наверняка изобрел атомную бомбу - отчего
и дошел до  такого  состояния.  Во  всяком  случае,  было  в  нем  нечто
подозрительное, что давало богатую пищу для воображения. Поди разберись.
Когда  Альмайо  основательно   напивался,   общество   Барона   особенно
воодушевляло его. Конечно же, отнюдь не случайно пересеклись их дороги в
жизни - это должно было что-то означать.  В  этом  индивидууме  не  было
ровным счетом ничего человеческого.
   Радецки имел на этот счет  иное  мнение,  но  вовсе  не  склонен  был
высказывать его Хосе. Хосе суеверен; жить не  может  без  своей  веры  и
подчас доходит до того, что ненароком касается Барона -  с  таким  видом
люди обычно стучат по дереву. А почему бы и  нет?  Трухильо  хранил  под
подушкой замызганный фетиш и никогда с ним не  расставался.  Дювалье  на
Гаити приказал провозгласить свою персону божеством воду и люди по  всей
стране вершили полагающийся при этом обряд  под  его  портретом.  Гитлер
советовался с астрологами, а Фуэнтес в Гватемале был убит людьми Арбенса
в разгар исполнения обряда с цыпленком.
   Барон воистину обладал всеми необходимыми качествами,  именно  это  и
вызывало у Радецки определенные подозрения. Вероятно,  он  из  тех,  кто
абсолютно осознанно практикует одну из самых древних форм мошенничества.
Поскольку вид у него крайне загадочный, странный, абсурдный и непонятный
- ни дать ни взять живой фетиш, -  то  он  вполне  мог  существовать  на
средства   сознательного   человечества,   склонного   к   мечтаниям   и
беспрестанно жаждущего чего-то  необычайного  и  сверхъестественного,  и
всегда находил себе богатых покровителей.
   Просто-напросто незаурядный паразит.
   Радецки пытался вывести его на чистую воду, но мерзавец не клюнул  на
эту удочку. Лицо его было лишено даже намека на какое-либо  выражение  -
ну точь-в-точь каменное изваяние.  Он,  конечно,  смахивал  на  пьяницу,
никогда не выходившего из алкогольного  ступора,  но  спиртным  от  него
нисколько  не  пахло.  Новая  и  на   редкость   удачная   разновидность
вымогательства, вершимого посредством проявления всяческих  таинственных
странностей. Его приходилось кормить  буквально  с  ложечки,  раздевать,
укладывать в постель, а наутро - одевать. В своем  ремесле  он  преуспел
настолько, что Диас - по специальному приказу Альмайо  -  даже  подтирал
ему задницу. Как-то Радецки пришло в голову, что было бы неплохо втихаря
от всех засунуть ему в карман батарейку, соединенную с лампочкой, вшитой
в воротник пиджака, - так, чтобы, нажав в подходящий момент на кнопочку,
мошенник мог устроить ореол вокруг своей головы. Безусловно,  в  истории
мюзик-холла эта личность  была  чем-то  новым  и  заслуживала  всяческой
поддержки.
   Держался Барон очень прямо;  он  был  среднего  роста,  с  седоватыми
усиками, голубыми глазами, а щеки его всегда казались  чуть  надутыми  -
будто  ему  постоянно  приходилось  сдерживать  не  то  отрыжку,  не  то
возмущенное ругательство, а может быть  -  колоссальный  приступ  смеха.
Носил он клетчатый костюм, желтый, канареечного  оттенка,  жилет,  серый
котелок, а на ботинки  надевал  белые  гетры.  Единственным,  без  чего,
похоже, он никак не мог обойтись, была чистота. Альмайо отроду не  видел
мужчины настолько ухоженного, а как уж этому типу  удавалось  пройти  по
жизни, нисколько не испачкавшись,  было  и  вовсе  выше  его  понимания.
Вообще ему нравилось, когда тот сидел вот так, в уголке, положив ногу на
ногу, перчатки свиной кожи - в шляпу,  а  шляпу  -  на  колени.  Часа  в
два-три ночи, успев опрокинуть несколько  бутылок  виски  и  столько  же
девочек, кужон, глядя на сию загадочную  личность,  подчас  чуть  ли  не
прослезиться был готов.
   - Как ты думаешь, он был какой-то важной персоной? - в  расхристанном
виде грузно навалившись на стол, допытывался он тогда у  Радецки,  глядя
на него красными от бессонной ночи глазами. - Приличным человеком?
   - Он - идеалист, - ответил однажды Радецки. -  Глаза  его  устремлены
ввысь, к звездам, - звезды так прекрасны и значительны, что ему  и  дела
нет до того, что с ним происходит. О себе он не думает; в мыслях  его  -
человечество. Sprechen Sie deutsch, Herr Baron?
   - А что это такое - идеалист? - спросил Альмайо.
   - Идеалист, -  пояснил  Радецки,  -  это  такой  сукин  сын,  который
считает, что Земля - недостаточно хорошее для него место.
   Короче, Альмайо Барона усыновил и любил его почти так  же,  как  свою
обезьяну. Он нуждался в странном, необычном окружении. Это  успокаивало,
придавало уверенности в себе; в  противном  случае  он  испытывал  нечто
вроде похмелья, ему начинало казаться, будто все обстоит именно так, как
выглядит, - и ничего большего вовсе нет. Не то чтобы его  так  уж  легко
было одурачить - нет, для этого он видел на  своем  веку  слишком  много
фокусов - просто ему не очень хотелось задумываться над этим,  он  готов
был довольствоваться обманом зрения, иллюзиями.  Чарли  Кун  сказал  ему
однажды, что, старея, все люди в конце концов довольствуются именно этим
- той или иной формой цирка; в этом - мудрость и  смирение.  Но  Альмайо
даже самому себе не хотел в этом признаваться. Как бы там ни было, вид у
Барона был все-таки таинственный, и Альмайо это нравилось. Диаса он тоже
очень любил, хотя прекрасно знал, что подлость его  почти  беспредельна;
но ведь для того, чтобы в чем бы то ни было выйти за  пределы  обычного,
надо все же обладать неким талантом. Он понимал, что Диас предал бы  его
при первой же  возможности,  но  возможности  этой  был  лишен.  Слишком
скомпрометирован. Было в нем что-то поистине прогнившее и  зловонное,  и
это казалось многообещающим.
   А еще был Отто  Радецки  -  человек,  которому  доверял  сам  Гитлер;
физиономия у него была весьма  подходящая,  сразу  видно  -  авантюрист;
более сурового и крутого парня Альмайо в жизни не видывал: гладкое  лицо
рассечено шрамом, бледно-серые, стального оттенка глаза.
   Образованный человек, он способен был рассуждать на довольно странные
темы: о каком-то там идеализме или паранойе; он объяснил, например,  что
паранойя - научный термин, означающий величие человека, и даже  добавил,
что Альмайо - параноик, как и Гитлер.  Общество  Радецки  Альмайо  очень
любил. Познакомился он с ним однажды вечером в "Эль Сеньоре"
   - у них нашлись общие друзья в Южной Америке и на Карибских островах.
Радецки рассказал очень интересные случаи из  жизни  Гитлера,  которому,
будучи офицером-десантником, преданно служил  до  самого  конца.  Фигура
Гитлера вызывала у Альмайо величайшее восхищение.  Рассказы  Радецки  он
готов был слушать часами:  невероятные  полчища  завоевывают  необъятные
пространства, сметая все  на  своем  пути,  уничтожая  целые  народы  по
приказу одного единственного человека, одаренного талантом, без которого
невозможно диктовать  свою  волю  миллионам  -  причем  так,  чтобы  эти
миллионы обожали тебя, шли ради тебя на смерть.
   Для своего  друга  Радецки  раздобыл  в  Германии  и  Америке  старую
кинохронику; Альмайо то и дело приказывал крутить ее и смотрел неизменно
с величайшим почтением, словно загипнотизированный, отчего лицо  у  него
становилось совсем наивным. Пребывая в подавленном настроении, он всякий
раз приказывал крутить ему эти фильмы. Они мгновенно  воодушевляли  его.
Лес знамен, руки,  вздымающие  факелы,  необъятные  толпы  в  диковинной
военной   форме   с   восхищением   исступленно   приветствуют    одного
единственного человека, стоящего над ними - на возвышении - человека, на
лице которого  написана  вера,  непоколебимая  уверенность  в  поддержке
стоящей за ним некоей тайной, сверхъестественной  силы,  даровавшей  ему
власть.
   - Гитлер и в самом деле продал душу Дьяволу,  -  однажды  сказал  ему
Радецки.
   Тоже мне, новость, - Альмайо давно уже это понял.  Гитлеру  наверняка
удалось заключить сделку. Стоит только взглянуть на эти кадры. На них  -
сожженные захваченные земли, города, лежащие в руинах, главы  государств
- склонив голову, они смиренно подписывают бумаги, - раскрасневшиеся  от
восторженного обожания лица женщин, школьницы, подносящие цветы  владыке
мира - Была у него protecciґon. Зайти еще  дальше,  подняться  еще  выше
человеку не дано. Гитлер, должно быть, немало сделал, чтобы обратить  на
себя его внимание, доказать свою готовность служить. И тем не менее  его
ждал крах. Полный крах - ведь не сумел же он удержать этот мир  в  своих
руках. Радецки показал ему кадры, запечатлевшие конец Гитлера: развалины
Берлина, бункер, перекошенное  лицо  владыки  мира,  обуглившиеся  тела,
безумие, яд. Тут было над чем призадуматься, и Альмайо нередко ломал над
этим голову. Крах Гитлера - хороший урок, достойный размышлений,  и  ему
удалось извлечь из него пользу для себя.
   Старая история - то же было с Батистой и Трухильо. Гитлера постиг под
занавес полный крах потому, что он был недостаточно плох; вообразил себя
Хозяином, забыв о  том,  что  он  -  всего  лишь  слуга.  Ему  следовало
поставить к стенке родную мать.
   Альмайо возлагал большие надежды на то, что  поступок  этот  принесет
свои результаты.
   Если  для  того,  чтобы  ситуация  стабилизировалась,  чтобы  вернуть
уважение и доверие Того, Кто способен в этом мире  что  угодно  уладить,
этого недостаточно,  -  значит,  нет  больше  на  свете  справедливости.
Довольный, он  оглядел  своих  приятелей.  "Теневой  кабинет"  в  полном
составе сидел  на  месте,  но  выглядел  далеко  не  блестяще;  судя  по
потерянному выражению на лице Диаса и нервозности Радецки, в этом лучшем
из миров отнюдь не все было к лучшему.
   Они слушали радио, включенное на полную громкость;  радиостанция  все
еще была под  контролем  правительственных  сил.  Ни  слова  о  боях,  о
восстании, о том, что происходит сейчас на улицах столицы. Лишь  новости
из различных районов  страны,  реклама;  и  хотя  голос  диктора  иногда
дрожал, то и дело срывался, Альмайо счел, что все идет как полагается  -
ведь в иностранных государствах, которые ловят сейчас трансляцию отсюда,
решат, должно быть, что режим еще не рухнул. Но едва он успел прослушать
сводку новостей о хорошем урожае бананов на побережье, как голос диктора
внезапно прервался на полуслове, воцарилась тишина, потом раздался треск
автоматной очереди и - почти  тотчас  -  юный,  страстный,  дрожащий  от
волнения голос -  принадлежащий  явно  какому-то  студенту  -  зазвучал,
наполняя собой комнату:
   - Смерть преступнику и тирану Альмайо!  Продажное,  запятнавшее  себя
кровью  правительство  подлого  диктатора  свергнуто   силами   народной
революции. Да здравствует Освободитель, да здравствует Рафаэль Гомес!
   Попугаи подняли оглушительный крик. Обезьяна, повизгивая, скакала  по
всей комнате, разбрасывая бумаги с  письменного  стола.  Диас  рухнул  в
кресло, носовым платком стирая пот со лба.  Радецки,  лишь  па  какое-то
мгновение побледнев, теперь с любопытством смотрел на Хосе. Альмайо взял
очередную сигару и закурил. Барон с царственным величием парил над  всем
происходящим  -  было  очевидно,  что  эти  мелкие  житейские  передряги
абсолютно не  интересовали  его.  Он  сидел  очень  прямо  и  совершенно
неподвижно,  и,  как  всегда,  его  надутые  щеки,  казалось,  с  трудом
сдерживали то ли полную презрения отрыжку, то ли приступ смеха;
   Альмайо хоть и подозревал, что  он  -  не  что  иное,  как  очередной
фокусник, воспользовавшийся любовью диктатора к цирку, был тем не  менее
вынужден признать, что этот сукин сын отлично справляется  с  номером  -
достоинство и полное  безразличие  ко  всему  до  самого  конца.  Может,
конечно, тот был попросту пьян. Но тем не менее он испытал  нечто  вроде
душевной признательности к этому негодяю. Смотреть на него - и  в  самом
деле  одно  удовольствие:  ни  на  кого  не  похож  -   вид   совершенно
нечеловеческий. Казалось, он  явился  в  этот  мир  откуда-то  издалека,
совсем из другого места, здесь он лишь проездом и уверен, что  ничего  с
ним  не  может  случиться.  Альмайо  с  восхищением  долго  и   серьезно
рассматривал его, и Радецки, заметив на лице и в глазах кужона знакомое,
грустное  и  наивное,  совсем  детское  выражение   какой-то   суеверной
ностальгии, был внезапно потрясен до глубины души.
   Все вокруг него рушится, а он, приоткрыв  рот,  стоит  и,  восхищенно
улыбаясь, с глубоким уважением в глазах неотрывно смотрит на Барона;  на
его лице Радецки прочел самую древнюю, никогда  не  угасающую  индейскую
мечту - так смотрят они на маски и фетиши своих колдунов, на вылепленные
из глины, обожженные в печи, расписанные  желтой,  сиреневой  и  зеленой
краской фигурки taklґa, которые торжественной процессией относят потом в
церковь и ставят к подножию распятия, выражая - поди тут что  разбери  -
не то почтение ко Всевышнему, не то глубочайшее презрение. Потом Альмайо
наконец оторвал свой взгляд от Барона.
   - Ну вот, порядок, - простодушно сказал он.
   Подошел к письменному столу, открыл ящичек с  кубинскими  сигарами  и
стал рассовывать их по карманам.
   - А что авиация? - спросил Радецки.
   Альмайо пожал плечами.
   И тут они  услышали  нарастающий  рев  реактивных  двигателей.  Диас,
мгновенно просияв, бросился к окну, а Альмайо опять повернулся к Барону,
бесстрастно замершему в непоколебимом величии, и на лице  его  появилось
выражение, которого Радецки никогда уже не забыть.
   Выражение признательности.
   Все  случилось  так  внезапно,   что   они   едва   успели   осознать
происходящее.
   Раздался свист одной  бомбы,  другой,  потом  -  взрыв,  от  которого
посыпались стекла,  а  сами  они  оказались  вдруг  на  полу  -  лежали,
распластавшись, среди опрокинутой мебели на  покрытых  осколками  стекол
мраморных плитах; обезумевшая обезьяна скакала по их спинам,  вцеплялась
им в волосы и бросалась на стены; попугаи пронзительно кричали.
   Авиация перешла на сторону Рафаэля Гомеса и бомбила Дворец.
   Лишь Барон все так же бесстрастно восседал в своем  кресле  -  только
чуть приподнял брови, да на лице появилась легкая тень отвращения.
   - Как же это? - спросил Альмайо. - Как же это называется?
   - Пора сматываться, - пробормотал Диас. - Сейчас  нас  всех  перебьют
как крыс.
   - Как же это называют? Священное право... чего-то там -  этот  вечный
фокус с посольствами. У меня еще столько неприятностей из-за этого было.
   - Священное право убежища, - подсказал Радецки.
   - Точно, - произнес Альмайо, поднимаясь.
   Вытащил пару осколков стекла из волос.
   - Всякий раз, когда один  из  моих  врагов  прятался  в  каком-нибудь
посольстве, они захлопывали дверь у меня перед  носом.  Священное  право
убежища... Вечно они мне его в нос тыкали.  Таков  обычай.  Для  того  и
существуют посольства в Южной Америке. Теперь наша очередь.
   - Нам ни за что туда не добраться, - сквозь зубы пробормотал Диас.
   - Можно попробовать. Право убежища - святое право.
   - На трупы оно не распространяется, - буркнул Диас.
   Он плакал.
   - Один шанс из десяти, - произнес Радецки.
   - А большего и не надо - был бы шанс, - сказал Альмайо.
   Он оглядел комнату, раздумывая над тем, что бы  прихватить  с  собой,
потом вспомнил об индеанке. Пошел за ней в  свои  апартаменты.  Конечно,
прежде чем удастся получить охранное  свидетельство,  им  долгие  недели
придется провести в посольстве, а у него не было  ни  малейшего  желания
сидеть при этом на диете. Он нашел ее в спальне. Она  хмуро  поглядывала
на разбитые окна, но рассудка, похоже, не утратила. Нацепила на  себя  -
одно на другое - три американских платья,  с  которыми  ей  не  хотелось
расставаться, а  в  руках  зажала  две  пары  туфель  и  горсть  дешевых
украшений. Он поманил ее,  она  с  сожалением  взглянула  на  висящие  в
распахнутых шкафах платья, которых не могла взять с собой, и последовала
за ним. Они выбежали через служебный вход, взяв с  собой  двух  стоявших
при нем охранников, быстро забрались в какой-то грузовичок. Едва  машина
тронулась с места, как они увидели самолеты  -  на  бреющем  полете  они
опять атаковали резиденцию. Два полицейских "мерседеса", битком  набитые
студентами, под вой сирен пронеслись мимо них на бешеной скорости, потом
замедлили ход, с трудом развернулись  на  узкой  улочке  и  бросились  в
погоню за ними. На проспектах еще гремели последние бои, а  в  переулках
было пустынно, лишь небольшие группы  вооруженных  студентов  стояли  на
перекрестках,  чтобы  воспрепятствовать  бегству  тирана.   Машину   вел
Радецки, изо всех сил стараясь не врезаться в какую-нибудь стену.  Когда
грузовичок на полной скорости устремлялся на очередную группу студентов,
молодежь бросалась  врассыпную,  теряя  при  этом  драгоценное  время  -
стрелять начинали лишь через несколько секунд. Таким образом им  удалось
добраться до уругвайского  посольства,  расположенного  ближе  всего  ко
Дворцу; в тот самый  миг,  когда  двери  за  ними  закрылись,  подъехали
"мерседесы",  из  них  выскочили  студенты,  бросились  вперед,   потом,
проклиная все на свете, остановились перед оградой посольства и медленно
опустили автоматы.

Глава XVII

   Они стояли посреди вестибюля и ждали, открывший им двери дворецкий  в
белой куртке не сводил с них ошеломленного взгляда, а Хосе через  глазок
следил за передвижением сил повстанцев снаружи. За садовой  решеткой  на
противоположной стороне  улицы  уже  стоял  пулемет  в  боевой  позиции.
Беспрестанно подъезжали грузовики с солдатами. Сирены полицейских  машин
выли не переставая. Он обернулся - в зубах сигара, вид очень довольный.
   - В конечном счете неплохо все-таки знать про  такую  штуку,  которая
называется "международное право", - сказал он. - Им сюда не  попасть.  И
подумать только - всякий раз,  когда  они  предоставляли  право  убежища
кому-то из моих врагов, я осыпал их угрозами... я был  не  прав.  Совсем
неплохой номер, очень даже неплохой.
   Он услышал шуршание платьев и деликатное покашливание справа от  себя
и оказался нос к носу  с  группой  гостей  в  вечерних  туалетах.  Посол
пригласил их на обед. Гости неподвижно стояли в дверях большой гостиной,
разглядывая Альмайо и его вооруженных охранников.
   Все они были людьми далеко не простыми, я  Хосе  прекрасно  знал  их.
Любой из них бывал на приемах у него во Дворце;  их  супруги,  когда  во
время официальных обедов им доводилось сидеть  справа  от  него,  тщетно
прикладывали невероятные усилия к тому, чтобы  найти  какую-нибудь  тему
для беседы с ним. Частенько они надоедали ему до смерти, но  он  терпел,
стараясь  не  утратить  хладнокровия.  Дипломатический  корпус  -  штука
важная, на них нужно уметь  произвести  хорошее  впечатление.  Вообще-то
прием дипломатов он предпочитал поручать своему министру,  давая  личные
аудиенции лишь по исключительно важным вопросам.
   В таких случаях он внимательно их выслушивал, но  сам  говорил  очень
мало; приходилось быть настороже; однажды случайность - авиакатастрофа -
позволила ему запустить лапу в дипломатическую почту,  и  он  перехватил
рапорт бразильского посла; этот сукин сын писал:
   "Главная беда этой страны в том, что во  главе  ее  стоит  совершенно
невежественный человек, в экономических и социальных вопросах  смыслящий
не более капрала-индейца из Национальной гвардии; впрочем, именно в этом
чине он и пребывал бы по сей день, не научись он молчать  и  производить
при этом впечатление некоей тайной, почти мистической силы. Ведь  именно
такого типа люди привлекают  к  себе  внимание  "элиты"и  интеллигенции,
особенно  испанского  происхождения,  когда  им   требуется   воплощение
"растущего гнева обездоленного индейского народа",  -  под  воздействием
чувства собственной вины и в силу полного незнания  собственного  народа
их выбор падает именно на таких".
   Тут был посол Соединенных Штатов с женой,  старой  сушеной  воблой  -
кожа да кости, - она всегда  старалась  понравиться  Альмайо:  лошадиным
голосом, с каким-то восторженным