что от него осталось.
   Говорил он злорадно, с явным удовлетворением,  насмешливо  поглядывая
на своего  компаньона.  Тот  хрюкнул,  пошевелил  ногами,  но  лица  его
по-прежнему не было видно. Альмайо заметил лишь седые  волосы  по  обеим
сторонам газеты.
   - Впрочем, мне тоже нечем уже похвастаться,  -  с  унынием  в  голосе
продолжил первый тип. - Дела обстоят далеко не блестяще.  Были  времена,
когда мы вели королевскую жизнь, познали истинное величие, успех;  толпы
народу заискивали перед нами; но теперь от  всего  этого  остались  лишь
воспоминания...
   Он взял из коробки еще одну  спичку,  чиркнул  ею  и  какое-то  время
молчал, с явным удовольствием глядя на ее маленькое пламя, затем погасил
ее и тотчас сладострастно втянул носом запах серы.
   -  Да,  милейший,  от  всего  этого  остались  лишь   воспоминания...
воспоминания да ностальгия. Уж тут ничего  не  поделаешь,  таков  закон.
Нечто вроде закона Ньютона - он никого не щадит. Все всегда  завершается
падением. Как бы велики вы ни были,  как  бы  высоко  ни  взлетали,  вас
неизбежно ждет падение. Вниз. Этакий - как говаривал  данный  субъект  -
всеобщий закат и падение. Его время теперь уже почти  истекло,  остались
какие-то крохи - в самый раз, чтобы зарабатывать на  жизнь,  выступая  в
кабаках. Вы представляете, о чем идет речь?
   Самая крупная величина в звездной истории всего этого цирка!  Но  вы,
милейший, пьяны куда больше моего, к  тому  же  вы  всего  лишь  грязная
индейская свинья, и вам глубоко наплевать  на  все  это  -  вы  даже  не
знакомы с языком Шекспира.
   - Я говорю по-английски, - сказал Альмайо.
   Субъект на стуле приподнял брови - он был несколько удивлен.
   - В самом деле? И что же  вам  тут  понадобилось,  в  честь  чего  вы
вломились в нашу частную жизнь, грубо поправ это священное право  любого
английского джентльмена?
   - Я - Хосе Альмайо, - сказал индеец.
   Временами  он  видел  пять  или  шесть  человечков  -  они  хороводом
кружились вокруг него; ноги у него подламывались, он горел в лихорадке и
надежде - его жгла та последняя всепожирающая надежда, что сильнее любой
иной: было ведь в этом типе на стуле что-то странное, мерзкое, сбивающее
с толку -  а  это  обнадеживало,  позволяло  еще  надеяться,  за  что-то
цепляться.
   - Хосе Альмайо, - повторил он. - Вы же знаете.
   Человек на стуле, не сводя с него глаз, чиркнул очередной спичкой,  и
десятки огоньков заплясали вокруг Альмайо.
   - Понятия не имею, - сказал человек. - Впервые слышу.
   Альмайо сжал кулаки.
   - Не правда, - зарычал он. - Я сделал все, что нужно.  Я  -  Альмайо,
Хосе Альмайо.
   Тип на стуле поднес к носу погасшую спичку -  чуть  не  в  ноздрю  ее
запихал - и вдохнул серный запах.
   - Чудное воспоминание обо всем утраченном... о временах минувших... о
многих замечательных местах, - сказал он. -  Но  вам  не  понять.  Такое
нужно познать. Закат. Никогда, вы слышите, никогда я не поверил бы,  что
такое может случиться с нами...
   Альмайо пришлось еще раз собрать  все  свои  силы,  всю  волю,  чтобы
остановить вновь завертевшийся вокруг него мир. Он прислонился к  стене.
Непонятные вещи, которые говорил этот человечек, доносились до него  как
бы издалека, но то было добрым знаком. Они доносились  оттуда,  где  нет
уже никакой реальности. И мир далеко неспроста вот так  крутится  вокруг
него. Этак раскрутить весь мир и заставить землю дрожать под ногами Хосе
Альмайо способен лишь кто-то очень и очень могущественный.
   - Послушайте, - сказал он. - Вы же знаете, кто я. Уверен, вы обо  мне
слышали. Я... у меня неприятности.
   Тип на стуле, похоже, заинтересовался.
   - Слышишь, Джек! У господина неприятности. Нечто  новенькое  на  этой
грешной земле, да? У этого индейца неприятности, и  он  пришел  к  тебе,
просит тебя помочь, потому что много о тебе слышал. Ему  рассказывали  о
твоих фокусах. Ты слышишь, Джек? Ну же,  проснись,  бродяга  этакий.  На
сегодня ты уже исчерпал свою дозу забвения.  Только  посмотри  на  себя,
дружище. Кончить вот так,  в  грязном  захолустье,  в  ночном  заведении
распоследнего пошиба... так мало того, ты еще и меня тащишь с  собой  на
дно... Ну-ка, вставай. У нас гости.
   С кровати донеслось какое-то  ворчание,  и  лежащий  на  ней  человек
отбросил  газету.  Некоторое  время  он,  проснувшись  лишь  наполовину,
продолжал лежать,  глядя  куда-то  в  пространство.  Это  был  старик  с
благородной внешностью hidalgo; он вполне мог быть испанцем; на редкость
красивое лицо светилось нежностью, волосы были совсем  седыми.  Короткая
испанская бородка. Галстук-бабочка сполз набок; жилет сиреневого  шелка.
Старик с трудом приподнялся на локте и взглянул на Альмайо. Он  выглядел
опечаленным, несчастным, уязвленным и униженным.
   - Что происходит? - спросил он. - Кто этот человек? Что еще  от  меня
нужно? Почему меня никогда не оставляют в покое? Что я  им  всем  такого
сделал? Я все же имею право хоть на минутку забыть этот  проклятый  мир.
Так нет же, меня опять будят. Ни малейшего уважения к великим  артистам.
Что это за индеец совершенно безумного вида? В один  прекрасный  день  я
выйду из себя, вот тогда я вам покажу...
   - Нечего уже показывать, - сказал его компаньон. - Ноль. Пшик. Финиш.
Никто уже всерьез вас не принимает.
   - Кто вы?
   Альмайо не ответил. Молча смотрел на благородного  вида  старца.  Тот
как  раз  зевал,  сидя  на  кровати.  Подтяжки  болтались   между   ног.
Невероятно. Это не мог быть Джек.  Это  какой-то  самозванец,  мошенник,
воспользовавшийся тем, что вокруг имени подлинного Джека столько тайн  и
легенд. Альмайо цеплялся за последнюю надежду, но действительность  была
столь банальна, тривиальна, что для того, чтобы не  разувериться  вовсе,
ему пришлось собрать всю свою храбрость, призвать  на  помощь  всю  свою
веру.
   - Я много слышал о вас, - хрипло сказал он. - Долгие годы я слышал  о
вас всякие вещи.
   Вы, получается, - тот величайший, единственный,  настоящий.  Мне  всю
жизнь только об этом и твердили. И я в это верю.
   Сидевший верхом на стуле человечек хихикнул.
   - Слышал, Джек? Он в нас верит, думает,  мы  -  могущественнее  всех.
Видишь, не пропала еще наша репутация. Есть еще человек - пусть это хоть
и какой-то явно обожравшийся наркотиками индеец, - который в нас  верит.
Ради этого стоило приехать сюда.
   - В нас! - возмутился старик. - Молодой человек, если здесь кто-то  и
может гордиться тем, что вправе претендовать на какое-то величие, то это
я и никто кроме меня. Рад с вами познакомиться.
   Слова Альмайо его,  похоже,  весьма  приободрили.  Он  выпрямился  и,
запустив обе руки в свою благородную гриву, принялся ее приглаживать.
   - Мы! - гневно повторил он. - Да вы теперь только и можете, что днями
напролет нюхать серные спички - за неимением лучшего.
   Он вздохнул.
   - Но нет смысла отрицать: имеет все-таки место некоторая утрата былой
власти, некоторый спад. Рано или поздно все мы приходим  в  упадок.  Нет
смысла отрицать.
   - Мы были величайшими артистами всех времен - сказал его компаньон, -
это вам скажет любой, кто знаком с историей мюзик-холла. Две  крупнейшие
величины в мире зрелищ.
   Неизменно первые имена в афише. Толпы в восторге, короли  заискивают.
И дружище  Джек,  здесь  присутствующий,  -  величина  номер  один.  Да,
признаю: он был гораздо более велик, нежели я. Выступали мы  вместе,  но
главным был он.
   - У меня есть все возможные награды. Все ордена.
   Его компаньон насмешливым взглядом специалиста - так смотрят  опытные
ярмарочные зазывалы, знающие толк в публике, - разглядывал индейца.
   - Вы, может быть, и  не  поверите,  но  он  был  способен  остановить
солнце,  вызвать  землетрясение,  мертвых  мог  воскрешать.  Мог   одним
движением бровей устроить наводнение - в наводнениях он был очень силен;
а еще в эпидемиях, хотя эпидемии - не сочтите  за  нескромность  -  были
скорее по моей части. И кое на что мы  еще  способны  -  он,  во  всяком
случае, ибо что до меня... Если вечером вы придете на выступление,  сами
увидите.
   - Пустяки,  -  сквозь  зубы  процедил  старик.  -  Сущие  пустяки  по
сравнению с тем, что я  мог  прежде...  но,  следует  заметить,  в  этом
повинна и публика тоже. Публика уже не  та,  что  раньше.  Она  утратила
веру. Люди стали слишком циничны, им не хватает невинности, души; у  них
жесткие глаза, а в таких условиях работать тяжело. И это очень грустно.
   - Довольно, Джек, не стоит опять впадать в нытье, - сказал компаньон.
- А не то я разрыдаюсь. Следует признать очевидное. Ты - из бывших.
   - Запрещаю тебе называть меня  так,  -  возмущенно  воскликнул  Джек,
метнув на него разъяренный взгляд. - Где бы ты был сейчас без меня?
   Ассистент усмехнулся.
   - А ты без меня? - спросил он.
   Они совершенно забыли о присутствии индейца и принялись поносить друг
друга, словно престарелые супруги в разгаре семейной сцены.
   - Никогда мне не следовало брать тебя к себе ассистентом, вот  в  чем
дело, - вопил Джек.
   - Без меня ты и гроша бы уже не  мог  заработать,  -  ехидно  верещал
компаньон. - Не забывай, что я - часть твоего номера.  Это  я  отыскиваю
ангажементы, мне всегда доставалась самая грязная работа  -  ради  того,
чтобы ты получил  свои  аплодисменты...  Почести  и  слава  всегда  были
привилегией вашей милости, а я только вкалывал в полной безвестности...
   Внезапно он замер, разинув рот и не  сводя  глаз  с  дула  пистолета,
который сжимал в руке Альмайо.
   - Покажите немедленно, - сказал кужон. - За  свою  жизнь  я  много  о
Джеке слышал.
   Теперь хочу увидеть этот номер.
   - Но это  неприятно,  в  конце  концов,  -  дрожащим  голосом  сказал
человечек на стуле. - Приходите вечером на представление.
   - Вечером меня в живых не будет, - спокойно сказал Альмайо. - Покажи,
что ты умеешь.
   Я хочу знать, есть ли  он  на  самом  деле,  подлинный  талант.  Хочу
увидеть его собственными глазами, прежде чем подохну. Поторопись,  иначе
обоих пристрелю как собак.
   Старик словно окаменел. Дуло револьвера явно  повергло  его  в  ужас.
Альмайо почувствовал,  как  испаряется  последняя  капля  надежды.  Джек
боялся пули.
   - Похоже, молодой человек слышал о нас много  лестного,  -  с  трудом
пролепетал человечек на стуле; вид  у  него  стал  совсем  ничтожный.  -
Боюсь, он ожидает слишком многого от двух  бедных  странствующих  магов.
Советую тебе показать ему что-нибудь. Ну же, встряхнись... Судя  по  его
физиономии, нам следует проявить благоразумие... и осторожность. Он либо
сумасшедший, либо наркоман, либо и то и другое сразу. Нет ничего опаснее
этих пожирателей звезд, если они вовремя не получат своей дозы.
   - Почему меня никогда не оставляют в покое? - молвил Джек. - Вот  что
мне хотелось бы знать.
   - Похоже,  ты  не  совсем  еще  потерял  свою  репутацию,  -  ответил
ассистент. - От былой славы кое-что осталось.
   - Я не в настроении делать что бы  то  ни  было,  -  опустив  голову,
сказал Джек.
   - Теперь тебе нужно зарабатывать па жизнь,  как  это  делают  все,  -
сказал ассистент. - Великим временам пришел конец. Хорошо еще, я  нахожу
для тебя какие-то ангажементы.
   Мне даже иногда приходит на ум нечто ужасное. Думается мне, если  сей
молодой человек влепит тебе пулю в сердце  -  а  он,  как  мне  кажется,
вполне на это способен, - знаешь, что из этого  выйдет?  Я  полагаю,  ты
умрешь, Джек. Каким бы невероятным это ни казалось.
   - Ну, тут ты преувеличиваешь, - буркнул Джек.
   - Да говорят же  тебе.  Умрешь.  Я  прекрасно  представляю  себе  всю
чудовищность подобной вещи, но, думаю, все будет именно так. Полагаю, ты
утратил даже это, Джек. Пал так низко.
   Готов поспорить: теперь ты стал смертным. Хочешь в этом убедиться?
   - Ладно, хватит, - проворчал Джек. - Сейчас я им займусь.
   Он встал - подтяжки волочились за  ним  по  полу  -  и  направился  к
Альмайо.
   Посмотрел ему прямо в глаза.
   Кужон горел в лихорадке; он выпил полбутылки текилы, совсем  обезумел
от  тревоги,  безнадежности  всего  происходящего  и  горячего   желания
уцепиться хоть за соломинку, чтобы не потерять своей веры. Стоял, сжимая
в  руке  револьвер,  и  нужно  ему  было  совсем  немного:  увидеть  все
собственными глазами. Только одного  он  желал:  прежде  чем  подохнуть,
обрести вновь хоть искорку веры. Где-то в глубине души он даже был готов
дать себя одурачить.  Но  слишком  много  видел  он  разных  фокусников,
слишком много повидал на своем веку артистов,  и,  невзирая  на  крайнюю
усталость, загипнотизировать  его  под  силу  было  разве  что  великому
таланту.
   - Ладно, - сказал Джек. - Смотрите  мне  прямо  в  глаза.  Сейчас  вы
увидите, на что я способен. Смотрите... Я взмываю  в  воздух...  Парю  в
пространстве...
   Но Альмайо видел лишь  убогий  гостиничный  номер,  старого  человека
посреди комнаты - тот молотил  руками  по  воздуху,  да  порочного  вида
ярмарочного зазывалу, вдыхавшего серный запах кухонных спичек.
   - Ну вот, - важно сказал старик. - Медленно, неудержимо я  поднимаюсь
вверх, все выше  и  выше...  вокруг  меня  -  сияние...  я  восседаю  на
облаке... вы слышите хор ангелов...
   Расстегнутая ширинка, болтающиеся меж ног подтяжки -  он  по-прежнему
прочно стоял на вытертом коврике, молотя руками по воздуху.
   - Это ничто по сравнению с тем, что выделывал старик во время  своего
расцвета,  -  откуда-то  очень  издалека   доносился   свистящий   голос
ассистента. - Ему  не  было  равных.  Все  его  любили,  все  перед  ним
преклонялись,  заискивали,  его  имя  значилось  первым  в  афишах  всех
мюзик-холлов мира, все - даже коронованные особы - с уважением  склоняли
перед ним головы. Но теперь он способен лишь на пару футов оторваться от
земли, а мне по части  пламени  да  серы...  только  кухонные  спички  и
остались!
   - Теперь вы видите, как я медленно спускаюсь, -  произнес  старик,  -
очень медленно... спускаюсь, спускаюсь... все ниже и ниже... И вот опять
на земле. Вы все видели.
   -  Может  быть,  после  этой  небольшой  частной   демонстрации   его
замечательных способностей вы  -  исключительно  по  дружбе  -  захотите
одолжить мне скромную сумму - долларов двадцать? - спросил зазывала.
   - Я сейчас убью вас обоих, - прошептал Альмайо.
   Ошеломленные пройдохи молча переглянулись.
   - Вы не видели, как я парил в воздухе? - встревоженно спросил старик.
   - Отребье жалкое, - сказал Альмайо. - Я видел сотни  таких,  как  ты.
Ноль без палочки.
   Тебя вообще нет.
   - Черт возьми, - в ужасе произнес старик. - Это и в самом деле конец.
Я совсем обессилел.
   Что же с нами теперь будет?
   Его сообщник, похоже, вконец растерялся.
   -  Молодой  человек,  -  заговорил  он  жалобно,  -   маэстро   готов
предпринять еще одну попытку...Может быть, если бы вы соизволили  убрать
револьвер... условия не самые, что называется, благоприятные...
   А Джек уже рухнул на кровать. И лежал там, схватившись за голову.
   - Ни за что мне не следовало приезжать сюда. Дома нужно было  сидеть.
Помнишь, что я мог прежде? А какая была публика? Помнишь,  что  обо  мне
писали? Как могло случиться подобное со мной? Кто же - со мной-то -  мог
такое сотворить?
   -  Публика  никудышная,  -  пробурчал  ассистент.  -  Слишком   много
повидали, ни во что не верят. Не стоит и рыпаться больше.
   Обыкновенные люди, два несчастных человечка - что-то пытаются из себя
корчить, пыжатся обмануть самих себя, как-то успокоить. Не станет он  их
убивать. Они заслуживают того, чтобы жить, оставаться  на  этой  грязной
земле, ползать по ней  -  словно  черви.  Альмайо  повернулся  и  вышел;
схватился за перила и, пошатываясь, спустился с лестницы.
   Сидящие в баре видели, как он, словно пьяный,  прошел  через  холл  и
растворился в слепящем солнечном свете.
   На мгновение замер - будто незрячий; потом огляделся.
   Телохранители исчезли. Все еще цеплялись за землю,  дорожа  тем,  что
она может им предложить.
   И тут он увидел перед собой американку. В ярком свете полудня  совсем
непросто было вновь обрести  зрение;  земля  качалась  и  норовила  уйти
из-под ног.
   Но это и в самом деле была она. Хорошо знакомый ореол светлых  волос,
губы - столько раз им оскверненные и почему-то вовсе не  утратившие  при
этом своей чистоты и нежности; глаза - особенно глаза -  такие  любящие,
преданные и правильные,  что  он  сплюнул  и,  оттолкнув  ее,  попытался
убежать, спотыкаясь об уходящую из-под ног землю. Он услышал  ее  голос,
почувствовал ее руку - она поддерживала его, и опять увидел в ее взгляде
то, чего больше всего боялся: перед ним стояло само воплощение  небесной
доброты и сострадания, и оно пыталось его погубить, встав  между  ним  и
той единственной силой, которой он -  кужон,  собачий  сын,  выросший  в
дерьме и прекрасно изучивший эту дерьмовую землю, - мог довериться.
   - Хосе, послушай меня. Хосе... Ты слышишь? Нужно сдаться. Я  останусь
с тобой. Я им скажу... Соединенные Штаты вмешаются немедленно, не  могут
они бросить на произвол судьбы эту страну...  Хосе!  Тебе,  может  быть,
придется  на  какое-то  время  уехать  отсюда...  Выбрать   какое-нибудь
посольство... Весь мир знает, сколько ты сделал для своей страны...
   Он взвыл и вытащил револьвер.
   Но убить ее он не мог. Это ведь куда опаснее.  Она  запросто  их  там
убедит. Если он убьет ее, то и в самом деле станет предателем -  предаст
свою расу, кровь, гордость, то  дерьмо,  в  котором  вырос.  Утратит  то
немногое, что имеет: честь и достоинство собаки,  признающей  над  собой
лишь одного хозяина - того,  на  кого  молятся  все  собаки  вселенского
собачьего братства. Потеряет последний свой шанс - отыскать его  наконец
и преданно положить ему на колени свою голову. Он ведь знает, что они  -
там,  наверху  -  выслушают  ее.  А  она   будет   неустанно   за   него
ходатайствовать, говорить всякие сложные научные слова; и потом -  никто
не может перед ней устоять. Наговорит она им там и про психологию, и про
дороги, всякие там телефонные сети и дома культуры. И расскажет о  своей
любви.
   И ему все простят. Но с Небом он ничего общего иметь не хочет  -  оно
допустило,  чтобы  грязь,  собачье  существование,  смерть  безраздельно
царили на индейской земле, проникая во все ее  уголки;  это  самое  Небо
веками равнодушно следило за тем, как кужоны все глубже уходят в  дерьмо
и блевотину. Небо - это что-то красивое и благородное, что-то испанское.
   В рай они индейцев, может, и пускают  -  слуги-то  и  там,  наверное,
нужны. Они-то, может, и простят,  да  Хосе  Альмайо  не  простит.  Он  -
индеец. Кужоны не могут прощать.  Они  могут  только  убивать,  убивать,
убивать - до тех пор, пока кровью не смоют все дерьмо и блевотину.
   Теперь она плакала. На мгновение - потому  лишь,  что  силы  покидали
его, - он оперся на нее.
   - Я люблю тебя, - прорыдала она. - Не хочу, чтобы они убили тебя,  не
хочу! Будет суд, я выступлю в качестве свидетеля...
   Впервые  в  жизни  его  охватил  ужас  -   сугубо   индейский   ужас,
всеобъемлющий и мерзкий, с ледяной дрожью и мурашками по всему  телу,  -
ибо сквозь ее голос ему уже отчетливо слышался хор ангелов.
   Он что-то рявкнул и бросился прочь.
   Ему казалось, что он мчался много часов подряд, но те, кто  осмелился
осторожно выглянуть в  окошко,  увидели  следующее:  кужон,  спотыкаясь,
ковылял прочь от своей любовницы куда-то  в  глубь  сквера;  в  руке  он
сжимал пистолет и, словно какой-нибудь пьяница во  время  фиесты,  палил
без разбора куда ни попадя.
   Он увидел музыкальный киоск - что-то родное, такие здесь есть в любом
городишке -  и  прислонился  к  нему,  выстрелив  еще  раз  -  чтобы  не
воображали, будто смогут взять его  живым,  чтобы  убили  его,  дав  ему
возможность до конца пройти свой путь кужона и встретить все-таки  Того,
Кому принадлежит эта земля, - самого сильного и единственного подлинного
из всех землевладельцев.  Сейчас  он  наконец  увидит  Его  собств