ываемой иностранным государствам. Письмо было  опубликовано,
и Хосе долго с восхищением  разглядывал  ее  фамилию,  напечатанную  под
статьей. На него это произвело очень сильное впечатление.
   Когда она говорила о подобных вещах с Хосе, то прекрасно видела,  что
он не совсем понимает их и воспринимает  даже  с  некоторым  изумлением;
недостаток  образования  всегда  мешал  ему  разобраться   в   проблемах
социального и морального плана. И от этого он еще больше привязывался  к
ней - она чувствовала, что Хосе  уже  не  может  без  нее  обойтись.  Он
приглашал  ее  на  политические  собрания,  побуждая   выступать   перед
друзьями,  перед  членами  "летучих  бригад",  рассказывая  им  то,  что
рассказывала ему, и даже  несколько  раз  брал  с  собой  в  поездки  по
провинциям. Во время этих подпольных "лекций", пока  она  объясняла,  на
что  способно  демократическое  государство,  во  главе  которого  стоит
любящий свой народ человек, пришедший к власти отнюдь  не  исключительно
ради собственного обогащения, Хосе, зажав в зубах сигару,  слушал  ее  с
явным удовлетворением, время от времени одобрительно  кивая  головой,  с
гордостью поглядывая на своих друзей. Она страшно жалела о том,  что  не
прослушала в университете курсов лекций по социологии и политэкономии, и
поэтому написала письмо профессору Галбрайту с просьбой  порекомендовать
ей литературу по этим специальностям. Письма она писала  всем:  бабушке,
друзьям, президенту Джонсону,  а  особенно  -  Жаклин  Кеннеди,  которой
просто бредила - не потому, что сама надеялась в  один  прекрасный  день
стать первой дамой страны, а потому, что считала  Жаклин  необыкновенной
женщиной и была уверена в том, что та очень хорошо поймет ее.
   Теперь у него была американская подружка, и он  таскал  ее  за  собой
повсюду - для повышения авторитета. Всегда брал ее с собой в поездки  по
провинциям: голодранцам нравилось видеть того, кто  когда-то  был  таким
же, как они, а теперь трахает американку, - это побуждало их  мечтать  о
лучшей  доле.  Им  всегда  расписывали  Соединенные  Штаты   как   очень
могущественную и злую страну, и они смотрели на Хосе  с  восхищением.  У
него  была  protecci  ґon.  Поток  непонятных  слов,   который   она   с
воодушевлением обрушивала ему на голову, подчас повергал его в  безумное
бешенство, и тогда  ему  страшно  хотелось  вышвырнуть  ее  в  окно;  но
неизменно это  заканчивалось  одинаково:  он  довольствовался  тем,  что
задирал  ей  юбку,  стаскивал  с  нее  трусики  и  сводил  с  нею  счеты
"по-собачьи" - сзади; она наконец затыкалась,  становилась  смиренной  и
признательной. По-своему он начал даже привязываться к ней. Была  в  ней
какая-то покорность,  готовность  на  все;  иногда  она  напоминала  ему
пойманную птичку, бьющуюся в клетке, и это  возбуждало  его:  порядочная
образованная девушка - он сразу чувствовал, что поднялся по общественной
лестнице, что он уже кое-кто. Ему нравились чистенькие девочки -  те,  у
которых нездешний вид; а девицы чище нее он не встречал ни разу. Она все
время мылась - и до, и после. Обливалась и намазывалась всякими штуками,
которые хорошо пахли, -  она  называла  их  дезодорантами.  Ни  с  одной
женщиной он не испытывал такого удовольствия. И дело был не в  том,  что
он с ней делал, а в том, что происходило  при  этом  у  него  в  голове.
Всякий  раз,  когда  мощными  движениями  бедер  он  овладевал  ею,  его
охватывало такое чувство, будто он мстит за  себя,  сводя  очень  старые
счеты. Он не знал, откуда это бралось, но после того как он отделывал ее
как следует и она, словно прося за что-то прощения, целовала ему руку  и
нежно утыкалась в нее щекой, он чувствовал, что  наконец  рассчитался  с
кем-то - не зная,  собственно,  с  кем.  Это  были  редкие  мгновения  -
полностью удовлетворенный,  он  улыбался,  чувствуя,  что  действительно
чего-то достиг. Эти сволочи уже не смогут ни в  чем  ему  отказать.  Она
знала многие вещи и могла растолковать ему все необходимые для революции
специальные слова, которые все время повсюду звучали  -  их  произносили
молодые офицеры, и те, кто с ними заодно, должны были  делать  вид,  что
прекрасно   в   этом   разбираются.   Словечки    вроде    "беззаконие",
"эмансипация", "социализация", "этика" и тысячи других - из нее они  так
и сыпались, часами напролет.
   Америкой он восхищался все больше и больше.
   Коммунисты говорили, что американцы напрочь лишены совести,  что  они
хотят стать хозяевами во всем мире, что их туристы разлагают страну;  их
послушать, так выходит, что все, связанное с властью, богатством,  силой
и разложением, - все по-настоящему плохое - идет из Америки; и на  Хосе,
хотя теперь он и знал, что кое в чем они преувеличивают,  их  пропаганда
тем не менее производила сильное впечатление  -  Соединенные  Штаты  все
больше и больше привлекали его. Даже католический  священник  твердил  о
том, что Соединенные Штаты -  страна  протестантов,  продавшая  веру,  в
которой царят лишь материальные ценности.
   Так  он  начал  с  уважением  относиться  ко  всему,   что   касается
Соединенных Штатов, но из осторожности помалкивал об этом: почти все его
друзья были ярыми антиамериканцами.
   Вскоре она прониклась  уверенностью  в  том,  что  перед  Хосе  лежит
большое политическое будущее. Теперь он все чаще принимал у себя  видных
людей, приобрел заметный вес в военных кругах. Он был очень щедр  и  все
свои деньги тратил на подарки женам военных чинов и должностных лиц.  Ей
казалось, что она нашла наконец свою дорогу в  жизни,  она  представляла
себя на пороге нового, плодотворного существования, полного созидания  и
осуществившихся замыслов. Наконец-то она найдет свое  "я",  осуществится
мечта, неотступно преследовавшая ее с подросткового возраста, - подчас у
нее бывало такое ощущение, будто она не живет вовсе, а лишь  видит  себя
во сне. До сих пор она постоянно пребывала  в  этом  странном  состоянии
неясности, какой-то размытости, отсутствия реальности, ожидания  нового,
истинного   рождения.   Нередко   ей   случалось   ощутить   собственную
незаконченность,  почувствовать  себя  чем-то  вроде  беглого  наброска,
черновика, которому  еще  только  предстоит  обрести  надлежащие  формы.
Созидание всегда было  для  нее  насущной  необходимостью,  своего  рода
навязчивой идеей; в университете она  посещала  курс  creative  writing:
пара семестров - и вы уже можете написать роман или  пьесу;  но  в  этой
области больших способностей у нее, похоже, не обнаружилось, хотя в свое
время двенадцатилетней девочкой она получила первый приз на  поэтическом
конкурсе школьников Айовы. Еще она пыталась заняться  керамикой,  упорно
отыскивая тот жизненный путь, который позволил бы ей освободить то,  что
таилось  -  она  это  чувствовала  -  внутри  нее.  Многим  ли   молодым
американцам  выпала  удача  посвятить  себя  великому   делу,   поистине
плодотворной работе, помогая  несчастному  народу  выбраться  из  мрака,
преодолеть материальную и культурную отсталость, в  которой  его  веками
удерживали силой, и ступить на путь процветания? Ее поколение  пребывало
в поисках своего пути, своей миссии, какого-нибудь созидательного дела -
вроде  израильских  киббуцев.   Стоит   посмотреть,   что   творится   в
университетах, где больше шестидесяти  процентов  студентов  употребляют
ЛСД, потому что благодаря наркотику им  являются  чудесные  видения,  на
какой-то миг приоткрывается завеса над лучшим миром - миром  неслыханной
красоты. Тому, кто хочет понять, что такое для нее Хосе  и  эта  страна,
следует обо всем этом помнить; направляясь сюда, вступая в ряды  Корпуса
Мира, она  пыталась  вовсе  не  сбежать  от  этого,  а  -  она  еще  раз
подчеркивает: найти свое  "я".  Дошло  до  того,  что  она  чуть  ли  не
благодарить готова того ужасного шофера, что совершил над  ней  насилие:
если бы не он, она так и не познакомилась бы с Хосе.
   "Мне повезло: я встретила человека, без остатка  решившего  посвятить
себя своему народу, своей стране, - писала она  бабушке.  -  Мне  выпала
поистине уникальная  и  потрясающая  возможность  внести  свой  вклад  в
процесс созидания. Здесь я обрела свое "я" -  живу  настоящей  жизнью  и
знаю, что мне делать.  И  поэтому  рассчитываю  остаться  здесь  еще  на
некоторое время".
   День ото дня она обнаруживала все  большую  степень  непросвещенности
Хосе, примитивности - мягко выражаясь - полученного  им  образования,  и
это трогало ее до слез: ведь у него могучий природный  интеллект.  Перед
жизнью со  всеми  ее  сложностями  он,  надо  полагать,  был  совершенно
безоружен. Всякий раз, когда она говорила ему о  чем-то  и  видела,  что
лицо его начинает выражать непонимание и даже  нечто  вроде  отвращения,
она чувствовала, как в ней пробуждается настоящий материнский  инстинкт.
Целый год  Хосе  проучился  в  монастыре  Сан-Мигель,  но,  похоже,  его
религиозные чувства были не слишком глубоки. В детстве ему никто никогда
не помогал развивать свой ум. Она написала длинное гневное письмо  своей
подруге, работавшей секретарем одного из сенаторов  Айовы,  настоятельно
подчеркивая, что сведение американской помощи  развивающимся  странам  к
одной лишь финансовой поддержке недопустимо - необходимо  посылать  туда
преподавателей,  специалистов,  нужно  создавать  там  центры  культуры.
Организация Объединенных Наций не лучшим образом выполняет свои задачи в
этом  отношении.  Как-то  она  упомянула  ООН  в  разговоре  с  Хосе   и
обнаружила, что он прекрасно осведомлен о ее возможностях.
   - Полезная штука, - согласился он.
   Один  из  его  лучших  друзей  представлял   страну   в   Организации
Объединенных Наций и пользовался дипломатической неприкосновенностью,  а
значит, ему не нужно было проходить таможенный досмотр.  Таким  образом,
Хосе  имел  возможность  килограммами   отправлять   в   Штаты   героин.
Организация Объединенных Наций просто восхищала его.  Да,  малышка  была
абсолютно права, утверждая, что это очень полезная штука.
   Она отправилась в посольство США и попросила рассказать ей о том, что
ее страна здесь делает. Ей дали брошюры,  из  которых  она  узнала,  что
американская помощь стране ежегодно увеличивается на значительную сумму,
а вот куда эти деньги идут - так и оставалось  тайной:  телефонную  сеть
хуже, чем в здешней столице, и  вообразить  себе  невозможно,  публичных
библиотек нет совсем, нет ни театра, ни  концертного  зала,  университет
располагается в старом здании бывшего монастыря, министр  просвещения  -
генерал, вся работа которого, похоже, сводится к тому, чтобы  как  можно
больше студентов запихать в  тюрьмы;  отсутствует  даже  археологический
музей - любой турист запросто может купить и увезти  с  собой  подлинные
сокровища искусства доколумбовой эпохи, в котором воплотилась  вся  душа
этой земли.
   Короче, для того, чтобы поднять жизненный уровень народных  масс,  не
делалось ничего.
   Она стала сотнями выписывать книги из Штатов. Хосе выделял ей  весьма
щедрую сумму - нечто вроде пансиона, и хотя сначала она отказывалась  от
денег, потом все-таки уступила ему. Она чувствовала себя чем-то большим,
нежели просто любовница, - чем-то вроде консультанта  по  техническим  и
культурным вопросам, так что ничего дурного в  этом  на  самом  деле  не
было. Хосе вначале приходил в гнев оттого, что  на  деньги,  которые  он
дает, она покупает книги, а не туалеты, но довольно быстро понял, что на
"его" библиотеку гости смотрят с уважением  и  что  она  -  немаловажный
признак определенного общественного положения.
   Ночами она  засиживалась  допоздна  с  карандашом  в  руках,  пытаясь
обобщить научные труды, которые казались ей самыми главными, выразить их
содержание в нескольких предельно ясных фразах на испанском языке,  хотя
Хосе очень быстро выучил английский; скорость, с которой он умел извлечь
из ее присутствия пользу для себя, была поистине ошеломляющей.
   В конце  концов  она  успокоилась,  продолжая,  впрочем,  в  одиночку
работать,  составляя  квинтэссенцию  самых  известных  трудов,  а  потом
обнаружила дайджест - всего один том в триста страниц, содержащий резюме
всех созданных человечеством учений; в  частности,  с  его  помощью  она
ознакомилась с марксизмом - с завидной четкостью его суть была  изложена
в две строчки.
   Стены их квартиры над ночным кабаре были теперь от  пола  до  потолка
заставлены философскими трудами и книгами по искусству, а Хосе сам, безо
всякой подсказки, дабы порадовать своих американских друзей, положил  на
письменный стол - на самое видное место - роскошное издание,  включающее
Декларацию независимости США, Конституцию США и  биографию  Линкольна  в
изложении Беркли. Когда к нему заходили молодые офицеры или студенты, он
заменял книгу  "Жизнью  Ленина"  или  фотографией  Кастро.  Да,  следует
признать, что в определенной мере он был оппортунистом, но скорее  всего
- из-за своего невежества, мешавшего решиться на что-то определенное, из
множества учений выбрать одно. Он никогда не делал никаких  политических
заявлений,  но  тех,  кто  приходил  поговорить  с  ним,  слушал  всегда
внимательно, а  потом  одобрительно  кивал.  О  нем  говорили,  что  это
человек, который не любит пустозвонства и что под его  немногословностью
кроется страстное стремление к глубоким преобразованиям и горячая любовь
к родине. Каждое из трех соперничающих оппозиционных движений  имело  на
него  виды,  а  его  "летучие  бригады",  которые  он  как   раз   тогда
преобразовывал в народную милицию,  были  единственной  должным  образом
организованной силой, на  которую  не  смело  покушаться  правительство.
Армия могла бы разогнать их без особого труда, но высшие офицерские чины
не были уверены в преданности младших, а что до унтер-офицеров, так  для
них Хосе был просто воплощением вождя -  выходца  из  народных  масс,  в
котором так нуждалась страна.
   В отношениях с Хосе требовалось  быть  чрезвычайно  тактичной,  чтобы
невзначай не оскорбить и не рассердить  его  слишком  явным  проявлением
своего превосходства в интеллектуальном или  культурном  отношении.  Для
его испанского самолюбия подобное, конечно же, было со  стороны  женщины
недопустимо. Она знала, что в нем есть и  индейская  кровь,  но  в  этом
плане он был абсолютным испанцем - настоящий hidalgo.
   "Местные мужчины совершенно непохожи на наших, - писала она одной  из
подруг. - Они любят, чтобы женщины уступали им во всех отношениях,  были
послушны, и хоть я и не намерена изменять своим принципам в этой области
ни  на  йоту,  тем  не  менее  стараюсь  быть  крайне  осторожной  и  не
предпринимаю  попыток  решить  эту  проблему  в  лоб,  надеясь   достичь
результата, завоевывая  его  уважение  постепенно.  Я  многое  собираюсь
изменить в характере Хосе, его привычках - вплоть до  манеры  одеваться:
бедняга до сих пор носит темно-синие костюмы  в  сочетании  с  рубашками
цвета морской волны и при этом надевает белый галстук и белую  панаму  -
как в "Неподкупных", но я совсем не хочу рассердить  его,  изображая  из
себя заботливую матушку. Тут необходимо взаимное внимание и  постепенная
адаптация друг к другу. Здесь совсем иной менталитет. Так, к примеру, он
осыпает меня драгоценностями, но ему и в голову не приходит подарить мне
цветы. Иногда, кажется, я все готова отдать ради  того,  чтобы  получить
хоть самый маленький букетик полевых цветов. Ребячество, конечно.
   Впрочем, я слишком вымотана, и подчас мне кажется, что я натыкаюсь на
самую настоящую стену. Глупее некуда: ведь Хосе буквально обожает меня".
   Так вот, она очень старалась  не  преподносить  ему  никаких  слишком
явных уроков - лишь вскользь то тут, то там  что-то  разъясняла,  "сеяла
доброе семя", как любил некогда говорить пастор в Де-Мойне. Но нередко у
нее складывалось такое впечатление, будто  его  это  лишь  забавляет,  и
стоило ему посмотреть на нее определенным образом  -  очень  пристально,
как она непременно  чувствовала  себя  совершенно  сбитой  с  толку  под
взглядом этих зеленых глаз.
   Была в нем некая уверенность,  абсолютная  вера  в  самого  себя,  он
словно бы знал все, что только можно знать об этой жизни и об этом мире,
словно  никогда  даже  мельком  его  не   посещали   никакие   сомнения.
Разумеется, это великая вещь: для народного вождя уверенность в  себе  -
главное; ко все же это было так трогательно, ибо в значительной  степени
его непоколебимая уверенность была плодом невежества. Он очень  верил  в
Бога, хотя и научился скрывать это.  Однажды,  когда  они  ехали  в  его
"мерседесе" на вечер, который давал один из  генералов,  она  попыталась
объяснить  ему  кое-какие  вещи  относительно  дзен-буддизма:  уход   от
действительности, созерцание. Тогда на улицах  столицы  все  чаще  стали
появляться  бородатые  американские  парни  с  болтавшимися  по   плечам
волосами, похожие на сбежавших из  сумасшедшего  дома  "Христосиков",  и
Хосе удивляло, что посольство Соединенных Штатов позволяет им  приезжать
сюда - ведь они создают превратное впечатление о своей стране.
   Она пустилась  в  долгие  объяснения:  этих  молодых  людей  называют
"битниками", они пытаются уйти от материализма современного  мира,  жить
вне общества, занятого исключительно производством и потреблением.
   В кои-то веки Хосе, похоже, слушал ее внимательно,  а  потом  глухим,
негромким, как всегда, голосом произнес:
   - Да, философия... Я, конечно, знаю, что это. Священники в свое время
все уши мне этим прожужжали. На земле царит зло, деньги -  зло,  блуд  -
зло, все, что хорошо, - зло.
   Ну и что из этого? Значит, если человек хочет  быть  счастливым,  ему
самому нужно быть злым.  Иначе  он  ничего  не  получит.  Нужно  завести
необходимые связи и доказать, что на тебя  можно  рассчитывать,  что  ты
знаешь, кто здесь - Хозяин. О'кей?
   Это ужасно опечалило ее. До сих пор она не понимала, что он до  такой
степени пессимист, что нищенское детство я  социальная  несправедливость
оставили такой след в его душе. Разумеется, ему в этой жизни досталось -
вот он и стал желчным. Она, конечно же, принялась горячо отстаивать этот
крайне важный для нее момент, объяснять, что мир полон красоты и  добра,
стала приводить какие-то примеры: живопись, музыка, любовь; но поскольку
с некоторых пор она слишком много пила - сама толком не зная  почему,  -
мысли ее смешались.
   Она  спять  попыталась  что-то  говорить  о  музеях  и  симфонических
оркестрах, упомянула импрессионистов, но в голове все  как-то  путалось;
иногда она начинала чувствовать  себя  совсем  растерянной,  потерянной,
брошенной...
   - Да, брошенной; я хорошо помню, доктор  Хорват,  что  именно  так  и
подумала: "брошенной", другого слова и  не  подберешь.  Помню,  тогда  я
вдруг разрыдалась. Внезапно почувствовала, что вообще не понимаю, что со
мной происходит. И в то же время чувствовала себя виноватой. Мы так мало
сделали для этой страны, а я сидела в "мерседесе", плакала и думала  обо
всей Южной Америке, об Индии, Африке, о Вьетнаме - обо всем, что  хотела
бы для них сделать. Эти столетия колонизации - такая несправедливость. Я
была в таком состоянии, что Хосе приказал остановить машину, отвел  меня
в бар и заставил выпить, чтобы привести в чувство. Он  не  хотел,  чтобы
генерал увидел меня в подобном состоянии. Затем мы пошли на прием,  и  я
держалась прекрасно - ну разве что говорила многовато;  я  всегда  много
болтаю, когда нервы у меня на пределе, - нечто вроде лихорадки. Потом мы
вернулись домой, к он был со  мной  очень  предупредителен.  Напрасно  я
чувствовала себя такой уж потерянной,  ведь  была  хотя  бы  одна  вещь,
которую я знала наверняка: он любит меня. Он действительно меня любил...
   Она нередко сожалела о том, что у нее в этой стране не  было  близкой
подруги, которой  можно  было  бы  полностью  довериться,  рассказать  о
необычайно счастливых мгновениях, переживаемых ею тогда;  подчас,  после
внезапной, как