арод  к
демократии и прогрессу. Некоей абсолютной властью...  магнетизмом.  Люди
всегда поддаются его чарам. Перед ним невозможно устоять. О, не  делайте
такого лица. Я вовсе не это имела в виду. Хотя, разумеется,  все  девицы
на него готовы повеситься.
   Миссионер кашлянул и уставился на свои руки.
   - Я его так хорошо знаю, - сказала девушка. - Я могла бы  все  о  нем
рассказать вам... все.
   Д-р Хорват был слишком озабочен  уготованной  им  в  самое  ближайшее
время участью, для того чтобы испытывать желание выслушивать то, что  не
могло  оказаться  ничем  иным,  как  перечнем  ужасов,  преступлений   и
мерзостей; если ему суждено расстаться с жизнью  в  этих  Богом  забытых
горах, то свои последние минуты он хотел бы провести иначе -  отнюдь  не
выслушивая нечто вроде пересказа кровавого порнографического  фильма,  а
судя по тому, что он уже узнал, ничего другого ожидать и  не  следовало.
Но девушка принялась рассказывать, и, в то время как колонна  машин  все
глубже погружалась во мрак, миссионер стал все-таки слушать: иногда  это
единственный способ помочь человеческому существу.

Глава IX

   Командовавший воздушными  силами  полковник  звонил  каждые  полчаса,
чтобы сообщить, как развиваются события,  и  заверить  Альмайо  в  своей
полной преданности, попутно напоминая о том, что  в  распоряжении  lider
maximo  он  постоянно  держит  самолет  на  случай,  если  тот  решит  -
разумеется, временно - покинуть страну. Альмайо отдал приказ подвергнуть
мятежников бомбардировке с воздуха:  Генеральный  штаб  армии,  танковые
части, радиостанцию, сброд на улицах; затем перезвонил, чтобы  добавить,
что  следует  также  сбросить  бомбы  на  публичную  библиотеку,   новый
университет и филармонию. Полковник рискнул заметить, что три упомянутых
объекта вряд ля можно считать стратегически важными; ему кажется, что их
уничтожение не даст большого практического результата.
   - Внутри них забаррикадировались студенты, - сказал Альмайо и повесил
трубку.
   Это не было правдой, но у него были свои соображения.
   Стрельба, похоже, немного утихла; телефон  оставался  в  распоряжении
правительства и работал  по-прежнему  бесперебойно.  Телефонную  станцию
штурмовали  трижды,  но  силы  безопасности  сумели  выстоять.   Альмайо
отправил  в  город  полковника  Моралеса  с  приказом  выяснить  картину
развития уличных боев, взял с письменного стола  бутылку  и  вернулся  в
свои личные апартаменты. Молодую индеанку он нашел в том  же  положении,
что и оставил: голышом, сидя на корточках на  матраце,  она  расчесывала
волосы. В своей резиденции он постоянно держал  двух-трех  индеанок,  но
эта была талантливее остальных;  она  делала  вид,  будто  всерьез  этим
интересуется, тогда как остальные позволяли проделывать с собой все, что
ему было угодно, с равнодушием коров. Он велел ей одеться; наготы он  не
любил,  она  всегда  несколько  шокировала  его;  нагота  напоминала   о
бедности, лишениях, испытанных им в детстве, о голых  задницах  кужонов,
подыхающих от голода в своем тысячелетнем дерьме.
   Потом он замер, лежа на спине, ожидая, когда силы вернутся к нему. Он
думал о феноменальном кубинце, которого велел привезти из Акапулько, где
тот произвел сенсацию; о необычайном его таланте  сообщил  генералу  его
посол в Мексике. О мятеже он  больше  не  думал.  Он  знал,  что  вскоре
подавит его: красивые воззвания руководителей  восстания,  некоторые  из
которых  были   интеллектуалами,   движимыми   наилучшими   намерениями,
прекрасно   доказывали   их   искренность    и    бескорыстность,    что
свидетельствовало о полном отсутствии шансов на успех. Не могло  быть  и
речи о том, что они смогут получить необходимую protecciґon. Он думал  о
своем  ночном  кабаре  -  единственной  на  свете  вещи,   по-настоящему
увлекавшей его; там он пережил  лучшие  минуты  своей  жизни.  Заведение
принадлежало ему уже более десяти  лет;  теперь,  принимая  во  внимание
занимаемое  им  положение,   ему   пришлось   воспользоваться   услугами
подставного лица, официально считавшегося владельцем кабаре, но  реально
он вел дела сам. Он приглашал самых  великих  артистов  мира,  заказывал
лучшие развлекательные программы и часто сам сидел в зале или вызывал их
во Дворец. "Страсть, которую lider maximo питает к бродячим  артистам  и
всякого рода шарлатанам - кое-кто из них даже пробрался в его окружение,
- вызывает немалое веселье в посольствах". Это  он  прочел  в  одном  из
американских иллюстрированных журналов.
   Некоторых артистов он всегда вспоминал в тяжелые минуты, когда в душу
закрадывались сомнения, расшатывающие веру.
   Среди них был один голландец, который вонзал себе в живот шпагу  так,
что ее острие вылезало с противоположной стороны;  потом  он  вытаскивал
шпагу, кланялся и с улыбкой покидал сцену,  а  назавтра  вновь  повторял
свой подвиг. Многие врачи были свидетелями этого номера,  а  у  зрителей
волосы на голове дыбом вставали. Потом, уже в Гамбурге, голландец умер -
однажды произошла какая-то накладка;  может  быть,  он  сделал  неверное
движение и на каких-нибудь пару миллиметров  отклонился  от  той  точки,
куда  мог  вонзать  шпагу,  не  причиняя  себе  вреда.  Но  так  считали
специалисты мюзик-холла, а у Хосе на этот счет были другие  соображения.
Просто голландцу изменила удача,  он  потерял  protecciґon,  которой  до
этого пользовался.
   А еще был Крюгер, сотнями гипнотизировавший  людей,  заставлявший  их
увидеть исторические события, происходившие много веков назад,  а  затем
их описывать. Это  производило  сильное  впечатление,  но  потом  кто-то
объяснил Хосе, что гипноз - научно доказанное явление и  с  его  помощью
лечат людей в больницах, что вызвало у Альмайо  крайнее  отвращение;  он
запретил представления немца и выслал его из страны, не заплатив  денег.
Он готов был отдать что угодно ради того, чтобы увидеть  нечто,  никогда
еще не представавшее человеческому взору. В  "Эль  Сеньоре"  он  повидал
бесчисленное множество  танцоров,  жонглеров,  фокусников,  акробатов  и
иллюзионистов, и не так давно ему довелось пережить  особенно  волнующие
мгновения страстной надежды, когда он слушал Пти  Луи,  негра  с  Гаити,
барабан которого мгновенно погружал зрителей в настоящий транс, создавая
поистине  волнующий  момент  напряженного  ожидания:   возникало   такое
чувство, будто вот-вот что-то произойдет.
   Альмайо слушал его ночами напролет, напиваясь допьяна и  все  чего-то
ожидая - сам не зная чего. Ожидание  это  тем  более  околдовывало,  что
чернокожий  манипулировал  им  с  утонченной  жестокостью  и  хитростью,
мастерски  умея  использовать  то  чувство  неотвратимости,  которое  он
вызывал и  безжалостно  растягивал  до  бесконечности,  пользуясь  своим
чутьем, достойным шамана с Антильских островов, играя на  струнах  самой
насущной потребности всех рабов и неимущих.
   Гаитянин был неутомим, одержим вдохновением и одарен силой,  которые,
казалось, вселили в его руки секрет вечного двигателя. Он  опускался  на
корточки на черном мраморе пола возле своего барабана -  по  обнаженному
торсу струился пот - и пристально, с неизменной  улыбкой,  словно  белая
кривая трещина  разрывавшей  его  лицо,  смотрел  на  Альмайо.  Диктатор
чувствовал, как между ними устанавливалась некая подлая и в то же  время
братская близость, у него создавалось впечатление,  будто  чернокожий  и
вправду знает нечто, идущее оттуда. Его руки с такой скоростью лупили по
барабану, что становились невидимыми; ритм всякий раз был новым, и  даже
когда ночь была  уже  на  исходе,  две  удивительные  вариации  казались
воцарившимися навечно; Альмайо сидел в пустом кабаре, зажав в  углу  рта
потухшую сигару, и ждал, вслушиваясь в это сообщение, уставившись  прямо
в глаза этого грязного негра, так хорошо знавшего, о чем мечтают  те,  у
кого за плечами столетия рабства и низости.
   Рядом с барабаном -  вопреки  существованию  выстроенного  в  столице
Смитсоновским  институтом  очень  красивого  музея  человека  и  наличию
кафедры антропологии и социологии при университете - все еще  жил  своей
жизнью фетиш из разноцветных перьев с безобразным лицом человека-птицы.
   Но ничего так и не происходило. Не было никакого знака, никто  так  и
не откликнулся на зов, все оказалось "липой". Гаитянин был просто лучшим
в мире ударником, но не более того. Может быть, именно поэтому  Трухильо
незадолго до своего убийства выслал его из Санто-Доминго. Несомненно,  и
он тоже чувствовал себя брошенным.
   Искусство и артисты стали разочаровывать Альмайо. Шарлатаны. Никто не
стоит за их спинами: они опираются лишь на самих себя, свою  ловкость  и
хитрости.  Именно  тогда  он  начал  кампанию   против   колдунов,   что
способствовало подъему его  авторитета  в  кругах  прогрессивной  элиты.
Огромное количество колдунов было убито по его  приказу  в  джунглях;  в
деревнях он приказал сжечь фетиши и маски,  а  всех,  кого  застанут  за
исполнением обряда цыпленка, - бросать в  тюрьмы.  Его  охватил  приступ
беспощадного модернизма, вылившийся в сотни трупов. Это  было  настоящее
сведение личных счетов с теми, кто с самого его детства только и  делал,
что обманывал его. Он запретил в школах преподавание религии и  приказал
выслать из страны иностранных священников. Все они - жулики и  шарлатаны
и   только   прикидываются   сведущими,   ссылаясь   на   некую    силу,
представителями которой на земле якобы являются, но подлинная  власть  -
не у них, и они даже не имеют к ней доступа. Нет у них того, что  нужно,
они боятся заплатить настоящую цену, считая ее  непомерной.  Но  Батиста
заплатил эту  цену,  и  Трухильо  тоже,  и  многие  другие:  Хименес  из
Венесуэлы, Дювалье с Гаити. И пока они платили сполна,  не  скупясь,  то
пользовались protecciґon,  позволявшей  им  восторжествовать  над  всеми
врагами. Но потом наступал момент, когда они  начинали  бояться:  власть
ускользала из их рук просто потому, что они позволили  себе  дрогнуть  и
пытались откупиться, начиная творить "добро". И тут же  бывали  изгнаны,
теряли свое могущество и даже расставались  с  жизнью.  Было  совершенно
невозможно сохранить власть, избегая платить за это,  и  Альмайо  платил
беспрестанно.  Он  стал  образцовым  мерзавцем,  с   восемнадцатилетнего
возраста прославившимся своей жестокостью и полным отсутствием  совести;
его таланты в этой области были  признаны  уже  через  несколько  лет  и
обеспечили ему решающую политическую поддержку; вскоре он стал  известен
за пределами страны, рассказы о его "зверствах", массовых казнях, пытках
- целые семьи членов оппозиции были сброшены с горной дороги в  пропасть
- ежедневно публиковали в американской  так  называемой  "прогрессивкой"
прессе, и Альмайо, бывший  тогда  всего  лишь  начальником  политической
полиции, с удовлетворением их читал, забывая  даже  стряхивать  пепел  с
сигары: слава, которую принесли ему эти деяния, не могла ускользнуть  от
внимания любого искателя серьезных,  из  ряда  вон  выходящих  талантов,
стремящихся распространить его власть над принадлежащим ему миром.  Вера
Альмайо была  глубоко  укоренившейся,  непримиримой,  пылкой  и  начисто
лишенной скептицизма. С того дня, когда юный  индеец  впервые  уехал  из
своей деревни и как следует рассмотрел родную  страну,  где,  по  данным
ЮНЕСКО  и  Комиссии  по  здравоохранению  ООН,  из-за  антисанитарии   и
недоедания детская смертность достигала семидесяти пяти  процентов,  где
сифилисом было заражено сорок пять процентов населения, в то  время  как
все  комиссии  по  расследованию  свидетельствовали  о  наличии  детской
проституции, он знал, кто правит миром. С двенадцатилетнего возраста  он
все  понял,  научился  смотреть  фактам  в  лицо   и   делать   из   них
соответствующие  выводы.  Он  видел   безнадежную   физическую   нищету,
отупевших от беспрерывного употребления масталы, теонанкатля, пейотля  и
оболиуки крестьян,  пытавшихся  таким  образом  забыться;  эксплуатацию,
несправедливость и повальную коррупцию правительства, власть  в  котором
прочно удерживала в своих руках элита испанского происхождения, армия  и
полиция, и знал, что этот мир - злое место, истинного  хозяина  которого
распознать нетрудно. Он всегда делал все для того, чтобы быть  достойным
его, поскольку Господь существует лишь на Небесах. И тем не менее, после
стольких лет успеха и спокойствия  на  вершине  власти,  дарованной  ему
теми, кто признал его  таланты,  что-то  изменилось  в  дурную  сторону:
напрасно он старался, напрасно из кожи  вон  лез  -  все  приносимые  им
жертвы, все предпринимаемые усилия,  похоже,  оставались  незамеченными.
Может  быть,  он  в  конечном  счете  был  недостаточно  зол  и  жесток.
Растерянность и даже возмущение начали охватывать его. Если того  факта,
что по  его  приказу  расстреляна  его  родная  мать,  недостаточно  для
обеспечения поддержки, необходимой для того, чтобы удержаться у власти в
этой стране, то он уже и не знает, что еще можно сделать,  какую  лучшую
жертву выдумать. Он не утратил веры, но все же стал задумываться о  том,
не обманули ли его священники-воспитатели, утвердившие его в этой  вере,
и не покинул ли уже этот мир и Тот, Кому он принадлежит. Он  и  так  уже
был под сильным впечатлением от убийства Трухильо, пример  которого  все
время вдохновлял его в борьбе за власть; но  старик-диктатор  на  склоне
лет стал проявлять признаки слабости, да и американское влияние  сыграло
весьма злополучную роль. Бесспорно, помощь США  приносит  несчастье,  но
обойтись без нее трудновато.
   Он поднялся и подошел  к  окну,  высматривая  в  небе  самолеты.  Они
запаздывали, и, несмотря на его приказ, бомбардировка еще  не  началась.
Он хмуро взглянул  на  новые  здания  в  центре  столицы,  над  которыми
сверкающей стеклянной массой возвышался небоскреб  университета.  А  все
эта американская шлюшка, подумал он. Ее работа. Слишком поздно  он  стал
ее остерегаться. Конечно, это она развалила все, что  он  сделал,  смела
все  доказательства  его  добровольной  готовности.  Не  придавая  этому
значения, он позволял ей строить всякие там культурные  центры  и  новый
университет, откуда и посыпались на него несчастья. Она  хотела  творить
добро в этой стране, и теперь вполне можно сказать, что она в этом  деле
преуспела.
   Она действительно  творила  добро  -  за  его  счет.  Он  должен  был
остеречься. Она до такой  степени  набита  была  благими  намерениями  и
доброй волей, что он должен был почувствовать, как она навлекает на него
несчастье.
   Докуривая сигару, он присел на  кровать,  размышляя  о  том,  был  ли
дурным предзнаменованием нахлынувший на него поток воспоминаний,  потому
ли он, когда все его внимание должно быть поглощено настоящим, настолько
погрузился в прошлое, что просто устал и  расслабился,  или  же  следует
усматривать в этом знамение,  допустить  саму  возможность  которого  он
отказывался. Теперь перед его мысленным взором следовали один за  другим
все этапы его восхождения,  все  усилия,  которые  пришлось  предпринять
юному кужону для  того,  чтобы  заслужить  внимания  Князя  тьмы,  слуги
которого,  если  верить  словам  деревенского   священника   и   монахов
Сан-Мигеля, беспрерывно рыскали  по  земле  в  поисках  новых  талантов,
пылких, на все готовых душ.
   Он  вновь  увидел  лицо  толстого  человека  и  ясно  услышал  голос,
успокаивавший его: "В следующий раз тебе повезет больше, мальчик мой".
   Он до сих пор ощущает на своей щеке прикосновение этой гнусной  руки.
Она была мягкой, но тяжелой и ползала по всему его телу,  словно  жирная
грязная игуана; Хосе хорошо знал ее, питал к ней отвращение и ненависть,
стыдился ее и обещал себе  когда-нибудь  беспощадно  отомстить  за  этот
стыд.
   На нем все еще была сверкающая одежда, за  которую  заплатил  толстый
человек, как и за многие  другие  вещи:  весь  его  гардероб,  квартиру,
сигарильо и дюжину пар обуви. Но Хосе больше не верил толстому  человеку
и уже не доверял ему. Он, конечно, был очень подлой тварью: было  в  его
глазах и тускло-бледном лице нечто адское,  наводящее  ужас;  но  теперь
Хосе знал,  что  таких,  как  он,  -  многие  тысячи,  они  недостаточно
влиятельны, не так уж могущественны и, конечно, не имеют нужных связей.
   Чего он ему только  не  обещал,  перемежая  эти  заверения  умоляющим
шепотом на всех углах, но ничего у него не  вышло.  Он  был  всего  лишь
очередным  обманщиком,  лжецом,  лишенным  какой-либо  поддержки  извне.
Всякий раз, когда Хосе уходил с арены, раздававшиеся ему вслед  шуточки,
смех и оскорбления преследовали его много дней подряд. Иногда он  целыми
неделями не мог забыть их; бессонными ночами, когда он лежал на  кровати
толстого человека, время от времени вставая для того, чтобы  бросить  на
небо умоляющий взгляд, каждый раз, поднимая глаза, он видел вместо звезд
насмешливые лица зрителей, до упаду  хохотавших  над  неловким,  напрочь
лишенным таланта novillero. Толстый человек солгал ему.
   Продать тело и душу - недостаточно, самое трудное - получить  за  это
плату.
   Он в последний раз взглянул на  него.  Все-таки  это  лицо  выглядело
многообещающе: темные круги под  желтоватыми  глазами,  тяжелый  взгляд,
продажный - мягкий и одновременно жестокий -  рот,  толстенькие,  словно
лапки ящерицы, руки с пальцами, унизанными рубинами и  бриллиантами.  Он
был именно из тех людей,  о  которых,  еще  в  деревне,  отец  Хризостом
говорил, что они явились из "бездны огненного  мрака,  где  человеческие
тела, обвитые рептилиями, корчатся в пламени, где грешники дорого платят
за жизнь, проведенную в развратном разгуле и наслаждениях". Хосе думал о
том, что эту плату никак нельзя считать непомерной.
   Индейцы уже на земле расплачивались не меньшими страданиями и  ничего
не имели взамен - ни наслаждений, ни разгула, ни даже хлеба.
   Вот  он  и  поверил  в  него.  Но  толстый  человек  оказался   явным
обманщиком, и, в лучшем случае, он всего лишь помог  четырнадцатилетнему
ребенку сделать первый шаг в нужном направлении. Он ни о чем  не  жалел,
но теперь пора сделать следующий шаг - множество шагов,  если  он  хочет
преуспеть. Это было непросто:  с  тех  пор,  как  ему,  в  толпе  других
индейских мальчишек, пришлось послоняться по улицам  столицы  в  поисках
того, кто мог бы поддержать его, он знал, что существует конкуренция.
   - Мы больше не увидимся, - сказал он толстому человеку.
   Тот вынул свисавшую в углу рта  сигару.  Его  подбородок  задрожал  в
волнах жира. Он прижал руку  к  сердцу,  на  глазах  внезапно  выступили
слезы. Интересно бы знать, куда же  они  закатятся  в  этой  куче  жира,
подумал мальчик.
   - Я все сделаю, чтобы помочь тебе, - сказал толстый человек,  -  все.
Приглашу лучших тренеров. Я уже говорил с  Педро  Рамиресом:  он  обещал
давать тебе уроки. Найду тебе лучших быков. Мы поедем ко мне на ранчо, и
к следующему сезону ты будешь в лучшей форме. Я куплю тебе новую машину,
"мерседес".
   -  Мы  не  будем  больше  встречаться,  -  сказал  Хосе.   -   Ты   -
"перепелка"...
   На жаргоне завсегдатаев арены "перепелкой" называют  вора-карманника,
снующего в толпе.
   - Ты - ничтожество и ничего не можешь для меня сделать. Не так уж  ты
силен. Обещаешь невесть что, но не можешь сдержать  своих  обещаний.  Ты
недостаточно влиятелен.
   Толстый человек плакал.
   - Мы поедем в Мексику, - сказал он, -  я  знаком  с  Арросо  и  Панчо
Гонсалесами: они заставят  тебя  работать.  Ты  станешь  великим,  самым
великим матадором. Талант не приходит сам по себе, нужно много работать,
потратить много времени. Скажи, ты ведь не бросишь  меня  сейчас?  Я  не
могу без тебя.
   - Сегодня вечером я возвращаюсь в деревню, - ответил Хосе.
   - Зачем? - спросил толстый человек. -  Ты  слишком  хорош  для  того,
чтобы терять время с этими голодранцами.
   - Мне там кое-кому надо сказать пару слов, - ответил Хосе.
   Он начал раздеваться, и