще живого, все сознающего, но уже  пожираемого  продукта
питания.   Был   в   любом   преступлении   некий   нигилизм,   крушение
метафизического желания, и даже наименее склонные к размышлению бандиты,
для того  чтобы  влепить  человеку  пулю  в  затылок,  чтобы  со  смехом
перерезать ему горло, нуждались сначала в  более  или  менее  осознанном
убеждении в том, что человек - ничто; меньше, чем ничто,  -  что  вообще
никого нет. Радецки был знаком кое с кем из самых известных авантюристов
своего времени: их глубокая вера в насилие и могущество зла всегда очень
забавляла его. Нужно быть очень  наивным  человеком,  чтобы  вообразить,
будто массовая резня, жестокость и "власть" могут  к  чему-то  привести.
Они,  по  сути,  были  людьми  глубоко  верующими,   начисто   лишенными
скептицизма. Те, чьи головы были оценены в большие суммы денег, не имели
возможности оценить фразы, родившейся у него под влиянием его интереса к
ним: "Все, что вы можете на этой  грешной  земле,  это  быть  примерными
отцами  семейства;   напрасно   вы   изображаете   из   себя   всадников
Апокалипсиса, не вылезти вам из  человеческой  шкуры".  Он  подрывал  их
вселенную, веру, желание торжествующе вознестись над законами. "Вы ни во
что не верите", - сказал ему один из них - Руис Деледа,  один  из  самых
известных  карателей  Колумбии,  которого  в  конце   концов   подлинные
революционеры Рио Чикито прикончили  собственными  руками  в  довершение
трехлетних кровавых столкновений в горах, унесших  жизни  более  трехсот
тысяч человек.
   Послышался звук шагов, и в  патио,  ступая  под  сводами,  где  свет,
растения  и  изъеденные  непогодой  картины   напоминали   о   столетиях
медитативных прогулок, появился отецнастоятель. Немец  или  голландец  -
решил Радецки, рассматривая его, пока, беседуя об истории монастыря, они
шли по беленным известью коридорам, где бесконечной вереницей  следовали
друг за другом дурно написанные портреты святых, лица которых, утопавшие
в  избытке  сепии,  были  неразличимы.  Отец-настоятель  открыл   дверь:
просторная  белая  комната,  старинный  испанский  письменный  стол   да
огромное распятие на стене лишь подчеркивали, насколько пустым  и  голым
было помещение. Эту строгость нарушало лишь  распахнутое  в  тропическую
зелень сада  окно;  наверное,  из-за  журчания  скрытого  зарослями  роз
фонтана спокойствие этого места  напоминало  скорее  утопающую  в  садах
мечеть, нежели Христову обитель.
   Теперь   отец-настоятель   сидел   за   столом.   Пожелтевшее   лицо,
бледно-голубые глаза и рыжая, как у Рембрандта, бородка. Он был  лыс,  а
редкие, еще  сохранившиеся  вокруг  былой  тонзуры  волосы  были  совсем
седыми. Морщины на  его  лице  были  так  глубоки  и  до  такой  степени
обозначены, что никакая перемена  настроения  не  могла  сдвинуть  их  с
места. Должно быть, ему было под девяносто.
   Да, сказал он, и Радецки сразу же почувствовал  его  настороженность,
да, с генералом Альмайо он познакомился лет двадцать  назад,  когда  тот
был пятнадцатилетним подростком.
   Индеец-кужон  с  тропических  равнин  -  там  живет   очень   гордый,
непокорный народ, один из  самых  древних  на  американском  континенте:
этнологи полагают, что происходит он от ацтеков, может быть -  от  майя,
но похоже, он еще более древнего происхождения; прежде там  существовала
довольно развитая цивилизация, если только можно говорить о  цивилизации
применительно  к  языческому   культу,   основанному   на   человеческих
жертвоприношениях. Во всяком случае, археологи были  ошеломлены  обилием
все новых и новых идолов, ежегодно извлекаемых из-под земли, - тем более
что речь, безусловно,  идет  уже  о  периоде  упадка:  множество  идолов
характерно для заката культуры. Старый священник из  его  деревни,  отец
Хризостом, научил мальчика читать и писать,  а  потом  рекомендовал  его
иезуитам из монастыря Сан-Мигель: у ребенка был действительно живой  ум,
учитывая, что состояние хронического  недоедания,  характерное  для  его
племени,   почти   всегда    сопровождается    ослаблением    умственных
способностей;  мальчик  обладал  и  желанием   учиться,   и   совершенно
исключительными    способностями,    равно    как    и    многообещающей
любознательностью: отец Хризостом считал, что  ребенок,  может  быть,  в
один прекрасный день станет хорошим пополнением рядов духовенства. Орден
оплатил его проезд до столицы и приютил мальчика. Но вскоре  всем  стало
ясно, что юноша-кужон оказался очень трудным воспитанником. Его характер
был полон противоречий: эти контрасты, наверное,  следовало  отнести  на
счет   небольшой   примеси   испанской   крови,    сделавшей    мальчика
чувствительнее других кужонов к состоянию бедности и лишений, в  котором
пребывало  его  племя.  Например,  он  производил  впечатление   глубоко
верующего и тем не менее мог  обидеться  непонятно  почему  и  впасть  в
ужасный гнев, когда один из отцов напомнил ему, что  Господь  над  всеми
нами властен и что все люди - Его дети. Словно дикий кот, он бросался на
своих товарищей всякий раз, когда кто-нибудь из них  осмеливался  в  его
присутствии упомянуть такую простую и очевидную  истину,  что  Всевышний
видит все,  что  происходит  на  грешной  земле;  похоже,  это  невинное
утверждение  он  воспринимал  как  нечто  вроде  клеветы  на  Создателя.
Достаточно было сказать при нем, что Господь все слышит и  видит,  чтобы
получить чернильницей по лицу. Объяснить свое поведение он  отказывался,
но - странная и любопытная вещь - казалось, что  делал  он  все  это  из
уважения к Господу.
   Наставники строго отчитывали его, но ничего не менялось. Он был очень
упрям, по  огромному  количеству  вопросов  имел  уже  явно  сложившиеся
представления,  и  когда  отец-настоятель  вызыв