жке и буквально растворился среди скал. Они пустились в путь  наугад,
ориентируясь на вершину Сьерра-Долорес и не забывая поглядывать на небо.
   Альмайо получил две пули в левую руку, сквозное ранение в локоть было
прескверным.
   Радецки знал, что через пару часов начнется заражение.
   Едва они прошли сотню метров вдоль склона горы,  как  снова  услышали
шум мотора. Тотчас  они  бросились  врассыпную  и  залегли  за  камнями,
ожидая, что вновь покажется вертолет.
   Но небо оставалось чистым. Какой-то  момент  звук  мотора  был  четко
слышен, потом стал постепенно удаляться. Они никак не могли  сообразить,
где на сей раз пролетела машина и откуда шел звук.  Пилот  теперь  знал,
где они, и было очень странно, что он не сумел их обнаружить.
   Они шли уже больше двух  часов,  когда  их  ушей  опять  достиг  звук
мотора, очень четкий - теперь уже где-то совсем рядом. Они остановились.
Звук был ясно слышен. Откуда-то снизу.
   Радецки ушам своим поверить не мог.
   - Машины, - сказал он.
   - Вы с ума сошли? - прорычал Альмайо. - Здесь нет ни  единой  дороги,
дружище. Взгляните на карту. Это  хорошая  карта.  Издана  для  армии  в
прошлом году.
   Радецки еще раз посмотрел  на  карту.  Действительно,  в  этом  месте
никакой дороги не было.
   Значит, это вертолет, хотя и  невозможно  представить  себе,  где  он
может быть. И вот тогда они снова услышали машины - совсем рядом,  и  на
этот раз никаких сомнений не оставалось: ясно слышен был скрип тормозов,
звук переключения скоростей. Они бегом взобрались на гребень  и  глянули
вниз. Невероятно: там, метров на двадцать ниже, в самом  деле  проходила
дорога - каменистая дорога, готовая к тому, чтобы ее залили асфальтом.
   - Сука американская, - в отчаянии воскликнул  Альмайо  и  сплюнул  на
землю.
   Ибо эта дорога, возникавшая ниоткуда, была действительно ее  работой.
Ей удалось убедить его в  том,  что  повсюду  нужно  прокладывать  новые
дороги, чтобы, как она  выражалась,  "открыть  страну",  проложить  путь
цивилизации в затерянные деревни и облегчить участь  крестьян.  Армия  и
полиция отнеслись к ее затее одобрительно. Лучшего  способа  осуществить
полный контроль над населением  и  покончить  с  постоянными  бунтами  в
провинции и не придумаешь. Тогда-то он и дал Генеральному  штабу  полную
свободу в сооружении дорог - точно так же было  с  телефонной  сетью,  -
чтобы вся страна была у них под рукой. А сейчас перед его  глазами  была
одна из этих самых дорог -  совсем  недавняя,  еще  не  обозначенная  на
карте.
   Теперь они были полностью во власти военных патрулей.  Альмайо  знал,
что никакое чудо их не спасет. И не рассчитывал ни на какое чудо. Как  и
его солдаты. Один из них, мрачно глядя на дорогу, сказал lider maximo:
   - Отсюда нас только El Seсor может вытащить.
   Альмайо молча кивнул.
   Они все еще продолжали медленно продвигаться вперед по узкой тропинке
над дорогой вдоль склона  горы,  когда  Альмайо  вдруг  резко  остановил
лошадь и оцепенел - челюсть у него отвисла, глаза  чуть  не  вылезли  из
орбит; он был напуган как никогда в жизни; в порыве суеверного ужаса  он
сплюнул на землю.
   Ибо первым, что он увидел, была американка. Она сидела  на  камне  за
черным "кадиллаком" и что-то записывала в лежащий  на  коленях  блокнот.
Нацепила на нос очки и с головой ушла в свою писанину.

Глава XXII

   Оправившись от испуга, Альмайо  окинул  взглядом  наглое  привидение,
этот вылезший из-под земли труп, явно поджидавший его в конце пути, дабы
увлечь с собой в могилу, отыскивая на нем черную печать смерти. Ибо если
он и был еще в чем-то уверен, то только в том,  что  она  мертва,  и  ни
начавшаяся лихорадка, от которой кровь стучала в висках,  ни  стреляющая
боль в туго перевязанной руке, ни тошнота, от которой он подчас чуть  не
валился с лошади, не могли этой уверенности поколебать.  В  этой  стране
мертвые частенько выходят из могил и бродят среди живых - каждый  знает,
что под карнавальными масками скрываются обычно тысячи призраков.  Чтобы
отправить их назад в могилы, достаточно дать им понять, что они  узнаны;
нужно лишь соединить кисти рук и поднести их к глазам  ладонями  наружу;
стоит так сделать, как они убегают,  повинуясь  древнему  закону,  много
тысячелетий подряд регулирующему отношения между землей и небом. Альмайо
выставил ладони перед глазами, потом опустил их и глянул вниз. Покойница
как ни в чем не бывало сидела на месте;  к  здешним  законам  и  обычаям
американцы всегда относились наплевательски. Мысль о том, что она  может
оказаться  живой,  была  в  тысячу  раз  невероятнее  того,  что  это  -
привидение, явившееся с того света, чтобы возвестить его близкую смерть.
Приказ расстрелять ее он отдал одному из своих самых преданных людей. Не
подчиниться его приказу не  смел  никто.  Альмайо  снова  прикрыл  глаза
руками - девица сидела на месте. Его  охватило  страшное  негодование  -
наверное, впервые в жизни он был так глубоко оскорблен.  Никогда  еще  в
этой стране мертвые не смели пренебрегать священными обычаями.
   Потом он заметил, что внутри "кадиллака" видны какие-то фигуры, рядом
стоят два военных  джипа,  на  земле  сидят  солдаты,  какой-то  офицер,
запрокинув голову, пьет из бутылки - в нем он узнал капитана Гарсиа. Его
приказ не был выполнен - для него это было гораздо большим  потрясением,
чем все выпавшее на его долю в течение  последних  часов.  В  ярости  он
пришпорил лошадь - та чуть не устремилась в пропасть, но тут же  заржала
и попятилась, ибо оказалась куда более осмотрительной,  нежели  сидевший
на ней человек.
   Альмайо, проклиная все на свете, спешился, обогнул скалы  и  внезапно
возник на фоне  неба  прямо  над  дорогой.  Когда  лошадь  заржала,  все
сидевшие внизу подняли головы. Теперь они увидели его.
   Никто  не  шелохнулся.  Капитан  Гарсиа,  скосив  глаз  на   Альмайо,
продолжал пить. Выпил бутылку до дна, ибо знал, что для него путешествие
закончилось. Отбросил бутылку,  вытер  рот  и,  поскольку  lider  maximo
медленно  спускался  вниз,  направляясь  к  нему,  вытянулся  по  стойке
"смирно", приложив руку к козырьку фуражки, В ожидании приказа. Ему  еще
предстояло командовать расстрелом. Собственным. Он  был  уверен,  что  в
этой последней почести ему не будет отказано.
   Чуть позже, чуть раньше. В любом случае им  обоим  крышка.  Хозяин  и
слуга; тот, кто отдал приказ, и тот, кто его не выполнил. Теперь  вопрос
носит чисто церемониальный характер.
   Пару часов назад Гарсиа, слушая радио, узнал, что гарнизон в  Гомбасе
восстал и собирается перейти на сторону врагов Альмайо. Им  обоим  скоро
конец. Гарсиа стоял по стойке "смирно", стараясь не шататься.
   Американка  наконец  подняла  глаза  от  своей  писанины  и  заметила
Альмайо. Лицо несчастной осветилось вдруг таким счастьем, что д-р Хорват
едва сдержался - с языка у него чуть не  сорвалось  какое-нибудь  весьма
едкое замечание, что смахивало бы на сцену ревности. Ибо  только  слепой
не заметил бы, как лучится в ее  глазах  нежность  и  жалость,  что  для
проповедника выглядело чуть ли не как личное оскорбление.  Все  это  так
похоже на настоящую любовь, что теперь оставалось лишь гадать, можно  ли
будет и дальше считать это чувство достойным, если вызвать его  способен
такой вот человек.
   - Взгляните на нее, - запищала кукла  чревовещателя,  голос  которой,
казалось,  утратил  вдруг  обычный  цинизм  и  впервые  зазвучал   почти
по-человечески. - Я вот-вот разволнуюсь.
   Девушка увидела, что Альмайо ранен, и глаза  ее  наполнились  ужасом.
Это было последнее, что заметил д-р Хорват, ибо  именно  в  этот  момент
произошло наконец то, чего он ожидал с самого начала этой бешеной  гонки
по горам, и несчастным пассажирам "кадиллака" стало уже не  до  красивых
любовных историй - внезапно они осознали, что жить им осталось считанные
минуты.
   Альмайо даже не взглянул на американку,  он  что-то  говорил  Гарсиа.
Капитан, в  свою  очередь,  что-то  пролаял  солдатам,  те  бросились  к
"кадиллаку" и принялись грубо выталкивать пленников  наружу,  выстраивая
их в шеренгу вдоль каменной стены за  дорогой.  Гарсиа  приказал  взводу
построиться, солдаты взялись за оружие, а капитан Гарсиа, не оправившись
еще от изумления -  с  чего  вдруг  его  пощадили,  -  прокричал  первую
команду. Солдаты приложили оружие к щеке,  Гарсиа  поднял  руку,  набрал
полную грудь воздуха и широко разинул рот, чтобы приказ "Пли!" прозвучал
с надлежащей торжественностью и силой.
   Но Альмайо остановил его. Ткнул пальцем в сторону шеренги  пленников.
Глухим голосом произнес:
   - Встань туда.
   Гарсиа тотчас повиновался. Скорбно глянув  на  Альмайо,  он  встал  в
конце цепочки, рядом с  маленьким  господином  Манулеско  -  тот  плакал
навзрыд.  Гарсиа  сдвинул  фуражку   на   затылок,   отвернул   воротник
гимнастерки. Его индейское разбойничье лицо начинало теперь  производить
совсем иное  впечатление  -  на  нем  появилось  нечто  вроде  испанской
гордости.
   Он облагораживался буквально  на  глазах.  Согласно  этикету  hidalgo
офицеры имеют право командовать собственным  расстрелом,  и  Гарсиа  был
признателен Альмайо за то, что тот не пренебрег этим  обычаем.  Внезапно
он почувствовал себя так, словно его повысили в чине.
   Красота  разыгравшейся  драмы  воодушевляла  его,  наполняя  чувством
собственного благородства и важности своей персоны, - испанцам  все-таки
удалось поднять эту собачью страну, людей его расы на уровень, достойный
их самих, ее хозяев, вдолбить им в головы чувство чести.  Гарсиа  теперь
ничего уже не нужно было - лишь бы оказаться на должном  уровне,  суметь
держаться как истинный испанец и, хотя в  его  жилах  не  было  и  капли
испанской  крови,  намеревался  с  честью  принять   смерть   во   славу
колонизаторов.
   Но пришлось ждать, ибо  Альмайо  теперь  не  спеша  обходил  шеренгу,
вглядываясь в лица пленников.
   Д-р Хорват глядел в глаза смерти с достоинством и презрением  -  жена
непременно расплакалась бы от гордости и восторга -  если,  конечно,  он
смог бы показать ей свою фотографию, сделанную в этот миг. Он благодарил
Господа за то, что тот положил конец выпавшим на его долю испытаниям.
   У него мелькнула мысль о том, что во всей истории человечества трудно
отыскать события более  противоречащие  духу  американизма,  нежели  его
расстрел, - но тут же вспомнил о распятии Христа и понял, как близок был
к богохульству в своих последних мыслях. В  Иудее  американизм  потерпел
свое первое и самое крупное поражение.
   - Зачем вам это? - спросил Чарли Кун.
   - Успокойтесь, - ответил Альмайо. - В этом нет ничего личного, amigo.
Мне нужна кучка хороших  американских  трупов,  только  и  всего.  Тогда
Рафаэлю Гомесу уже не вывернуться.
   Никто еще в этой стране не смел расстреливать американских граждан. А
он  смеет.  Это  его  солдаты  сейчас  будут  стрелять.  Понятно?  -  Он
засмеялся. - Может, мне и придется поплатиться  за  это  головой,  но  и
Рафаэлю Гомесу головы не скосить. Как  только  найдут  ваши  трупы,  тут
мигом появится морская пехота США.
   Он стоял, разглядывая юного кубинца:
   - Это кто такой?
   - Кубинский сверхмужчина, которого я обещал  вам,  -  с  отчаянием  в
голосе ответил Чарли  Кун,  отирая  пот  со  лба.  -  Вам  следовало  бы
посмотреть  на  это,  Хосе.  Мы  все  по  сравнению  с   ним   -   почти
ничтожества... Я своими глазами видел, как он отстрелялся семнадцать раз
подряд практически  без  передышки.  Совершенно  гениально.  Не  делайте
этого, Хосе. Никто не поверит, что такое натворил Гомес. Ведь он  учился
в Америке.
   - Вы знаете Штаты, Чарли, - сказал Альмайо. - Думаете, они поверят  в
то, что я исключительно из политических соображений приказал поставить к
стенке родную мать и невесту?
   Поверить в такую подлость американцы не способны, Чарли. Не могут они
поверить в то, что подобные вещи возможны.
   - Вы совсем не поэтому все затеяли, Хосе, - дрожащим голосом произнес
Чарли Кун. - Человеческое жертвоприношение - вот что вам нужно.
   Теперь уже надеяться было не на что. И он мог говорить правду.
   - Вы - индейский пес, подлый  и  суеверный,  и  в  данный  момент  вы
вершите человеческое жертвоприношение.
   Альмайо тем временем разглядывал д-ра Хорвата.
   - Я выучил одну хорошую фразу по-английски,  -  сказал  он,  -  очень
власти, нелегко ее заслужить... Надо так надо.
   Мне нравится, проповедник, то, что вы рассказываете о Нем - о Том,  в
чьих руках власть, Кто наделен талантом...
   Альмайо с удивлением почувствовал, что с трудом держится на ногах.
   Он повернулся к матери. Она его даже не узнала. Стояла и жевала,  как
старая  корова,  с  довольной  сияющей  физиономией,  время  от  времени
покатываясь со смеху. Ему доводилось  видеть  крестьян,  вот  так  же  -
покатываясь со смеху - умиравших от голода  с  раздувшимися  от  "звезд"
животами. Он знал, что роскошная американская сумка в ее руках до отказа
набита листьями масталы. Мать даже не подозревала о  его  присутствии  -
витала среди звезд, заглядывая в  лица  древних  богов.  Он  никогда  не
слышал,  чтобы  кто-нибудь  -  даже  из  самых  известных   политических
деятелей, из сильных мира сего - посмел  приказать  поставить  к  стенке
родную мать. Такого не делали даже  Освободители.  Для  американцев  это
станет доказательством его невиновности. Одним выстрелом он  убьет  двух
зайцев. Нет на свете большей жертвы,  и  сам  El  Seсor  будет  удивлен,
почувствует, что это  -  от  самого  сердца,  величайший  знак  любви  и
преданности.  Так  он   докажет,   что   действительно   заслуживает   и
protecciґon, и власти, заслуживает и  дальше  оставаться  lider  maximo.
Чтобы доказать, что он достоин этого, он сделает все как нужно. Лучшего,
чем расстрел родной матери, и не придумаешь,  даже  будучи  политическим
деятелем. Сам Гитлер так далеко не заходил. Конечно,  поэтому  он  и  не
смог завоевать весь мир.
   Альмайо, улыбаясь, посмотрел на мать с благодарностью. Она так  много
для него сейчас сделает.
   - Господин Альмайо...
   Это был мистер Шелдон, адвокат; голос у него дрожал.
   Альмайо жестом обвинителя ткнул в его сторону пальцем.
   - Вы навлекли на меня несчастье,  -  сказал  он.  -  Мне  никогда  не
следовало приводить в порядок свои дела. А вы - честный. Ни  за  что  не
нужно мне было связываться с вами.
   Поступая по-честному, у власти не удержишься. Мир - дерьмо,  и  нужно
суметь оказаться на высоте...
   Напоследок он взглянул на месье Антуана -  жонглер  стоял,  расставив
ноги, гордо выпятив грудь, в  одной  рубашке  и  подтяжках  -  аккуратно
сложенный пиджак перекинут через руку.
   Подлые индейцы уже вот так расстреляли одного Наполеона, и даже  если
это был и не Наполеон I - все в голове как-то путалось, и  он  никак  не
мог вспомнить, из Бонапартов или Бурбонов был мексиканский  Максимилиан,
- то все равно это был великий француз.
   Пасть под пулями месье Антуан решил в лучших  традициях  мюзик-холла.
Он не совсем понимал, ради чего ему предстоит умереть, и  поэтому  решил
умереть за Францию - это его несколько приободрило.  Сейчас,  перед  тем
как  прозвучит  последняя  команда,  он  попросит  своих  коллег  запеть
"Марсельезу", дабы уйти из жизни с республиканским гимном на устах - как
наследник императорского престола, убитый в Южной Африке зулусами.
   Альмайо теперь уже мог стоять лишь прислонившись к скале. В солнечных
лучах вид музыкального клоуна в пышных штанах,  заостренной  шапочке,  с
крошечной скрипкой в руке и нарисованными в виде нотных  знаков  бровями
на какой-то миг порадовал его; он вгляделся в неподвижное лицо  куклы  -
чревовещатель держал ее на  руках,  она  смотрела  на  Альмайо  -  и  на
мгновение почувствовал себя ребенком, впервые попавшим на карнавал  и  с
восхищением бродящим в толпе по улицам Кристобаля в Санта-Крус.  Но  все
это -  цирк,  жалкая  дешевка,  спекулянты,  жулики,  ловкие  прохвосты,
несчастные бродячие артисты - все это хорошо ему знакомо. В ярком  свете
солнечного дня они выглядят еще более жалкими и ничтожными.
   Дневной  свет  всегда  безжалостно  лишает  их  и   намека   на   тот
сверхъестественно-таинственный вид, который они так старательно на  себя
напускают. Сейчас он с этими шарлатанами, со всем этим  цирком  покончит
раз  и  навсегда:  хорошая  автоматная  очередь  -  ничего  иного  своим
бесконечным надувательством они и не заслужили.
   Американка шагнула вперед, подошла к нему. Он отвернулся, стараясь не
смотреть на нее.
   Она нагоняла на него страх. Она еще вполне способна навредить, встать
между ним и той единственной силой, что  способна  обеспечить  спасение.
Вечно она за него  молилась,  вечно  она  его  любила,  и  это  принесло
несчастье. Именно ее доброта - этакая  святость  -  стоила  ему  власти.
Приказывая расстрелять ее, он сильно рисковал, ибо был уверен,  что  эта
сволочь отправится прямиком на небеса и так их там всех достанет  своими
мольбами и любовью, что они простят его - и лишат тем самым  последнего,
но, может быть, все еще реального шанса.
   - Встань на место, - не глядя на нее, хрипло произнес он.
   - Хосе,  ты  не  знаешь,  что  творишь.  У  тебя  температура.  Нужен
пенициллин. В Гомбасе есть консул США, мистер Дикон. Я очень хорошо  его
знаю. Нужно только дождаться темноты, и я схожу за ним. Он тебя спрячет.
После всего, что ты сделал для  своей  страны,  Соединенные  Штаты  тебе
многим обязаны. Нужно только дождаться вечера. Преподобный Хорват, прошу
вас, помогите мне ухаживать за ним.  Вы  ведь  знакомы  с  медициной,  я
уверена. Очень вас прошу, его нужно простить, он просто большой ребенок.
   Д-р Хорват не шелохнулся. Не верил он в то,  что  Альмайо  -  большой
ребенок, и все тут.
   - Хосе...
   Альмайо оттолкнул ее и выругался. Радецки подошел к нему и настойчиво
заговорил о том, что нужно  отменить  приказ  о  расстреле  американцев.
Слишком поздно для такого шага.
   Теперь  уже  нет  смысла  надеяться  на  то,  что   удастся   свалить
ответственность за убийство на новое правительство Рафаэля Гомеса и, как
в  Сан-Доминго,  спровоцировать  ввод  в  страну   американских   войск.
Свидетелей многовато, к тому же солдаты из взвода  карателей  непременно
все разболтают и выдадут его. Новым властям не составит  никакого  труда
доказать правду.
   Идея, конечно,  замечательная  и  свидетельствует  о  его  величайшем
политическом гении,  но  теперь  уже  слишком  поздно.  Кужон  терпеливо
выслушивал  все  это,  к  Радецки  он  питал  определенную  слабость   -
лейтенантом тот был доверенным лицом самого Гитлера и остался верен  ему
до самого конца. Он всегда старался приглашать в страну  всех  уцелевших
лейтенантов фюрера, ведь ему так нужна была любая  помощь  и  поддержка.
Радецки он выслушал, но затем  лишь  приподнял  руки  вверх,  как  делал
нередко в дружеском кругу.
   - О'кей, о'кей, но все же я это сделаю,  это  может  принести  удачу.
Мальчишкой, когда я болел, мать убивала цыплят. Теперь цыплятами уже  не
отделаешься...
   Он снова повернулся к солдатам, ждавшим команды.
   Всех спас Чарли Кун.
   Будучи в полном изнеможении, насмерть напуганный, он совсем  забыл  о
лежавшей у него в кармане каблограмме. Вспомнил он  о  ней  безо  всякой
видимой причины - единственным тому объяснением могло  быть  лишь  самое
настоящее вмешательство Провидения. Вот уже несколько  минут  он  ожидал
благоприятного момента,  с  тревогой  вглядываясь  в  лицо  Альмайо,  на
котором ясно читались все признаки отчаяния, боли, бредового  состояния.
Бандит-индеец уже почти  обезумел,  его  трясло  в  лихорадке,  он  явно
потерял много крови  и  стал  похож  на  разъяренного  умирающего  быка,
которому осталось лишь одно - мстить, круша рогами всех,  кто  попадется
на пути. Он чувствовал свою погибель и знал, что ничто не  в  силах  его
спасти.
   В такие минуты человек и за соломинку уцепиться готов.
   Чарли Кун сунул дрожащую,