ей раз Хосе вел себя действительно очень мило.  Хотя  перед  этим
он, против ее воли, едва не нанес ущерб ее необычайной популярности, тем
не менее он взял ее с собой в  политическое  турне  по  стране,  ставшее
подлинным триумфом. Главной задачей было развеять таким образом слухи  о
том, что в горах якобы появились вооруженные группы сопротивления.
   Эмигранты  старались  выдать  за   политическое   движение   издревле
бытовавший в здешних краях хронический бандитизм.
   Они  объехали   всю   страну.   Турне   оказалось   увлекательным   и
поучительным, она увидела  необыкновенные  вещи,  древние  развалины,  о
существовании которых даже не подозревала.
   И была очарована. Никогда еще он не брал ее в официальные поездки. По
ночам нередко случалось услышать автоматные очереди:  местный  обычай  -
люди здесь имеют обыкновение развлекаться, стреляя в воздух.  Но  ей  от
этой ночной стрельбы становилось не по  себе,  она  не  могла  уснуть  -
сказывалось потрясение от недавно  пережитого.  Население  встречало  их
трогательно, с неизменным восторгом: праздники, танцы, подарки. В  Терра
Фуэнтес был арестован  и  расстрелян  вместе  со  своей  шайкой  бандит,
терроризировавший население и грабивший людей на дорогах. Поговаривали о
том, что в банде состоял и один профессиональный авантюрист,  знаменитый
революционер, прибывший с Кубы. Она видела, как крестьяне тащили их тела
на носилках: бандиты были бородатыми, на всех - береты  и  что-то  вроде
военной формы.
   И везде, куда бы они не направились, даже в самых отдаленных  уголках
провинции, всегда был телефон. Телефонные аппараты ей -  с  гордостью  -
показывали в первую очередь. Чувствуя иногда усталость или тревогу,  при
звуке выстрелов в ночи она принималась выдумывать всякие смешные вещи  и
смотрела  на  телефон  -  настоящий  американский  телефон  -  благодаря
стараниям американских техников он всегда в образцовом состоянии, с  ним
никогда ничего не случается; она трогала его, поглаживала  -  почти  как
живое существо, и засыпала, положив руку на аппарат,  ощущая  при  этом,
что сделанное ею не было напрасным и что жизнь ее все-таки стала  чем-то
значительным.

Глава XV

   Шедшая вдоль пропасти каменистая дорога карабкалась среди скал, и  на
каждом повороте фары "кадиллака"  высвечивали  глыбы  окаменелой  черной
лавы - шины визжали, из-под них в клубах пыли вылетали мелкие камешки  и
словно  шрапнель  били  по  металлическому  корпусу  машины;  Чарли  Кун
старался не смотреть вправо - туда,  где  в  нескольких  сантиметрах  от
колес открывалась бездна, в которой в  любой  момент  могла  найти  свой
конец его долгая карьера искателя талантов.  Он  давно  уже  не  пытался
понять, что же происходит. Этот сукин  сын  Гарсиа,  с  которым  он  был
хорошо знаком и которому  прежде,  во  время  предыдущих  поездок  сюда,
привозил виски и  электробритвы,  не  стал  утруждать  себя  какими-либо
объяснениями.
   Лишь заорал, что в столице -  "события",  затем  обругал  их  всех  и
вместе с остальными запихал его в "кадиллак". Тогда, охваченные ужасом и
смятением - мотоциклы ревут, Гарсиа орет не  своим  голосом,  размахивая
пистолетом, - а может быть, еще и потому,  что  инстинктивно  сбились  в
кучу, словно стадо баранов, они все  поместились  в  двух  "кадиллаках":
немножко спокойнее, когда все вместе.
   Старая индеанка сидела на заднем сиденье рядом с  мистером  Шелдоном,
адвокатом. Маленькая и коренастая - почти  квадратная  -  в  неимоверном
сером котелке,  с  дамской  сумкой,  старательно  промасленными  черными
косичками, наряженная в красно-желто-зелено-голубое  платье  -  в  таких
индеанки исполняют народные танцы, - она  спокойно,  с  довольным  видом
жевала листья масталы. О наркотическом  действии  этого  растения  Чарли
Куну доводилось слышать нередко. Рассказывали, что оно подобно тому, что
бывает от мексиканских грибов туонакатль - "божьих грибов", - но  подчас
оказывается более длительным и куда  более  стойким.  Человек  неизменно
испытывает радость, ему являются райские видения,  он  лицезреет  богов;
индейцы племени цапотек использовали его во время религиозных церемоний,
чтобы войти в контакт с богами.  Самый  настоящий  опиум  для  народа  -
спасает и от жары и от холода и ничего  при  этом  не  стоит.  Время  от
времени миссис Альмайо заливалась счастливым смехом, и стоило подумать о
том, что родной сын только что отдал приказ  расстрелять  ее,  как  смех
этот приобретал оттенок почти что дьявольский. Всякий раз, когда  с  ней
это случалось, мистер Шелдон, адвокат, затравленно косился в ее сторону.
   Рядом с шофером сидел маленький господин Манулеско - во тьме время от
времени вспыхивали зеленые, белые и красные блестки клоунского  костюма;
мука на его лице пропиталась потом и превратилась в  настоящую  гипсовую
маску, заостренный колпачок колом стоял на голове. Он развернулся, глядя
куда-то назад, и в свете фар следовавшего за ними автомобиля видны  были
его глаза - полные смертельной тоски и крайнего изумления. Теперь, когда
стемнело, вид его действовал на Чарли Куна уже  не  так  угнетающе.  Нет
зрелища более грустного, чем клоун среди бела дня.
   - Не понимаю, почему он рассердился на нас, - говорил месье Антуан. -
Ведь он всегда с большим уважением относился ко всякого рода талантам.
   - В столице мятеж, - сказал Чарли Кун.
   - Но какое это может иметь отношение к нам? Насколько  мне  известно,
никто из нас никогда не  был  замешан  в  политике.  Вы  полагаете,  они
завезут нас в какое-нибудь затерянное  местечко  в  горах  и  там  сразу
же... ?
   Лицо господина Манулеско вдруг стало, кажется, белее муки.
   - Понятия не имею.
   Никогда бы не подумал, что Альмайо попадет  в  передрягу  так  скоро.
Американские  газеты  с  некоторых  нор  намекали  на  наличие  в  горах
партизан-коммунистов, но он никогда не принимал их всерьез. После победы
Кастро  любая  банда  грабителей  приобретала  привычку  именовать  себя
"революционной". Кроме того,  американцы  проделали  неплохую  работу  в
Карибском  бассейне,  и  попытки  Че  Гевары  расширить   зону   влияния
кубинского lider maximo позорно провалились. Че Гевара, конечно, за  все
уже  поплатился.  Пару  месяцев  назад  Чарли  прилетел  сюда,  и  тогда
казалось, что все вполне нормально. В уголке комнаты, подпевая пластинке
Фрэнка  Синатры,  распласталась   на   животе   очередная   голливудская
"звездочка", декольтированная до самых ягодиц. Хосе всегда  был  большим
любителем подрастающего поколения артистических студий. Обычно  девочкам
нужны были только машины, бриллианты и норковые манто  -  денег  они  не
брали из моральных соображений; но эта  малютка  оказалась  непохожа  на
прочих: прежде чем согласиться на  поездку,  она  потребовала  коллекцию
полотен  импрессионистов.  Вскоре  об  этом  узнал  весь   Голливуд,   и
смертельно уязвленная  девица  не  знала  уже,  куда  и  запихать  своих
импрессионистов на то время, когда приходится принимать гостей.  Полотна
были словно клейменые. Когда, просмотрев фотографии и фильм  с  участием
"новой Грейс Келли", Альмайо проявил к ней интерес, Чарли Кун  ознакомил
его с условиями сделки, и Альмайо, как всегда, сказал "о'кей,  о'кей"  -
не имея, по всей очевидности, ни  малейшего  представления  о  том,  что
вообще  такое  эти  "полотна  импрессионистов".  Они  оказались  безумно
дорогими, и при следующей же встрече Альмайо обругал Чарли  Куна  -  тем
более что малышка, на его взгляд, напрочь была лишена  всякого  таланта.
Подающей надежды  "звездочке"  в  свое  время  сказали,  что  Альмайо  -
обыкновенный плейбой, нечто вроде Трухильо в молодости, но, судя  по  ее
встревоженному виду и тому, как она глянула на Чарли, девица, похоже, не
очень была уверена в том, что  поступила  правильно,  согласившись  сюда
приехать. Она напевала под пластинку Синатры, явно пытаясь обрести  хоть
какую-то поддержку в голосе этого вполне цивилизованного парня, умеющего
общаться с женщинами как  настоящий  джентльмен,  хотя,  как  она  потом
сказала Чарли Куну, этот тип, конечно же, и понятия не имеет о том,  кто
такой Фрэнки. Невоспитанный мерзавец.
   - Рад тебя видеть, Чарли, - сказал Альмайо. - Эй, ты  там,  со  своей
пластинкой... Заткнись! И какие ужасы  теперь  рассказывают  обо  мне  в
Штатах?
   - В газетах писали что-то о Рафаэле Гомесе, - ответил  Чарли  Кун.  -
Говорят, он возглавляет вооруженные формирования повстанцев в  горах  на
юге.
   Альмайо с серьезным видом кивнул головой:
   - Да, конечно. Он хорошо вооружен, и с ним храбрые люди, а  я  боюсь,
очень боюсь, amigo.
   Уже и голову потерял!
   Он откинулся на спинку кресла и оглушительно  расхохотался,  а  Чарли
Кун почувствовал, что - сам не  зная  почему  -  расплывается  в  глупой
улыбке.
   - Рафаэль Гомес, герой-заступник. Отбирает у богатых, отдает  бедным.
Новый Кастро... - Он ткнул сигарой Чарли в грудь. - Значит, в Штатах его
очень любят?
   - Вы же знаете, какие у нас люди, - сказал Чарли Кун.  -  Они  всегда
горой за слабого. The underdog - вы, конечно, знаете это слово.
   - Знаю, Чарли. Знаю. Хуже собаки - иначе про него и не скажешь.
   Он снова повернулся в сторону "звездочки" - импрессионистки:
   - Я велел тебе выключить пластинку. Ты что - не слышала?
   - Это же Фрэнки Синатра! - возмущенно воскликнула девица.
   Однако повиновалась. Голос певца оборвался на самой высокой ноте.
   - Значит,  они  горой  за  слабого,  да?  Рафаэль  Гомес,  слабый  из
слабейших... - Он огорченно вздохнул и пожал плечами. - Я  кое-что  тебе
сейчас расскажу о нем, Чарли, Об этом бедненьком Рафаэле Гомесе, который
хуже собаки. Знаешь, кто послал его в Сьерра-Фуэнте?
   Знаешь, кто снабдил его  оружием,  продовольствием,  десятком  полных
решимости и честных людей, готовых жизнь отдать за Правое Дело? Я.
   У Чарли Куна перехватило дыхание, он  открыл  рот,  собираясь  задать
вопрос, но ограничился тем, что глотнул воздуха; тем  временем  попугаи,
сидя на своих жердочках, опять разразились пронзительным  смехом.  Кроме
того, он чувствовал, как обезьяна дергает его за брюки. Очень противно.
   - Рафаэль Гомес, этот их underdog - один из моих людей. Это я поселил
его в горах. И распустил слух о том, что он хочет меня убить, да - хочет
снять с меня шкуру, свергнуть диктатора и установить подлинную  здоровую
демократию. А знаете зачем? Зачем я сделал это?
   - Нет, - ответил Чарли Кун. - Я силен в зрелищах, но не в политике.
   - Потому что все сукины дети в этой стране, настроенные против  меня,
тут же попытаются присоединиться к нему. На тех сукиных  детей,  которые
ненавидят  меня  и  жаждут  моей  шкуры,  Рафаэль  Гомес  действует  как
неотразимый любовник. Они пишут ему письма, а он переправляет их мне,  и
теперь я знаю всех поименно. Да,  всех  поименно.  Вот  такой  длиннющий
список, и он растет день ото дня. Так что можете представить себе - если
на это у вас хватит воображения, - что с ними  произойдет  в  тот  день,
когда урожай созреет. На днях Гомес должен дать  мне  сигнал,  и  машина
закрутится. Уж свиней-то кому надо подкладывать, жизнь меня научила. Без
этого не проживешь. Надо так надо - правда? Я тоже не без таланта.
   Есть в Голливуде новые куколки для меня?
   - Есть одна, подающая надежды, но она несовершеннолетняя, поэтому без
матери приехать не сможет.
   - Ну и замечательно, за чем же дело стало? Пусть  и  мать  возьмет  с
собой.
   Он встал, налил виски Чарли и себе.
   - Мне  бы  очень  хотелось  самому  съездить  в  Штаты,  но  они  там
кочевряжатся. Не хотят приглашать меня официально. Согласны на то, чтобы
я приехал как частное лицо, но не с официальным визитом.  Маловато  я  с
них денег беру, поэтому и не уважают меня - вот и весь секрет.
   Он отпил несколько глотков и рассмеялся:
   - У меня такое ощущение, что  не  очень-то  меня  там  любят.  А  вот
Рафаэль Гомес - тот у них прямо герой.
   Он запрокинул голову и снова расхохотался - весело  и  громко,  потом
опять взглянул на Чарли очень серьезно:
   - Ну а теперь перейдем к важным делам. Вы нашли его?
   Чарли Кун горько сожалел о том, что в свое время имел  неосторожность
сообщить  Альмайо  об  этом  номере.  О  Джеке  он  впервые  услышал   в
копенгагенском "Тиволи". Тот выступал  там  со  своей  программой,  чему
свидетельством была афиша  под  заголовком  "Джек"  -  большими  черными
буквами, в кавычках. Это он видел своими глазами; кроме того, в "Тиволи"
все только о нем и говорили, а сама афиша - двухлетней давности - висела
на стене директорского  кабинета  на  почетном  месте.  Оставалось  лишь
признать   себя   побежденным;   все   было    правдой,    какое-никакое
доказательство - вот оно, у тебя перед носом. И усомниться трудно:  есть
свидетели. Конечно, можно было поставить под сомнение афишу, отказавшись
рассматривать ее в качестве материального  доказательства  существования
Джека или, во всяком случае,  его  необычайного  номера,  того  таланта,
который ему приписывали, -  якобы  не  имевшего  прецедентов  в  истории
человеческого  гения.  Действительно,   афиша   служит   доказательством
существования  этого  номера  и  наличия  у   Джека   сверхъестественных
способностей не более, чем собор  служит  доказательством  существования
Всевышнего. Но свидетели - как быть с ними? Они-то и в самом деле есть и
готовы говорить об этом без умолку.  Все  -  от  директора  до  служащей
туалета  -  часами  готовы  изливать  свое   восхищение   и   изумление.
Чувствовалось, что они просто счастливы представившейся возможностью все
рассказать Чарли, и ясно было, что до конца дней своих они так  и  будут
без конца об этом вспоминать. Когда служащая туалета, директор,  рабочие
сцены, билетерши  совсем  состарятся  и  к  кому-нибудь  из  них  придут
журналисты,  любой  из  них  примется  расписывать  изумительный  номер,
свидетелем которого он стал в молодости, с  еще  большей  убежденностью,
чем сейчас. Со временем они превратят  его  в  подлинное  чудо.  Раздуют
целый миф. Так родится легенда, и она будет  жить  и  после  их  смерти.
Последний из них, оставшийся в живых, служащая  туалета,  к  примеру,  -
Чарли заметил, что они почему-то всегда живут очень  долго,  -  в  конце
концов сделает из Джека и его номера нечто до такой степени  потрясающее
и уникальное, что писаки наперегонки примутся фиксировать на бумаге  это
последнее свидетельство во всех  подробностях,  вкладывая  в  написанное
весь свой талант, все воображение,  на  которое  они  способны,  -  дабы
увековечить всю красоту и величайшую мощь номера. В  истории  мюзикхолла
немало подобных случаев.
   А пока что директор торжественно заявил Чарли Куну, что за  всю  свою
жизнь  ничего  подобного  не  видел.   Джек   -   фантастически   ловкий
иллюзионист, "фигура" - как принято говорить у  профессионалов,  -  ведь
речь тут идет определенно о врожденных способностях, работа и постановка
в данном случае играют явно второстепенную роль.  Хотя  номер,  конечно,
ничего общего не имеет с выступлениями, скажем, того  же  Крюгера,  тоже
способного вводить толпы людей в коллективный  гипноз  и  заставлять  их
делать чуть ли не все что угодно, тем не менее мы, бесспорно, имеем дело
с абсолютно безграничной  силой  внушения  и  гипноза,  по  сравнению  с
которой тот фокус, что проделал Гитлер с немецким народом, повергнув его
в массовые галлюцинации, - ничто,  мюнхенский  пустячок.  Директор  явно
преувеличивал; чисто датская склонность приврать - с этим Чарли Кун  уже
сталкивался; но следовало согласиться: эта сволочь "Джек",  наверное,  и
вправду большой ловкач, если способен с такой величайшей дерзостью и  не
меньшим мастерством заморочить зрителям головы,  что  в  результате  эти
простофили расходятся по домам в полной уверенности,  что  видели  нечто
никем доселе не виданное.
   До приезда иллюзиониста в  Копенгаген  директор  о  нем  ни  разу  не
слышал, а между тем этот субъект никак не  мог  быть  новичком  в  своем
ремесле; выглядел он очень старым и дряхлым, несмотря на то что  обладал
физиономией типичного "благородного отца" - наверняка давно уже работал.
У него  была  роскошная  седая  шевелюра,  белая  заостренная  испанская
бородка; говорил он на превосходном  английском,  но,  беседуя  с  вами,
свободно мог перейти на любой  другой  язык,  как  и  все  странствующие
артисты. С ним был ассистент - типичный кокни, маленький и грязный.
   А теперь о номере.  Разумеется,  чтобы  поверить,  надо  увидеть  все
собственными глазами.
   Во фраке, в наброшенной на плечи  шелковой  накидке,  в  цилиндре,  с
тросточкой - набалдашник из слоновой кости, - он спускался  со  сцены  и
садился в зале среди публики. Какое-то время так и сидел - вытаскивал из
кармана газету и спокойненько читал. Публика начинала нервничать, но он,
время от времени позевывая, продолжал читать. Когда зрители  принимались
возмущаться и кричать, он вдруг властно взмахивал  тросточкой.  И  тогда
сначала воцарялась тишина. Шутки, смех,  вой  -  все  разом  стихало.  А
потом... потом происходило нечто поистине необычайное. Кресло, в котором
он сидел, поднималось в  воздух  -  одним  рывком  -  иногда  метров  на
пятнадцать, даже больше. Высота всякий  раз  бывала  иной  -  и  там,  в
воздухе, он и сидел - безо всяких  там  видимых  или  невидимых  тросов,
совершенно безо всяких специальных приспособлений, без ничего -  в  этом
директор "Тиволи" был уверен абсолютно, а "Тиволи" - заведение солидное,
с хорошей репутацией. Вдобавок ко всему и кресло не  представляло  собой
ничего особенного  -  обычное  кресло,  в  таких  сидят  все  зрители...
гвоздями прибитое к полу.
   Произнесши последние слова, директор посмотрел  Чарли  Куну  прямо  в
глаза. Но Чарли Кун не клюнул на эту удочку. Подобные штуки он слышал не
раз. И верил лишь тому, что видел собственными глазами.
   Но это было не все. Некоторое время пресловутый Джек так  и  висел  в
воздухе - нога на ногу, читая  газету.  Потом  тщательно  складывал  ее,
совал в карман и внезапно разом исчезал - да,  буквально  растворялся  в
воздухе: кресло  по-прежнему  висело,  но  в  нем  было  пусто;  явление
сногсшибательное, поразительное,  изумительное,  невозможное  -  зрители
сидели разинув рты, на их лицах застывали всевозможные  выражения  -  от
панического ужаса до полного отупения, а потом Джек появлялся вновь -  с
бокалом вина, покуривая сигару, он сидел все в той же  позе  -  нога  на
ногу. Наконец кресло плавно и медленно опускалось - и это было все.
   Номер длился лишь несколько  минут,  и  ошеломленные  зрители  так  и
продолжали сидеть  -  в  гробовой  тишине,  не  в  состоянии  не  только
аплодировать, но  даже  пошевелиться.  Джек  вставал,  чуть  приподнимал
цилиндр, приветствуя их,  вновь  поднимался  на  сцену,  направлялся  за
кулисы  и  шел  в  свою  уборную,  вечно   загроможденную   бесчисленным
множеством пивных бутылок. Он как-то сказал директору, что датское  пиво
- лучшее в мире. Больше от него никто практически  никаких  высказываний
не слышал.
   Директору, конечно, доводилось  видеть  и  другие  номера,  во  время
которых  осуществлялась   левитация:   хитроумные   фокусы,   талантливо
исполненные варианты старого номера с цирковым канатом, подвешенным так,
что конец его как бы обрывается в воздухе, и  факиром,  взбирающимся  по
нему и затем как бы исчезающим в пространстве, но,  насколько  ему  было
известно - а он уже сорок лет на этой работе, - ничего подобного еще  не
было.  Конечно,  это  -  коллективный  гипноз;   он   не   раз   пытался
сфотографировать номер, но так ничего и не получилось... точнее  говоря,
получилось, да не то. Получилось нечто совсем другое...
   Директор поднял на Чарли Куна леденящий душу взгляд.
   Когда пленку проявляли, на фотографиях всегда выходило одно и то  же:
черный козел посреди сцены - и все.
   Неискоренимое пристрастие датчан к розыгрышам было Чарли Куну  хорошо
знакомо. Он и сам любил