толстый человек трясущимися руками  попытался
ему помочь.
   Когда Хосе предстал перед ним голым, толстый человек посмотрел на его
ноги и бедра и вновь заплакал.
   - Может быть, я уеду только завтра  утром,  -  с  издевкой  в  голосе
сказал Хосе, - но ты отдашь мне свои кольца, оба - бриллиант и рубин.
   Толстый человек принялся стягивать кольца:
   - Ты получишь все, что захочешь, только не бросай меня.
   - Я брошу тебя... завтра утром. Теперь я тебя знаю.  Ты  недостаточно
влиятелен. Я все еще слышу, как эти  болваны  насмехаются  надо  мной...
Знаешь, я все еще чувствую на себе бычьи рога... тут  и  тут.  Видишь  -
кровь. Нет у тебя настоящей власти.
   Толстый человек вытащил из кармана  носовой  платок  и  вытер  глаза.
Затем покачал головой.
   - Мальчик мой, я не понимаю тебя, - сказал он, - не знаю, что на тебя
нашло. Я купил тебе самую красивую одежду; когда ты хотел забавляться  с
девочками, я ни разу и слова не сказал. От меня ты можешь получить  все,
что пожелаешь. Завтра я куплю тебе "мерседес".
   Только не бросай меня.
   - Ты не нужен мне, - произнес Хосе, - я сам знаю, что  нужно  делать.
Знаю, каким путем идти.
   Утром он сел в автобус и уехал из города, а через три дня вернулся  в
деревню. Когда он  вышел  из  набитого  крестьянами  маленького  жалкого
автобуса,  на  крыше  которого  теснились  куры  и  козы,   долины   уже
догружались во мрак; кипарисы - все те же, что и во времена его детства,
- таяли и исчезали в молниеносной ночи, в последний раз указав на  небо.
Он остался один в клубах пыли из-под колес удалявшегося автобуса и пошел
бродить по тропинкам; это тихое возвращение  в  родные  края  с  пустыми
руками так не похоже было на то, о чем он мечтал: ни тебе приветственных
криков, ни шумной встречи прославленного  тореро;  лишь  собаки  залаяли
где-то вдали.
   Ему было семнадцать, и с тех пор, как он покинул деревню, прошло  три
года. Хотелось есть, но пойти домой, встретиться с матерью было  стыдно;
в нем поднимался гнев,  его  охватило  нетерпеливое  желание  с  размаху
понести удар по вратам могущества, придававшего такую  горячность  людям
вроде Трухильо и Батисты, слава которых уже подогревала его мечты.
   Он пошел к  озеру  и,  любуясь  последними  отблесками  на  воде  меж
окутанных  сетями  лодок  и  огромной  гранитной  фигурой  Освободителя,
воздвигнутой на островке задолго до его появления на свет, направился  к
деревне. По  ту  сторону  озера  лежали  горы  и  поверженные  на  землю
испанцами статуи древних идолов с лепестками цветов на глазах - лепестки
по утрам с благоговением оставляли там крестьяне; в свое время он  часто
помогал отцу рвать цветы и  прикрывать  свежими  лепестками  распахнутые
глаза идолов, чтобы скрыть от них этот мир, ставший  таким  жестоким  по
отношению к индейцам с тех пор, как белые  люди,  вооруженные  крестами,
вопреки их воле свергли их подлинных хозяев.
   Сразу за озером он повернул налево и направился к дому. Дом постарел,
розовые кусты вокруг него разрослись  до  самой  крыши.  Саманные  стены
растрескались, от них  несло  тлением.  Дверь  была  по  обыкновению  не
заперта. Внутри мягко светилась масляная лампа. Он вошел, гадая, жив  ли
еще старый священник, не заменили ли его  другим,  но,  едва  переступив
порог, увидел его - тот тихо, погрузившись в раздумья, по-прежнему очень
прямо сидел за своим старым столом. Стол был устлан цветами  и  травами,
назначение которых было хорошо известно Хосе. Зеленые - для  плодородия,
красные - для здоровья, белые - от бесов и дурного глаза.  Завтра  утром
крестьяне,  как  всегда,  отнесут  их  в  церковь,  к  ногам  святого  -
покровителя деревни.  А  потом  пойдут  к  статуям  идолов,  возвращения
могущества которых все еще ждут, чтобы другими  лепестками  прикрыть  их
лишенные век глаза.
   Отец Хризостом поднял голову и, казалось, смотрел на него, но  вокруг
маленькой масляной лампы царила полная тьма, и он, видимо, не узнал его.
Юноша шагнул вперед, чтобы свет упал ему  на  лицо,  и  старик,  нацепив
очки, пригляделся.
   - Ты все-таки вернулся, - сказал он. - Город  не  сожрал  тебя.  Или,
может, ты скрываешься от полиции? Молодые люди  возвращаются  в  деревню
чаще всего тогда, когда их преследуют.
   Теперь это обычное дело.
   - Я вернулся, - произнес Хосе. - Я хотел повидать тебя еще раз,  пока
ты жив, старик.
   Жить тебе теперь осталось совсем недолго. Хотел еще раз поговорить  с
тобой.
   - До моей смерти  еще  семь  месяцев,  -  с  удовлетворением  заметил
священник.
   - Откуда ты знаешь?
   - Новый священник, которого сюда послали, не сможет приехать раньше.
   Хосе сел,  разглядывая  старика.  Лицо  его  было  поистине  древним,
изрытым глубокими морщинами, и если оно и было темным, как у кужона,  то
волосы и борода были совсем белыми, как у  испанца.  Любопытно,  подумал
Хосе, волосы кужонов никогда не седеют.  Если  видишь  кужона  с  седыми
волосами - значит, мать его была шлюхой в столице, а ее дети вернулись в
деревню, чтобы занять должности в местной администрации или полиции  или
даже чтобы быть избранными мэрами: в них ведь течет испанская кровь.
   - Ну и как живется в городе?
   - Мне не повезло.
   - Может быть, ты этого заслужил.
   Хосе смотрел на красные и белые цветы, на травы, лежащие на столе.
   - Скажи мне, какой грех самый страшный?
   - Они все страшны, - ответил старик. - Тут выбирать не из  чего.  Все
они - зло, ведущее в Ад.
   - Но должен же быть один, который страшнее всех других?
   - Не знаю, - устало сказал старик. - Это спорный вопрос.  Тут  трудно
что-то выбрать.
   По-моему, хуже всего - убить свою мать. Содомия - тоже  большое  зло.
На этой грешной земле никогда не угадаешь. Дурное место.
   - Старик, но при мысли о каком-нибудь грехе у тебя ведь бегут мурашки
по коже?
   - Я слишком стар для мурашек. Кожа загрубела.
   - Убийство занимает важное место?
   Да, убийство - один из самых тяжких грехов. Инцест тоже.
   - Не знаю такого слова. Как ты сказал?
   - Инцест.
   - Что это?
   - Это когда брат с сестрой блудом занимаются.  Или  отец  с  дочерью.
Смертный грех. Я им часто говорил об этом, но они все равно это  делают.
Я знаю: делают.
   - А это очень плохо? Хуже всего?
   - За это прямиком отправляются в Ад, - сказал старик. -  Прямиком,  а
Дьявол руки  потирает  от  удовольствия.  Но  почему  ты  задаешь  такие
вопросы?
   - Если бы кто-нибудь спросил, чем можно больше всего угодить Дьяволу,
что бы вы ответили?
   Старый священник долго размышлял. Потом покачал головой.
   - Не знаю, - сказал он. - Ему все нравится. Все, что мы  делаем.  Да:
он любит все, что мы делаем. Любит нищету, болезни, любит людей, которые
стоят у власти. Их он очень любит.
   Это он посадил их в правительство, потому что они  сделали  все,  что
нужно,  чтобы  угодить  ему.  Здесь  распоряжается  Дьявол,  поэтому   и
надеяться не на что. Дьявол довольствуется тем, что стоит и смотрит, как
мы барахтаемся во грехе, и смеется. Я часто слышу, как он смеется.
   - Но все-таки должны же ему какие-то вещи нравиться больше других?
   - Я же сказал тебе: инцест - зло,  -  проговорил  старик.  -  За  это
отправляются в Ад.
   Инцест - знак того, что Дьявол  любит  это  создание.  А  еще  зло  -
сжигать церкви и убивать  священников,  как  это  делали  в  Мексике  во
времена моей молодости. Но, мальчик мой, почему ты об этом  спрашиваешь?
Ты проделал такой путь единственно ради  того,  чтобы  задать  мне  этот
вопрос?
   Мгновение юноша молчал, судорожно сцепив руки.
   - Ради этого не стоило ехать так далеко. Кто угодно мог сказать  тебе
это.
   - Вы - единственный человек, которому я доверяю, - ответил  юноша,  -
единственный. Вы святой.
   Старик посмотрел на него сурово:
   - Это богохульство. Я всего  лишь  бедный  деревенский  священник.  Я
сделал все, что смог, но ведь это совсем немного.  Меня  надо  простить.
Когда я умру, за меня нужно будет молиться.
   Оранжевый огонек лампы извивался языком черного  дыма,  в  котором  с
треском сгорали комары и мошки. Юноша рассматривал  прямую,  неподвижную
фигуру священника, длинные  кисти  его  рук,  покоящиеся  на  бесплотных
коленях.
   - Вы помните, о чем говорили мне?
   - Нет, теперь я немногое помню. На прошлой неделе умерла моя  собака,
а я уже даже  не  могу  вспомнить  ее  имени.  Я  как  раз  пытался  его
вспомнить, когда ты вошел.
   - Педро, - подсказал юноша.
   - Да, - сказал священник, и лицо его озарилось. - Я рад, что  ты  это
помнишь. Да, именно Педро.
   - Вы всегда говорили мне: добрые унаследуют небо, а злые - землю.
   - Да, теперь вспоминаю, - сказал старик, - и это  действительно  так.
Земля - злое место, она становится все злее и злее. Никогда  не  забывай
об этом, если хочешь заслужить небо.
   Ты славный мальчик. Я часто вспоминаю тебя, хотя и  забыл  твое  имя.
Тебя как зовут?
   - Хосе. Хосе Альмайо. Во мне, как и в вас, тоже есть испанская кровь.
   - Верно: Хосе. Ты уехал в город.
   - Я вернулся.
   - Видишь, я помню тебя, а  люди  говорят,  что  я  уже  молитвы  свои
забываю, проповеди забываю, и вызвали на мое  место  нового  священника.
Помню. Когда ты был маленьким, ты хотел стать тореро.
   - Да, я попытался, но не вышло. Нет у меня таланта.
   - Наверное, из тебя получился бы такой же хороший рыбак, как  и  твой
отец. Он часто приносил мне рыбу.
   Юноша встал:
   - Что это за слово вы тогда сказали?
   - Какое слово? Я не говорил никакого слова. Не надо  быть  суеверным,
как эти деревенские люди,  которые  носят  дары  своим  прежним  идолам.
Думают, что я не знаю об этом. Слово есть только одно: Господь.
   - Нет, другое. Которое означает  самый  страшный  грех.  Который  так
радует Дьявола.
   - Ты не должен так много думать о Дьяволе. Оставь  Дьявола  тем,  кто
правит нами. Думай о Господе.
   - До свиданья, старик. Умри с миром.
   - До свиданья, Педро. Я рад, что ты пришел. Рад, что не  забыл  меня.
Может быть, сам того не ведая, я все-таки сотворил какое-нибудь добро.
   Хосе вытащил из кармана пистолет. В лампе оставалось уже совсем  мало
масла, и Хосе знал, что старый священник, будучи почти слепым, ничего не
увидит. Так лучше.
   Но, может быть, в этом и  заключалась  ошибка,  -  думал  он  теперь,
столько лет спустя, - и снова повернулся  к  окну,  высматривая  в  небе
самолеты. Может быть, именно из-за  этого  теперь  все,  того  и  гляди,
рухнет - из-за тогдашней слабости и жалости: ведь он не  захотел,  чтобы
старик узнал, что он собирается убить его.
   Держа пистолет  в  руке,  он  выждал  пару  секунд,  затем  тщательно
прицелился и нажал на спуск. Старик так и остался сидеть  -  по-прежнему
неподвижно и прямо - руки его покоились на  коленях,  словно  ничего  не
произошло; а может быть, действительно ничего  не  произошло,  и  вообще
ничего никогда не происходит, ничто не идет в счет, никого нет, ни грех,
ни преступление, ни Добро, ни Зло не  существуют  -  все  только  пустые
слова.
   Он почувствовал, как на висках холодными каплями выступил  пот:  ведь
если и существовала на свете единственная вещь, всегда страшившая  того,
кого вся страна считала выше всякой слабости и  тревоги,  так  это  была
мысль о том, что земля принадлежит людям,  что  они  -  ее  единственные
хозяева, что нет помощи извне, нет тайного источника власти и таланта, а
есть лишь акробаты да иллюзионисты  и  плуты  вроде  тех,  кому  в  "Эль
Сеньоре" удавалось подчас на какой-то миг его заморочить.
   Альмайо нередко вспоминал о том, как замер тогда, глядя, как спокойно
сидит старик, в которого он всадил пулю; он не  падал.  Может  быть,  от
него уже почти не осталось ничего, что могло бы упасть,  -  конечно,  он
был слишком легок. Лишь голова чуть склонилась набок - и все.
   Юноша долго стоял в темноте, прислушиваясь, но слышен был лишь  шорох
ночных птиц, треск насекомых в пламени да звон лодочных колокольчиков на
озере, когда дул  ветер.  Он  ждал.  Обязательно  должно  быть  какое-то
знамение,  какой-нибудь  знак   благосклонности   и   расположения.   Он
чувствовал, что лучше и придумать было  невозможно.  Он  убил  служителя
Господа, человеческое существо, которое всегда любил  и  чтил,  которого
слушал, которому верил, и если то, что священник всегда говорил  ему,  -
правда, если добрые наследуют небо, а злые - землю, то выбор обязательно
должен пасть на него.
   Он огляделся и увидел, что в  углу  что-то  тихонько  шевелится:  два
неподвижных фосфоресцирующих огонька. Он расплылся было в улыбке, но кот
с мяуканьем сиганул к дверям и исчез, а Хосе остался один  подле  трупа,
один во вселенной, внезапно показавшейся лишенной всякого  смысла  -  не
было в ней ни таланта, ни магии, ни тайной власти.
   Опять закричала какая-то ночная птица, колокольчики все  позванивали,
скрипели дверные петли, ветер  пробежал  по  розовым  кустам  -  мирные,
знакомые звуки; знамения не было.
   Похоже, никто его не заметил, не раздался некий благосклонный  голос,
говоривший ему;
   "Очень хорошо, мальчик мой.  Теперь  ты  действительно  сделал  самое
худшее из возможного.
   Ты подаешь надежды. Мне нужны такие парни, как ты. Я покупаю то,  что
ты предлагаешь, а взамен ты получишь талант, могущество и славу, станешь
великим человеком, которого все уважают и боятся. У тебя будут все самые
лучшие на земле вещи. Ты умен: понял, что  земля  принадлежит  мне,  как
небо - Богу. Здесь только я могу что-то дать".
   На мгновение ему почудился звук шагов, он быстро повернулся к  двери,
хотя знал, что Дьяволу для  того,  чтобы  войти,  дверь  не  нужна.  Его
надежда и глубокая вера еще не истощились. Не может такого  быть  -  это
без конца твердили и учителя в Сан-Мигеле - не может такого быть,  чтобы
люди были одиноки и свободны, чтобы у них не было хозяев. Такие мысли  в
стране распространяли только коммунисты.
   Может быть, все сгубила именно  та  мгновенная  слабость,  тот  стыд,
из-за которого он не посмел заявить  старику,  что  намерен  убить  его.
Может быть, именно эта щепетильность была истолкована как знак того, что
в нем оставалась какая-то доля доброты, что он еще  не  совсем  плох,  а
стало быть, недостоин быть допущенным на почетное место. Но он  был  еще
молод, ему было всего семнадцать. Было еще  достаточно  времени  на  то,
чтобы ожесточиться, и когда-нибудь он станет  гордостью  своей  деревни,
своей страны. Его портреты будут висеть повсюду. Но он нуждается в  том,
чтобы ему немножко помогли.
   Хосе вышел и увидел озеро, увидел луну - она плыла к  лодкам,  словно
собираясь  забраться  в  одну  из  них;  увидел   статую   Освободителя,
сжигавшего в свое время церкви и монастыри.
   Когда-нибудь он увидит памятник и  себе  он  прикажет  поставить  его
здесь же, в том месте, где святой человек впервые открыл  ему  глаза.  В
зарослях розовых кустов было  безлюдно,  небо  было  усеяно  звездами  и
выглядело так  безмятежно,  что  он  почувствовал  себя  оскорбленным  и
стиснул кулаки. Мгновение он размышлял о том, не следует  ли  помолиться
Господу для того, чтобы встретить Дьявола. Затем воздел кулаки к небу  и
стал выкрикивать непристойности звездам, высившимся за озером вулканам с
их лежащими в руинах храмами и мертвыми  ликами  бессильных  идолов,  от
которых этот мир был укрыт лепестками цветов, покрывавшими их глаза.
   Когда в нем иссякло все, кроме усталости и жажды, а голова  понемногу
стала делаться пустой, он пошел к деревне.
   Там не было ни полиции, ни телефона, ни электричества. Тело обнаружат
быстро - будут похороны, но никто  не  станет  выяснять,  кто  и  почему
совершил преступление. Все знают, что он был  любимым  учеником  старого
священника и относился к нему всегда с почтением, - никому и в голову не
может прийти, что он оказался способен убить  его.  Он  спокойно  шел  к
деревне. Улыбнулся, вспомнив о том, как старик забыл имя своей собаки, а
он смог напомнить ему его. Он был доволен тем, что ему  удалось  сделать
для старика хотя бы это.

Глава X

   Входя в дом, ему пришлось  пригнуть  голову  -  он  был  выше  других
кужонов. Замер на пороге, обводя взглядом знакомые лица вокруг  стола  -
они все были темнее, чем его собственное, - будто вылеплены  из  той  же
грязи, что и их дом.
   Все они были здесь и почти не изменились. Мать склонилась над очагом;
когда он вошел, она обернулась, перестала на мгновение  жевать  масталу,
затем отвела глаза, как если бы он оказался  чужим,  и  вновь  зажевала;
никто не произнес ни слова.
   Лишь старший брат оскалил зубы в презрительной усмешке. А  между  тем
одежда на нем была новой и чистой - сразу  видно  было,  что  она  стоит
недешево. Брат, может быть, не заметил двух колец у  него  на  руках.  У
отца все еще черные волосы: в нем ни капли испанской крови. Он  взглянул
на сестру и отметил, что у нее выросла грудь. Отец продолжал бесстрастно
есть, словно не было ни колец, ни ботинок из настоящей кожи,  словно  он
не верил в то, что Хосе действительно кем-то стал. Отец хорошо знал, что
если бы его сыну удалось преуспеть в этой жизни, он  не  вернулся  бы  в
деревню; когда молодой кужон покидает город  и  возвращается  домой,  то
всегда с пустыми руками - лишний рот в семье, и живет лишь до  тех  пор,
пока его не заберет полиция, после чего никто о нем  больше  никогда  не
услышит.
   Он выждал с минуту, но никто не предложил ему сесть; потом  мать,  не
взглянув на него, поставила на стол еще одну тарелку.  Он  подтолкнул  к
столу ящик из-под кока-колы и  сел.  Все  хранили  молчание,  лишь  брат
продолжал бросать ему в лицо злобные насмешливые улыбки.
   Хосе размышлял о том, сколько причиталось бы ему за  убийство  брата,
которая по счету эта ступенька в табели грехов; безусловно,  за  это  он
получил бы достойную оценку. Он был почти уверен в том, что  на  Дьявола
это произвело бы благоприятное впечатление и тот  выказал  бы  ему  свою
признательность. Теперь, уже менее обескураженный,  он  чувствовал  себя
лучше; не следует слишком спешить, не стоит думать, что он убил  старика
просто так, лишь потому, что не было никакого знака, никакого  знамения.
Такого рода вещи требуют времени. Конечно, его поступок был  отмечен,  о
нем сообщено уже куда следует - но в порядке общей очереди, среди  тысяч
прочих актов выражения доброй воли, направленных туда;  он  был  уверен,
что ему это зачтется - хотя бы потому, что и  в  самом  деле  был  очень
привязан к старику. Даже если его  семья  и  не  отдавала  себе  в  этом
отчета, он все-таки кое-кем стал. Тем не менее их безразличие  оскорбило
его; он порылся в карманах и швырнул на стол пачку денег. Подтолкнул  их
к отцу, продолжавшему есть рыбу.
   Тот, казалось, денег не замечал.
   - Похоже, тебя кормит твоя задница, - сказал он.
   - Они лгут, - заявил Хосе. - Собаки. Они просто  дохнут  от  зависти.
Смотри.
   Он показал кольца с бриллиантом и рубином.  Все  уставились  на  них.
Брат уже не усмехался. Мать оставила свои кастрюли и  подошла  взглянуть
на руки сына. Осторожно потрогала кольца. Глаза  сестры  вспыхнули,  она
восхищенно улыбнулась ему.
   - Смотрите, все смотрите. Теперь я уже кое-что значу.  Если  они  вам
скажут, что меня задница кормит, убейте их. Они лгут.  Я  беру  все,  но
никогда ничего не делаю. Меня  чужие  задницы  кормят.  Смотрите.  -  Он
поднес руку к свету. - Это не стекляшки. И это  только  начало.  У  меня
будет все, что захочу. Все хорошие вещи. Я знаю, как взяться за дело.
   - Что же ты делаешь, чтобы прокормиться? - спросил отец.
   - Ничего, - ответил Хосе. - Я не работаю.  Если  начинаешь  работать,
никогда уже  потом  из  работы  не  вылезешь.  Достаточно  иметь  связи,
знакомства с  нужными  людьми  -  они  представят  тебя  другим;  так  и
забираешься все выше и выше. Это вроде пирамиды Цапотцлана там, в  лесу.
Предки наши знали, что делали, они знали, что мир - пирамида, а тот, кто
стоит наверху, приказывает всем.  Получаешь  и  американские