служить  ему  вплоть  до  того  дня,   когда
человечество даст свое последнее представление перед небесной публикой.
   - Он и вправду это сказал?
   - Что именно?
   - Что тот может остановить солнце и устроить землетрясение?
   Чарли Кун со смущенным видом беспокойно заерзал в кресле -  ему  было
стыдно, и он чуть не произнес: "Слушайте, Хосе, со  дня  основания  мира
все ярмарочные зазывалы рассказывают такие  штуки,  утверждая,  что  под
сводами  цирковой  палатки  таится  некий  чудотворец",  но  преданность
профессии взяла верх, и он услышал  собственные  слова,  которые  он,  и
глазом не моргнув, произнес очень серьезно, глядя прямо в лицо Альмайо:
   - Ну да, да.
   Разрушать людскую веру - не его ремесло. Его ремесло, наоборот, в том
и состоит, чтобы "пожиратели звезд" не сидели, сложа зубы на  полку.  Он
нуждался в их вере, надежде и детской доверчивости.  Это  и  ему  самому
помогало не терять  веры  в  то,  что  где-то  существует-таки  поистине
необычайный номер, где-то  скрыт  от  глаз  людских  величайший  талант.
Циником он не был, но верил в это не слишком и держался лишь на одном  -
на чужой вере. Не в том его ремесло, чтобы  раскрывать  людям  глаза  на
правду, лишать их иллюзий, объяснять, что бесконечной чередой  сменяющие
друг друга на мировой арене маги все, как один, - не  более  чем  жалкие
марионетки. Раз уж не было на свете чего-то иного,  раз  уж  приходилось
довольствоваться  искусством,  его  ремесло  состояло   в   том,   чтобы
выискивать среди них лучших  иллюзионистов,  величайших  чревовещателей,
жонглеров,  фокусников,  пластических  акробатов  и  гипнотизеров.  Ведь
публика именно этого хочет. Искусство и талант призваны творить иллюзию;
не будет он говорить этому "пожирателю звезд", что ему всего лишь  лапшу
на уши вешают. И хладнокровно, с равнодушным видом произнес:
   - Этот тип может все. Подобного никто еще не видел.
   - Привезите мне его сюда, - чуть ли не пролепетал Альмайо. - Я  хочу,
чтобы они оба сюда приехали. Отыщите мне его, Чарли. Я сейчас скажу  вам
кое-что: если вы доставите их в "Эль  Сеньор",  я  уступлю  вам  большую
часть акций агентства. И вы станете его владельцем, полным  хозяином.  А
это ведь именно то, к чему мы все стремимся, правда?
   А теперь  Чарли  Кун  сидел  в  трясущейся  машине,  почти  как  змея
извивавшейся по узкой дорожке, а свет фар, клубы пыли, пропасть  и  ночь
исполняли вокруг него нечто вроде танца; он порылся в  кармане,  вытащил
оттуда каблограмму, полученную, из отделения агентства  в  Беверли-хиллз
меньше чем полдня назад, и в который раз с наслаждением в нее заглянул.
   Он отловил их. Отловил обоих, но не исключено, что слишком  поздно  -
слишком уже поздно для Альмайо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДЖЕК

Глава XVI

   Он опять подошел к окну,  взглянул  на  небо,  высматривая  самолеты:
прошло уже полчаса с тех пор, как они должны были  начать  бомбардировку
города. Но небо было чистым, и ни единого взрыва он не услышал.  Объекты
бомбардировки - целы  и  невредимы  -  казалось,  насмехались  над  ним:
огромный новый университетский  корпус,  дворец  культуры,  новое  крыло
здания министерства общественного образования и - прямо посреди трущоб -
спиралеобразная башня музея современного искусства.
   А все эта американка, гневно - и со страхом - подумал он:  когда  ему
становилось страшно, он всегда впадал в гнев. Почудилось, будто  с  неба
смотрит ее лицо, висящее над всеми этими паршивыми зданиями, погубившими
его; он видел его так четко, что плюнул и отвернулся от окна.
   Он наделал массу ошибок, и все из-за американки.
   Новая телефонная сеть, протянутая  даже  в  самые  отдаленные  уголки
страны, восстановила против него население  провинции.  Символ  перемен,
очередная угроза их традициям, обычаям - всему тому дерьму, которым  они
так дорожат. Им хотелось и дальше оставаться в изоляции, безвестности  и
забвении. Каждое новое шоссе было для них символом гибели того  мира,  в
котором они живут,  провозвестником  прихода  новых  конкистадоров  -  с
машинами, инженерами и каким-то там  электричеством.  Древние  божества,
возвращения которых они все ждут, явятся не по этим дорогам. А где шоссе
да телефон - там и полиция, всякие проверки,  сборщики  налогов,  армия.
Хосе знал, что деревенские колдуны и вожди  племен  уже  поговаривают  о
том, будто он перестал уважать обычаи предков  и  давно  продался  новым
завоевателям. Вдобавок до них дошли слухи о том, что в  столице  швыряют
деньги на ветер: возводят дорогостоящие здания, и не для народа,  а  для
его  врагов,  -  в  стране,  где  люди  не  умеют  даже  читать,  строят
университет и другие, еще более странные и никому не нужные сооружения -
и названий-то даже не поймешь. Когда враги Альмайо  втолковывали  людям,
что деньги, предназначенные на развитие страны, он кладет себе в карман,
они нисколько не возмущались. Наоборот - были довольны,  что  одному  из
них, такому же кужону-голодранцу, бедному крестьянину из Хуэро,  удалось
преуспеть в этой жизни и теперь он живет  в  большом  дворце,  выставляя
напоказ роскошь, в которой  купается.  Им  нравилось  смотреть,  как  он
разъезжает  в  прекрасных  машинах  с  белыми  любовницами,   усыпанными
драгоценностями. Глядя на проезжавший среди трущоб "кадиллак", они  были
довольны, отождествляя  себя  с  ним,  смеялись  от  радости  -  славную
все-таки шутку он сыграл с испанцами;  провожая  взглядом  машину,  люди
думали о том, что, может быть, в один прекрасный день их  сыновья  будут
разъезжать вот так же.
   Но стоило им увидеть, что он тратит их деньги на строительство нового
министерства образования, административных зданий, музея, где выставлены
иностранные  и  совершенно  непонятные  вещи,  а  на  месте  старенького
музыкального киоска,  к  которому  они  прежде  каждый  вечер  приходили
послушать  свои  marimbas,  обнаружить  концертный   зал,   где   играют
непонятную для них музыку и куда ходят только богатые,  как  они  начали
его люто ненавидеть: такое  расточительство  выглядело  надругательством
над их бедностью. Особую ярость вызывали в  них  здания  университета  и
министерства образования - сразу ясно,  что  это  для  богатеньких,  для
детей богатеньких, по не для народа. Естественно, они знали о  том,  что
идея строительства принадлежит гринго, а на их кужона  оказывает  плохое
влияние любовницаамериканка. Однажды утром на улице перед ее домом  чуть
не вспыхнул настоящий бунт.
   День был базарный, и  возле  ограды  собралась  толпа  крестьян.  Они
выкрикивали проклятия в адрес Соединенных Штатов и  уже  начали  швырять
камни. Альмайо понял, что допустил грубую ошибку, и тотчас отреагировал.
Приказал арестовать и отдать под суд министра образования.  Признает  ли
он себя виновным в том,  что  истратил  средства  налогоплательщиков  на
сооружение концертного зала?  В  том,  что  использовал  государственные
фонды  на  строительство  публичной  библиотеки  и  музея   современного
искусства? Тому ничего не  оставалось  как  признать  -  ведь  это  было
правдой. Процесс освещался средствами массовой  информации,  и  народ  с
радостью воспринял известие о том, что министру вынесен приговор за срыв
усилий, предпринимаемых  правительством  с  целью  повышения  жизненного
уровня народа. После этого обстановка в стране несколько смягчилась,  но
он хорошо знал свой народ и понимал, что  всяческие  уступки  необходимо
притормозить; началось нечто вроде конфронтации. Он  знал,  что  индейцы
никогда не  прощают  одного  -  слабости.  При  малейшем  намеке  на  ее
проявление они перестанут бояться его, а это будет  означать  презрение.
Он знал, какие ходили слухи о его любовнице-американке, но  если  бы  он
отправил ее на родину или  отдал  бы  под  суд,  признав  тем  самым  ее
влияние, то им стало бы ясно, что он боится их, а этого они  бы  ему  не
простили. Поэтому он взял ее с собой  в  поездку  по  стране  -  большое
политическое турне, - они побывали в самом  сердце  джунглей,  высоко  в
горах - везде, куда проложены дороги.
   Повсюду  она  была  рядом  с  ним,  и  он  заставлял  устраивать   ей
восторженные приемы. Следил за тем, чтобы она  надевала  самые  красивые
наряды, и демонстративно появлялся с ней на людях  и  в  джунглях,  и  в
хижинах самых далеких деревень, где никто ничего подобного  в  жизни  не
видел. Повсюду местные власти преподносили ей подарки и  фрукты,  вешали
ей на шею гирлянды цветов, собравшиеся люди  в  свете  пылающих  костров
разглядывали ее  одежду,  украшения,  меха,  светлые  волосы,  необычную
прическу, роскошную кожу и думали о том, что один из них сумел  добиться
того, чего они даже и представить себе не могли. Они смотрели на девушку
и понимали, кто  здесь  хозяин.  Кужон  по-прежнему  в  силе,  он  может
позволить себе что угодно. Все шло как положено. В белой военной  форме,
увешанный  наградами,  Альмайо  сидел  рядом  с   американкой,   которая
выглядела  так,  будто  только  что  вышла  из   концертного   зала,   с
бесстрастным видом пожевывал  сигару  и  смотрел,  как  вспышки  пламени
выхватывают из темноты лица - полные восторга и уважения. И с презрением
думал: банда голодранцев.
   Он их презирал - глубоко, почти ненавидел. Собаки, вонючие  собаки  -
вечно позволяют делать с собой все что угодно, вечно у них пустое брюхо,
и счастливы они бывают только сидя  по  горло  в  своем  дерьме.  Веками
позволяли себя грабить, лизали башмаки испанцам. Он - один  из  них,  об
этом он отнюдь не забыл. И никогда им этого не простит.
   Однако  ночами,  лежа  в  одной  из  лачуг  -  специально  для   него
оборудованной кондиционером, - он почти  всегда  слышал  выстрелы,  хотя
путешествовал  в  сопровождении  двух   батальонов,   снабженных   самым
современным оружием. Партизаны  были  людьми  Рафаэля  Гомеса,  и  кужон
вынужден был признать, что впервые в жизни встретил человека хитрее себя
самого. Ибо этот подлый щенок - которому  он  после  тщательного  отбора
кандидатов отвел  роль  агента-провокатора,  которого  сам  же,  снабдив
оружием, и отправил сюда, в  горы,  чтобы  сплотить  вокруг  него  своих
врагов и спровоцировать их на бунт, - этот щенок восстал против  него  и
начал разворачивать боевые действия, разжигая на  юге  страны  настоящую
революционную  борьбу.  Не  стоило  доверять  эту  работу  человеку   из
образованных. Все они коварны и двуличны, каждый видит в  себе  будущего
Кастро - тот тоже университет закончил, вот у них зуд и  начинается  при
одной только мысли о нем и его успехах. Щенку вскружили голову  все  эти
статьи в американской прессе о  его  героических  действиях.  Янки  даже
прислали журналистов, чтобы взять у него интервью. Вот он и сдурел,  тем
более что сил, собравшихся под его началом, вполне достаточно для  того,
чтобы попытаться одержать  победу.  Воспользовался  случаем.  И  был  бы
дураком, поступи он иначе. Хосе оставалось упрекать лишь самого себя.
   Недооценил парня,  недостаточно  решительно  действовал  в  отношении
студентов, интеллигенции и  агентов  мирового  империализма,  считавших,
конечно же, что Альмайо становится слишком требователен, а с Гомесом  им
будет куда проще. Нужно было действовать как Дювалье на Гаити: истребить
начисто всю эту интеллектуальную сволочь. Гомесу удалось  избежать  всех
расставленных ловушек, уйти от подразделений карателей и продержаться  в
горах более полутора лет, а в американских газетах тем  временем  вокруг
его имени поднималась все большая шумиха. Мало-помалу стало складываться
впечатление, будто он непобедим. А Альмайо  знал,  что  такая  репутация
сама по себе обладает некоей силой притяжения, это - наилучший  и  самый
действенный вид пропаганды. Когда стало ясно, что он не способен пресечь
бунт, армия, чтобы подстраховаться, тоже восстала. Таковы правила  игры.
Это всего лишь означает, что она делает ставку на Гомеса.
   На часах было шесть. По-прежнему ни намека  на  приближение  авиации,
никакой бомбардировки - лишь время от времени где-то слышна перестрелка.
Теперь прошло уже больше часа с  тех  пор,  как  он  приказал  самолетам
подняться в воздух. Если авиация перейдет на сторону мятежников,  он  не
может даже найти самолета для того, чтобы улететь на юг, в  расположение
преданных ему отрядов карателей под командованием генерала Рамона.
   Если не вмешается само провидение, непросто ему  будет  выбраться  из
этого осиного гнезда, сбежать из столицы и протянуть сорок восемь часов,
необходимые для того, чтобы Соединенные Штаты прислали  свои  войска  "с
целью защитить жизнь  американских  граждан  в  условиях  жуткой  резни,
учиненной  мятежниками   Гомеса,   движимыми   ненавистью   к   янки   и
империализму". На следующий же день он прикажет "обнаружить" тела и  сам
объявит по радио о  чудовищном  злодеянии,  свалив  содеянное  на  своих
врагов. Американских граждан перестреляли как собак - такого  никто  еще
не смел вытворять. Он обратится с призывом  к  Организации  Американских
Государств, и через двенадцать часов  сюда  явится  морской  десант.  Он
будет спасен. За это он заплатил - надо так надо. Никому и в  голову  не
придет обвинять его в том, что он приказал расстрелять  свою  любовницу,
которой так гордился, которую так демонстративно везде показывал, -  все
говорили, что он не может без нее прожить. Затем он вдруг вспомнил,  что
приказал поставить к стенке и родную мать, и, беззвучно смеясь, похлопал
себя по ляжкам. Пусть теперь попробуют доказать, что  все  это  натворил
он. В Штатах не найдется ни одного человека, способного  поверить  такой
грязной клевете.
   Штаты - цивилизованная страна. Там и представить себе не могут - даже
на секунду - таких чудовищных вещей. Они, конечно, знают, что  прежде  в
этой стране имели место человеческие жертвоприношения, но то было  очень
давно, задолго до того, как американцы стали оказывать свою помощь.
   Он с гордостью подумал о том, что никто не заходил  еще  так  далеко.
Никому еще не удавалось сделать столько, чтобы заручиться protecciґon.
   Он встал и пошел к своим фаворитам. Они оставались с ним - все  трое,
ибо  давно  уже  стали  чем-то  вроде  его  теней  -  чисто   физическая
преданность, своего рода материальная привязанность, лишь на  нее  можно
положиться полностью: иначе говоря, они не бросили его  потому,  что  не
сумели смыться отсюда вовремя. Слишком оказались доверчивы. И ведь знали
же, что оба его  предшественника  были  облиты  бензином,  подвешены  на
уличных фонарях и весело сгорели ко всеобщей радости среди  фейерверков.
Все три тени прекрасно знали о  том,  что  тоже  рискуют  сгореть  ясным
пламенем. И все же  были  еще  здесь  -  его  добрые  друзья,  те,  кого
американская пресса принимала слишком всерьез, иногда даже  называя  его
"теневым кабинетом". Такие бывали  у  всех  великих  вождей.  Когда  был
свергнут африканец Н'Крума, среди  его  теней  оказалась  летчица  Ханна
Райх, бывшая в свое  время  любимицей  Гитлера,  и  знаменитый  немецкий
доктор Шуманн, "лечивший" евреев. Эти люди служили ему развлечением,  но
еще в гораздо большей степени - фетишем, чем-то вроде талисманов, у  них
были все необходимые  для  этого  качества.  Ему  нравилось  ощущать  их
присутствие: наличие посредников всегда успокаивает.
   Одним из них  был  мексиканец  Диас,  начавший  свой  жизненный  путь
семинаристом, после чего был  выгнан  из  института  Святого  Франциска.
Потом он с двумя восхитительного качества фальшивыми дипломами устроился
в Гватемале, где проработал психоаналитиком вплоть до прихода  к  власти
Арбенса - за какие-то неприятности с правосудием тот приказал  выдворить
его  за  пределы  страны;  в  конце  концов  он  стал  подрабатывать   в
мюзик-холлах сеансами гипноза,  но  зрелище  это  было  жалкое:  ему  не
хватало таланта, и ничто не могло спасти его от  роли  посредственности;
пересчитав  сверху  вниз  все  ступеньки  артистической   иерархии,   он
докатился до того, что стал демонстрировать  всякие  трюки  и  карточные
фокусы в кафе - дарования его хватало лишь на  то,  чтобы  извлекать  из
рукавов или цилиндра голубей, попугаев и кроликов. Он  был  образованным
человеком и мог бы делать совсем  другие  вещи,  что  позволило  бы  ему
вполне спокойно зарабатывать на жизнь. Но испытывал непреодолимую тягу к
сверхъестественным возможностям, что неизбежно должно было  довести  его
до жалкой демонстрации фокусов вроде вытаскивания монет  из  собственных
ноздрей. Призвание у него было, но ему не хватало главного. Вера никогда
не оставляла его, он упорно старался  добиться  успеха,  чем  и  снискал
уважение Альмайо. Жулик, которого ни одно  из  пережитых  им  испытаний,
поражений и унижений так и не смогло лишить веры  в  силу  жульничества.
Такого рода люди способны все свое состояние доверить  мошеннику  просто
потому, что безгранично верят  в  силу  мошенничества.  В  течение  трех
последних лет он жил за счет Альмайо, которого неизменно  забавляла  его
способность проваливать номер за номером и тут же начинать все  сначала.
Нечто вроде компаньона Джека, докатившегося до нюханья кухонных спичек.
   Да, оба они пали низко - но пали-то  сверху.  Диас  был  его  любимым
талисманом. К тому же  и  физиономия  у  него  была  вполне  подходящая.
Совершенно жуткая рожа, отчаявшийся вид. Обрамленная остатками  крашеных
волос лысина, круглое лицо с беспокойными, вечно бегающими глазками;  он
беспрестанно потел от страха - просто потому, что его шкура была все еще
на нем. Обычный мелкий пакостник, никакого размаха - но зато какая вера.
   Кроме него был еще Барон - так его окрестил Радецки. Он обнаружил его
однажды вечером в баре "Эль Сеньора"; наутро бармен наткнулся  на  него:
тот сидел неподалеку на  мусорных  бачках,  дожидаясь,  когда  заведение
откроют. И так длилось почти две недели. Этот тип никогда не просыхал от
пьянки; впрочем, трудно сказать, что это было  -  алкогольные  пары  или
нечто вроде хронической  полной  утраты  сознания,  этакое  безграничное
безразличие.
   Радецки в конце концов стало интересно, и он обыскал  его.  Результат
оказался весьма поучительным:  субъект  был  явно  далеко  не  заурядным
мошенником. В кармане у него лежало три паспорта разных государств - все
три поддельные, - весьма теплые  рекомендательные  письма,  адресованные
римским кардиналам, и его собственная фотография, вырезанная из какой-то
газеты.  К  сожалению,  текст  под  ней  отсутствовал,  так   что   фото
практически ничего не давало: оставалось лишь гадать, кто  он  -  беглый
преступник международного класса или лауреат Нобелевской  премии.  Ни  в
одной из столичных гостиниц он не останавливался - выходило так, будто в
ночном  клубе  он  появился,  свалившись  прямо  с  неба.   Единственным
свидетельством его пребывания в этом мире  служило  достойное  удивления
количество авиабилетов в его карманах. Похоже, он везде побывал: если  в
этой коллекции и не хватало билета в каком-либо направлении, то, значит,
туда просто самолеты не летают. Еще там обнаружилось несколько  открыток
- на  редкость  непристойных,  что,  пожалуй,  малость  диссонировало  с
рекомендательными письмами  в  Ватикан.  Но  бедняга  пребывал  в  таком
состоянии, что в шутку ему могли  набить  карманы  чем  угодно.  Радецки
сообщил о нем Альмайо -  тот  любил  всякие  странные  и  сколько-нибудь
загадочные штуки. Особенно его заинтересовала фотография.
   Газета была французской, снимку, наверное, было уже  немало  лет:  на
нем парень выглядел много моложе. Диас утверждал, что он,  должно  быть,
палач, начальник концентрационного лагеря или что-то вроде  того.  Но  в
данную версию не очень-то вписывались висевший на шее этого типа образок
и найденная в его карманах маленькая Библия. Не исключено, впрочем,  что
человек этот, действуя под разными фамилиями, был одновременно и военным
преступником, и великим ученым или филантропом. Диас  иногда  принимался
горячо доказывать, что этот тип