енными
глазами - всемогущего Хозяина мира, Того, Кто одарен настоящим талантом,
а  не  очередного  бродячего  артиста  -  жалкую  фальшивку;  сейчас  он
расскажет обо всем,  что  сделал  ради  того,  чтобы  угодить  Ему;  они
заключат сделку - вдвоем, а потом он вернется на землю  и  по-настоящему
овладеет ею и всем, что на ней есть хорошего, -  всеми  "кадиллаками"  и
девочками с экрана, а еще отомстит тем, кто его предал.
   Тут-то все и началось.
   Он увидел, как - под тысячью  ударов  -  вокруг  него  взметнулась  и
заплясала пыль, почувствовал острую боль в груди - словно  удар  хлыстом
во времена конкистадоров, и, подняв голову, замер  на  мгновение;  затем
ощутил новый удар хлыстом - в спину.  Испанцы  вернулись,  они  пытаются
обратить его в свою веру. Он рухнул - но все еще был жив; он улыбался.
   Глаза его что-то искали; не в небе -  на  земле,  на  этой  индейской
земле, и боль была слабее надежды.
   Воцарилась  тишина;  потом  солдаты,  притаившиеся   на   крышах   за
пулеметами, с удивлением увидели, что грязный пес, несмотря ни  на  что,
оказался не одинок.
   Подняв руки над головой, крутясь во все стороны,  чтобы  все  видели,
что он сдается, к умирающему спешил  какой-то  человек;  он  как  танцор
выписывал круги по пыли, но постепенно, все выше поднимая руки - в  знак
того, что претендует лишь на участь пленника, - с  умоляюще-перепуганной
улыбкой на лице приближался  к  Альмайо;  не  переставая  кружиться,  он
как-то почти незаметно подскакивал: один  скачок,  другой  -  и  вот  он
наконец добрался до Альмайо и опустился возле него на колени.
   Это был Диас; он плакал. Ему было страшно - никому  еще  не  было  до
такой степени страшно с тех пор, как на земле появились люди; и  тем  не
менее глубокая любовь к надувательству, укоренившаяся  в  старом  сердце
этого шарлатана, жажда преуспеть наконец, исполнив перед умирающим -  и,
стало быть, более чем когда-либо восприимчивым и доверчивым -  человеком
какой-нибудь стоящий фокус; все это придавало ему храбрости и заставляло
рисковать жизнью,  пробираясь  к  Альмайо  -  дабы  показать  ему  самый
последний номер.
   По-прежнему не опуская рук, он стоял на коленях, голова его судорожно
тряслась; безумно озираясь по сторонам,  он,  не  глядя  на  умирающего,
сумел наконец срывающимся голосом пролепетать:
   - У тебя все получится, Хосе. Еще несколько  мгновений  -  и  дело  в
шляпе. Порядок. Ты отправишься прямиком в ад, мерзавец ты этакий,  и  Он
сразу же примет тебя. Ты встретишься с Ним, Он уже ждет. И -  вернешься,
сильнее, чем когда-либо был, очень скоро. Ведь такие мерзавцы,  как  ты,
всегда возвращаются.
   Кужон степенно кивнул.
   - О'кей, - сказал он, - о'кей. Знаю. У меня все получится.
   К ним бежал солдат,  и  Диас  попытался  поднять  руки  еще  выше.  В
крашеных волосах застряла пыль, все складки жира  на  лице  конвульсивно
тряслись.  Он  силился  не  сделать  ненароком  какого-нибудь  движения,
способного привести к недоразумению, ведь  взвинченный  солдат  запросто
мог нажать на спуск, но тем не менее глубокая и  застарелая  ностальгия,
тоска бесталанного  бродячего  артиста  по  удачному  номеру,  исполнить
который вдруг представилась возможность, оказалась сильнее страха, и  он
ободряющим тоном прошептал:
   - Не волнуйся. На сей раз все в порядке. Ты победил. Ты  договоришься
с ним. Получишь власть, И вернешься, чтобы отомстить.
   Он и сам знал, что лжет, но еще он знал о том, что его никогда в этом
не уличат. Впервые за всю свою жизнь иллюзиониста он был уверен  в  том,
что номер получится. В конечном счете это был триумфальный  миг,  момент
истины. Ведь он побил их  всех  -  всех  великих,  самых  великих  магов
мюзик-холла. И на сей  раз  никто  никогда  не  обнаружит,  что  у  него
спрятано в рукаве, никто не сможет  раскрыть  его  фокус,  ибо  обещание
умирающему ада или рая - единственный случай в карьере шарлатана,  когда
он может чувствовать себя в полной безопасности.
   Солдаты окружили их и стояли молча, ожидая, когда  этот  пес  наконец
издохнет. Офицер не опускал направленного на кужона пистолета,  но  этот
последний знак недоверия или боязни выглядел почти как почесть.
   - Откуда эти собаки узнали, что я здесь?
   - Это я им сказал, - тотчас ответил Диас, трепеща от возбуждения.  Он
улыбнулся и подмигнул. - Я предал тебя. Я всегда тебя предавал.
   Альмайо одобрительно кивнул.
   - О'кей, - прошептал он. - Надо... так надо. Ты... и в самом  деле...
стараешься. О'кей.
   - Из кожи вон лезу, - с жалкой улыбкой сквозь слезы произнес Диас.  -
Скажи им это там, наверху. Я всегда был настоящей гадиной. Так надежнее.
И чувствуешь себя спокойнее.
   Глаза Альмайо закрывались, губы стали совсем белыми.
   - Все  у  тебя  получится,  -  поспешно  сказал  Диас.  -  Уже  почти
получилось. Сейчас я сделаю так, что ты наконец увидишь... Ты  видишь...
Он здесь... Он готов принять тебя...
   Осмелев, он опустил одну руку и почти нежно обнял Альмайо за плечи:
   - Все у тебя получилось, сукин ты сын.
   Диас рыдал. Рыдал от тоски  по  несбывшемуся,  от  любви,  надежды  и
неверия. Он мог обманывать других, но не себя самого. Мир -  место,  где
нет и тени какой-либо тайны; он похож на эту залитую  светом  площадь  -
она ничего не скрывает; старая укоренившаяся догадка, жуткая уверенность
в том, что  судьба  людей  принадлежит  лишь  им  самим,  наполняла  его
беспросветной тоской, придавая его слезам почти непереносимую  для  него
самого искренность.
   Растрепанная, с мокрым  от  слез  лицом  девушка  вошла  в  гостиницу
"Флорес" и бросилась к затаившемуся за стойкой хозяину.
   - Прошу вас, - сказала она. - Соедините меня с  посольством  США,  да
поскорее...
   Хозяин посмотрел на нее с грустью и сочувствием, затем набрал номер.
   Американка   взглянула   на   телефон   с   каким-то   необыкновенным
удовлетворением и улыбнулась.
   В лучах заходящего солнца лошади шли по тропинке вдоль  склона  горы,
неспешно спускаясь в долину.
   Молодой  миссионер  чувствовал  себя  как-то  странно  и  непривычно.
Никогда еще ничего подобного с ним не бывало. Ощущение какой-то  пустоты
под  сердцем,  поднимавшейся  в  горло  и  наполнявшей  рот  слюной.  Он
настолько устал, чувствовал  себя  таким  потерянным,  пережитые  им  за
последние сутки ужасы были столь необычны и чудовищны, а  в  голове  его
царил  такой  хаос,  что  в  этой  образовавшейся  под  сердцем  и   все
возраставшей  дыре  он  был  готов  усматривать  невесть  какое  грозное
предзнаменование.  Ему  понадобилось  немало  усилий,  чтобы  распознать
наконец причину столь незнакомого ему ощущения: ему до  смерти  хотелось
есть. Впервые  за  столь  долгое  время  он  рассмеялся  и  с  внезапной
веселостью посмотрел вокруг. Он чувствовал себя несколько  другим,  и  -
странная вещь -  менее  серьезным,  чем  прежде,  почти  беспечным;  ему
казалось, что никогда уже он не станет таким, как был.
   Может быть, теперь ему стоит больше интересоваться отдельными людьми,
нежели массами; поближе знакомиться с ними,  а  не  взирать  на  них  со
сцены; садиться в зрительном зале, а не смотреть на них издалека в свете
прожекторов; поменьше вкладывать грома и молний в свой голос и  побольше
сострадания - в слова; и хотя он решительно склонен был продолжить  свой
крестовый поход на  вселенское  Зло,  стоило,  наверное,  отказаться  от
стилистических красот, от священного красноречия,  от  полета  орла  над
вершинами и посвятить себя - нет, не всему миру,  не  Земле  в  целом  -
одному единственному кварталу, одной какой-то улице,  нескольким  домам.
Может быть, он немного поднадоел Господу и Всевышний преподнес ему  этот
урок, дабы он научился соизмерять масштабы своей задачи. Следовало более
милосердно относиться к Господу, как если бы Он тоже принадлежал к  роду
человеческому. Он даже иначе - снисходительно, чуть ли не благосклонно -
взглянул на не отходившего от него ни на шаг, словно  искавшего  у  него
защиты несчастного кубинца; ведь не  виноват  же  бедолага  в  том,  что
одарен... нет, скорее  отягощен  -  одернул  себя  д-р  Хорват  -  столь
необычайным талантом; к тому же вполне  понятно,  что  человек  пытается
заработать себе на хлеб тем, что получается у него лучше всего.
   А истина заключалась в том, что молодой д-р Хорват  малость  чокнулся
от всех свалившихся  на  него  шишек;  его  лучезарная  улыбка  и  почти
эйфорическое  выражение  лица  уже  несколько  беспокоили  товарищей  по
несчастью.
   Ехавшая  следом  за  ним  индеанка  лучше,  чем  кто-либо   из   них,
вписывалась в окружающий пейзаж:  казалось,  она  веками  вот  так  -  в
разноцветных  тряпках  и  фетровом  котелке  -  покачивалась  в   седле;
недоставало разве что пары  корзин  из  ивовых  прутьев  с  овощами  или
цыплятами, водруженных на круп лошади. Извечная фигура для этой  страны:
таинственное, познавшее, наверное, все тайны лицо, за которым  на  самом
деле  не  кроется  ничего  кроме  абсолютного  отупения,   свойственного
закоренелой "пожирательнице звезд"; миссионер решительно склонялся уже к
тому, что в пережевывании этих листьев нет ничего дурного; в сложившихся
обстоятельствах любой врач прописал бы аналогичное  лекарство;  он  даже
подумывал о том, не следует ли  ему  попросить  пару  листиков  масталы,
чтобы избавиться на какое-то время от чувства голода, снять усталость  и
поднять дух.
   Адвокат размышлял о тех сложностях, что возникнут очень скоро,  когда
он станет приводить в порядок земные дела  лучшего  из  своих  клиентов,
ликвидировать его тайные счета в Швейцарии и разные другие  предприятия,
разбросанные чуть ли не по всему свету. Раздумывал о том, с  кем  именно
следует вести переговоры,  с  кем  он  должен  связаться  для  получения
инструкций - при мысли об этом по спине у него пробежал холодок.
   Профиль молодой испанки  вырисовывался  на  фоне  неба  -  спокойный,
безучастный и таинственный, как само небо; и тот, кому  никогда  уже  не
бывать больше Отто Радецки, - с букетиком сиреневых цветочков, что здесь
зовутся Dios gracias, он ехал верхом рядом с ней,  не  будучи,  впрочем,
уверен в том, что присутствие его не осталось незамеченным,  -  думал  о
том, что в конечном счете есть в  этом  мире  некое  волшебство  -  одно
единственное, что Небеса одарили все-таки людей талантом -  единственным
и потрясающим, - люди частенько оставляют его про запас в своем  сердце,
но в нем самом он сейчас проснулся и растет - растет и крепнет  по  мере
того, как он смотрит на эту девушку.
   Барон дремал в седле.
   Не было еще такого события, что  могло  бы  сбить  его  с  толку  или
удивить; он знает: людям предстоит еще долгая дорога длиною в  несколько
тысяч световых лет, прежде чем из жалких комедиантов они  превратятся  в
подлинных  артистов,  станут   свободными,   вдохновенными   созданиями,
исполненными собственного  достоинства;  для  этого  необходимо  наличие
гения, и вряд ли стоит надеяться, что подобной степени совершенства  они
достигнут при его жизни; тем не менее он склонен был  оставить  за  ними
такую возможность и будет и дальше с любопытством,  скрытым  под  маской
полного  безразличия  и  отсутствия,  путешествовать  по  свету,   зорко
высматривая в окружающем  мире  хоть  какой-нибудь  намек  на  подлинный
талант.
   Чарли Кун впервые в жизни ехал на лошади  и  совсем  не  склонен  был
испытывать наслаждение от такого события; куда  осмотрительнее  было  бы
сойти с дороги, но он спешил и ломал голову над тем,  летают  ли  сейчас
самолеты, или же ему придется потерять  еще  немало  дней.  Перед  самым
отъездом из Штатов он слышал разговоры о кое-каких  номерах,  и  ему  не
терпелось увидеть их прежде, чем его опередит еще какой-нибудь  искатель
талантов. В Гаване обнаружился один любопытный фокусник - толпа, похоже,
от него без ума - вроде бы ничего очень уж  нового  или  необычного,  но
публика валом валит, и не  исключено,  что  за  этим  кроется  подлинное
дарование; а в Мадрасе в одном  из  мюзик-холлов  -  один  "неуязвимый",
которого можно протыкать в самых различных местах, причем не булавками -
этак любой может, - а шпагами, и без единой капли крови. Номер и в самом
деле многообещающий, если, конечно, все  это  правда,  -  он  давно  уже
привык к  разным  байкам  о  великих  артистах,  способных  кого  угодно
ошеломить своими сказочными дарованиями. При ближайшем рассмотрении  они
оказывались, как правило, самыми заурядными бродячими артистами.
   Подобными россказнями люди его профессии утоляют жажду  несбыточного.
Тем не менее он всегда был готов сломя голову нестись куда угодно, не  в
силах побороть извечную надежду, и давно уже решил  заниматься  этим  до
тех пор, пока сердце совсем не сдаст - а может быть, и чуть дольше.
   Месье Антуан прочно сидел  в  седле,  жонглируя  тремя  камушками,  и
испытывал необыкновенное удовлетворение от этой забавы. Нет, он вовсе не
смирился,  но  в  конечном  счете  быть  живым   и   иметь   возможность
жонглировать тремя камушками - не так уж и плохо. Сам не зная почему, он
чувствовал себя так, словно совершил какой-то великий  подвиг.  Наверное
потому, что остался в живых, ибо знал  теперь,  что  не  так  уж  это  и
просто, что люди не слишком одарены  в  этом  отношении  и,  в  конечном
счете, всегда проваливают номер.
   - Что есть смерть? - глядя на небо, рассуждал тряпичный Оле Йенсен. -
Не что иное, как отсутствие таланта.
   Музыкальный клоун исполнял  на  своей  скрипочке  какую-то  еврейскую
мелодию - очень нежную.