е играет маэстро, - дабы
создать впечатление, будто находит вполне естественным, чтобы  "всемирно
известный великий виртуоз" играл в ночном заведении.
   - Я скрипач, - ответил румын.
   И добавил, что только что дал ряд концертов в Нью-Йорке и Лас-Вегасе.
Чрезвычайно разнообразная программа - от Вивальди до Прокофьева. Номер у
него необычайный - заявил он, внезапно раздувшись от гордости. Да, иначе
и не скажешь - необычайный. По правде говоря,  никогда  не  существовало
ничего даже сколько-нибудь похожего. Этого не пытался сделать  даже  сам
Паганини.  Его  номер  создан  годами  тяжелейшего  труда   под   мудрым
руководством родителей - они  тоже  были  музыкантами.  Многое  пришлось
выстрадать, но результат стоил  того.  Теперь  он  единственный  в  мире
виртуоз,   способный   исполнить   большой   концерт   из   произведений
классической музыки, играя на скрипке и стоя при этом на голове.
   Он устремил на адвоката полный гордости  взгляд  -  очевидно,  ожидая
проявлений  восторга  и  уважения.  Господин  Шелдон  несколько   секунд
пристально  смотрел  на  него,  даже  не  пытаясь  бороться  с   крайним
изумлением, расползавшимся у  него  по  лицу,  затем  сглотнул  слюну  и
выдавил из себя пару невнятных слов, призванных означать восхищение.
   Господин  Манулеско  принял  их  как  должное;  затем  он  взялся   в
мельчайших подробностях расписывать свой номер. С особой  настойчивостью
он обращал внимание на тот факт, что во время выступления под головой  у
него не было никакой специальной подставки: она опиралась прямо на пол -
стоя на черепе, он сохранял равновесие на протяжении всего концерта.
   Когда обстоятельства складывались так, что нужно было выдать  лучшее,
на что он способен, - например, перед принцессой Маргаритой или во время
большого благотворительного концерта, - ему случалось оставаться в таком
положении более часа - естественно, с короткими перерывами по  окончании
каждого  исполненного  отрывка,  когда  нужно  было  раскланяться,  дабы
поблагодарить публику за аплодисменты. В целом мире просто  не  найдется
скрипача, способного с ним соперничать. Тут, разумеется, можно  было  бы
вспомнить о Хейфице, Менухине и еще некоторых русских, но самые  строгие
критики неизменно признают, что в его искусстве есть  нечто  уникальное,
не терпящее сравнений, а один из них даже  написал  -  газетную  вырезку
артист носил в кармане,  -  что  более  блестящей  победы  человека  над
ограниченностью  физических  возможностей  и  представить  себе  трудно.
Разумеется, дело тут не  только  в  акробатике,  способности  не  терять
равновесия: музыка - вот что важно. Конечно,  всегда  найдутся  те,  кто
скажет,  будто  публика  аплодирует  исключительно  его   акробатическим
талантам: завистников повсюду хватает. Зрителей,  даже  если  они  и  не
отдают себе в этом отчета полностью, потрясает, трогает до глубины души,
заставляет вскакивать, аплодируя и крича от восторга, прежде  всего  его
гений музыканта, превосходное качество игры.
   В свое время он был учеником великого Энеско и чувствует, что ему  по
плечу  тягаться  с  самыми  знаменитыми  виртуозами   современности.   К
несчастью, вкусы публики развращены в интересах  коммерции,  и  пришлось
пойти  на  необходимый  компромисс,  подчиняясь  некоторым   требованиям
зрелищности представления, но никогда он не шел  на  сделки  с  совестью
там, где речь идет об искусстве; тем не менее для того, чтобы  покончить
с безвестностью, нужно  было  найти  что-то  новое,  поразительное;  вот
почему он и поставил этот номер. Но ему еще только  двадцать  четыре,  и
как только его  артистическая  известность  упрочится  -  а  именно  это
вот-вот должно произойти, - он вновь  обратится  к  классическому  стилю
исполнения и покажет им, как на самом деле способен играть, не  прибегая
ни к какой чисто технической виртуозности, которая  сводится  к  стоянию
вверх ногами на собственной голове. Впрочем, он слышал разговоры о  том,
что великий Менухин был просто поражен его техникой. Ходят слухи,  будто
у себя дома, в Греции, он занимается йогой и уже научился делать  стойку
на голове. Во всяком случае - заключил  артист  -  материального  успеха
достичь ему удалось: он смог отложить  достаточно  денег,  чтобы  купить
"страдивариус".
   Теперь уже адвокат полностью забыл о  необходимости  подготовиться  к
деловому  разговору  с  Хосе   Альмайо;   с   изумлением,   к   которому
примешивалась жалость, он вглядывался в лицо виртуоза. Мысль о том,  что
человек может быть вынужден, задрав ноги, стоять  на  голове,  не  теряя
равновесия, ради того, чтобы "пробиться"  и  привлечь  к  себе  внимание
людей, исполняя в таком вот  положении  шедевры  музыкального  искусства
перед посетителями ночных кабаре, угнетала его в высшей степени. Он  был
просто потрясен. Разумеется, современная публика пресыщена,  беспрерывно
требует нового, особенно в Америке -  даже  храмы  вынуждены  устраивать
рок-концерты, пытаясь проложить  путь  к  Господу  молодежи,  объевшейся
необычайными и разнообразными развлечениями, отвлекающими от  церкви  ее
паству. Но к музыке и вообще к культуре он питал особое уважение, считая
себя в некоторой степени покровителем искусств, - тем  более  что  вклад
денег в музеи,  оперные  театры,  музыкальные  центры  освобождается  от
налогообложения и рассматривается как благотворительность. Этот  человек
- по всей вероятности, очень одаренный, раз он играет на "страдивариусе"
-  должен  быть  свободен  от  забот  рекламного  толка  и  избавлен  от
необходимости разжигать любопытство  зрителей  сенсационной  постановкой
номера, недостойной его искусства.
   Пока молодой человек  продолжал  свой  рассказ,  адвокат  с  чувством
глубокого сострадания и симпатии размышлял о трудностях жизни артиста  в
современном мире.  Художник,  чтобы  его  заметили,  вынужден  постоянно
изобретать, новые трюки; в Америке культура настолько богата, таланты  и
созидатели столь  многочисленны,  что  все  они  в  той  или  иной  мере
вынуждены "стоять на голове" -  изобретать  зрелищный  номер,  для  того
чтобы привлечь к себе внимание.
   Похоже, господин Манулеско был в свое время вундеркиндом; родители  -
профессиональные музыканты - учили его игре на скрипке с  четырехлетнего
возраста; в шесть лет он уже разъезжал с концертами по Америке. В восемь
стал знаменит. А  потом  -  непонятно  почему  -  интерес  публики  стал
ослабевать. В возрасте девяти-одиннадцати  лет  он  был  вынужден  вести
ожесточенную борьбу  с  равнодушием  импресарио  и  пустыми  зрительными
залами. Семье пришлось туговато; ангажементы случались все реже и  реже,
хотя отец предпринял новые шаги  в  отношении  рекламы:  теперь  ребенок
выходил па сцену в белом шелковом костюме  с  блестками,  а  волосы  ему
выкрасили так, что он стал  блондином  -  для  того  чтобы  он  выглядел
помладше и имел ангельский вид; в афишах значилось, что  ему  семь  лет,
тогда как на самом деле было двенадцать. Он не произносил ни слова,  ибо
голос у него уже начинал ломаться; в Ванкувере  родители  отвели  его  к
доктору Вренну, специалисту по железам и вопросам роста,  чтобы  узнать,
нельзя  ли  как-нибудь  помешать  ему  расти.  Конечно,  все  это  может
показаться чудовищным, но не следует забывать, что уже в  XVIII  веке  в
Италии все еще кастрировали детей  -  чтобы  сохранить  чистоту  голоса;
кастраты пели главным образом в  самых  крупных  храмах,  вознося  хвалу
Господу, и то, что их  голосовые  связки  старались  сохранить  в  самом
чистом виде, считалось вполне нормальным. Человек во все  времена  готов
был  пойти  на  что  угодно  во  имя  прекрасного.  Именно  тогда   один
сочувствовавший им и очень изобретательный агент и  подкинул  эту  идею,
которая оказалась  превосходной  и  позволила  уже  преданному  забвению
вундеркинду вновь оказаться на высоте. Ему было только одиннадцать  лет,
и его еще можно было научить чему угодно;  отец  -  на  пару  со  старым
калекой-акробатом, которого  выкопал  откуда-то  все  тот  же  агент,  -
принялся тренировать его по двенадцать часов  в  день:  занятия  музыкой
требуют интенсивных, практически непрерывных  упражнений.  По  истечении
всего нескольких месяцев были достигнуты заметные успехи; постепенно  он
овладевал новой техникой исполнения, доселе не использованной  ни  одним
скрипачом. Но тем не  менее  для  того,  чтобы  довести  ее  до  полного
совершенства, необходимо было работать еще два-три года; не обошлось без
страданий и слез; в самом начале он, бывало, по сто раз на дню падал.  С
железным терпением, на которое способны лишь те, кто движим самой чистой
артистической мечтой и страстной любовью к музыке, отец поднимал  его  и
вновь ставил на голову; человек, так и не вкусивший настоящей славы,  он
хотел познать опьянение от успеха и  рукоплесканий  через  своего  сына.
"Мой сын не будет неудачником", - повторял он после очередного  падения,
когда измученный ребенок плакал, лежа на полу рядом со  своей  скрипкой.
Да, отцу он обязан всем: если бы не его энергия и нежность, теперь никто
и не вспомнил бы о юном виртуозе.
   Наконец наступил тот день, когда он смог выйти на публику,  полностью
овладев совершенно новой, никому в мире не известной техникой, с которой
не в силах соперничать ни один артист; и, стоя на голове, стал играть на
скрипке в мюзик-холлах, цирках и ночных кабаре.
   Разумеется, это не более чем переходный период  -  теперь,  когда  он
вновь обрел  симпатии  зрителей,  когда  все  агентства  мира  вновь  им
заинтересовались, не за  горами  то  время,  когда  он  будет  играть  в
Нью-Йорке, в Карнеги-холле, или в зале Плейель в Париже, и на  этот  раз
уже безо всяких специальных постановок - стоя на ногах, не нуждаясь ни в
каких фокусах и рекламных хитростях. Теперь это лишь вопрос времени.
   Адвокат спрашивал себя, действительно ли юный Манулеско верит  в  то,
что говорит.
   Во всяком случае, было похоже, что верит. По всей  видимости,  помимо
акробатического искусства он поневоле научился  и  другому,  требующему,
может быть, еще большей гибкости  и  стойкости:  искусству  не  смотреть
правде  в  глаза.  Он  умел  уйти  от  действительности.  Бесспорно,  он
величайший артист - не существует в этом мире более высокого искусства и
большего таланта. Теперь  уже  адвокат  смотрел  на  своего  спутника  с
некоторой долей зависти. Стоило взглянуть на наивно-счастливое выражение
его лица, горящий взгляд, словно уже лицезреющий толпы ценителей музыки,
вопящие от восторга у его ног, как становилось ясно: он даже  не  отдает
себе отчета  в  том,  что  на  деле  занимает  сейчас  положение  ученой
обезьяны.
   Господин Шелдон сказал  юноше,  что  непременно  постарается  быть  в
Карнеги-холле  в  день  премьеры,  дабы  поаплодировать   его   сольному
концерту.
   Господин Манулеско пояснил, что он, естественно, достаточно осторожен
и поэтому не решился взять с собой бесценную  скрипку  в  это  несколько
экзотическое турне. У него нет уверенности в том,  что  местная  публика
окажется  способной   уловить   все   тонкости   звучания   музыкального
инструмента; поэтому "страдивариус" он оставил в Нью-Йорке, в банковском
сейфе; к нему он относится еще и как к своего рода вложению  капитала  -
более выгодному, чем помещение его в золото; на приобретение скрипки  он
потратил все, что ему с трудом удалось накопить, а во  время  исполнения
номера пользуется специальным инструментом - совсем  маленьким.  Публика
ничего не теряет от  этого,  наоборот,  ведь  для  того,  чтобы  сыграть
что-нибудь на этой крошечной скрипке -  например,  Concerto  Энеско  или
бравурный отрывок из Паганини, - требуется колоссальная виртуозность,  а
на посетителей ночных заведений технические возможности артиста  -  или,
если угодно, собственно акробатический номер - всегда производят большее
впечатление, нежели музыка сама по себе. Скрипка у него  здесь,  в  этом
чемодане - он коснулся роскошной дорожной сумки, - и костюм там же.
   Нет, не традиционный концертный фрак с  белым  галстуком;  обычно  он
выступает  в  желтых  носках,  бальных  туфельках  с  помпонами,  пышных
шароварах и чудесной курточке, расшитой  зелеными,  красными  и  желтыми
блестками.
   Музыкальный клоун - с  грустью  подумал  адвокат,  и  у  него  слегка
сжалось сердце при мысли обо всех усилиях несчастного и тех трогательных
уловках, на которые он идет ради того,  чтобы  скрыть  истину,  избежать
признания собственного краха  и  сохранить  хотя  бы  частичку  мечты  о
подлинном величии - несомненно, все еще живущей в нем.
   В  последнем  "кадиллаке"  шофер  через  зеркальце  заднего  вида   с
почтением разглядывал морщинистое лицо матери генерала Альмайо. Лицо это
казалось вырезанным из камня, и, в непроизвольном ужасе сглатывая слюну,
он узнавал в нем черты самого генерала, исполненные той отнюдь не только
внешней жесткости, неумолимую реальность которой испытали на своей шкуре
сторонники  оппозиции,  сброшенные   в   пропасть   в   ходе   небольшой
автомобильной прогулки или расстрелянные на глазах у их семей. Это  была
индеанка из племени кужонов, живущего  на  жарких  равнинах  тропических
районов страны в южной части полуострова, и она не умела ни  читать,  ни
писать. На лице ее  застыло  выражение  туповатого  удовлетворения;  она
беспрерывно жевала листья масталы, которыми  была  набита  ее  роскошная
дамская  сумка  -  конечно,  подарок  сына.  Время  от  времени  женщина
открывала ее, брала оттуда горсть листьев, выплевывала сочащуюся  слюной
коричневую массу, набивала рот новой порцией наркотического зелья  и,  с
раздутыми щеками, вновь принималась  методично  жевать.  Шофер,  хотя  и
носил штатскую одежду и ничем не  примечательную  простую  фуражку,  был
агентом специального подразделения органов безопасности, обеспечивающего
личную охрану генерала; он  знал,  что  раз  в  год  Альмайо  приказывал
доставить в столицу свою мать, чтобы сфотографироваться  с  ней  в  день
празднования  очередной  годовщины  "демократической"  революции  и  его
прихода к власти. На фотографиях он стоял, обняв за плечи эту  одетую  в
народный костюм индеанку, на голове у которой красовался серый котелок -
головной убор, около ста лет назад  заимствованный  племенем  кужонов  у
появившихся тогда в этих краях первых английских  торговцев;  фотографии
лезли в глаза отовсюду, и такая верность  всемогущего  диктатора  своему
скромному  крестьянскому   происхождению   производила   очень   хорошее
впечатление  на  Соединенные  Штаты,  поддержавшие  в  свое  время   его
восхождение к вершинам власти. Что бы там ни  говорили  о  генерале,  но
своих народных корней он никогда не предавал; тот  факт,  что  во  главе
страны  стоял  индеец-кужон,  служил   ясным   доказательством   триумфа
демократии  по  прошествии  двадцати  лет  владычества   землевладельцев
испанского  происхождения,  гноивших  народ  в  недрах  оловянных  шахт.
Альмайо своей революцией доказал, что если повезет, то любой  крестьянин
может в один прекрасный день прийти  к  власти,  свергнуть  диктатора  и
занять его место; Альмайо, можно сказать, - настоящее  воплощение  мечты
униженных и обездоленных. Шофер ощутил, как вновь его  охватывает  порыв
восторженного  восхищения  хозяином.  Он  был  предан  ему  безгранично.
Впрочем, занимая в его окружении более чем достойное  положение,  он  не
брезговал поддерживать  при  этом  тайные  связи  с  врагами  диктатора,
сулившие  ему   звание   полковника   в   случае   нового,   еще   более
демократического витка революции.
   - Да, можете считать меня бойцом. Но в  бесконечном  матче,  где  нет
финального раунда, звание чемпиона было  бы  неуместно,  -  говорил  д-р
Хорват в ответ на  любезные  рассуждения  своего  спутника-датчанина.  -
Скажем так: я - человек, сражающийся со Злом. Действительно, нечто вроде
матча с Дьяволом, и если вы  доставите  мне  удовольствие,  явившись  на
выступление, то увидите, что  для  меня  Дьявол  -  не  просто  красивый
стилистический прием.
   Это страшный и реально существующий враг, и я далек  от  того,  чтобы
недооценивать его силу и ловкость. Я немножко похож на боксера,  который
постоянно держится настороже и никогда не упускает из виду ни  малейшего
движения противника.
   Кукла, сидевшая на коленях чревовещателя, не сводила  с  проповедника
своих стеклянных глаз, в которых, казалось, воплотились и раз и навсегда
в издевательском блеске застыли весь цинизм и все разочарование мира.
   Нокаут в первом раунде, - произнесла она хриплым монотонным  голосом.
- Я мог бы дать тебе хорошую информацию, Агге. Я мог бы сказать тебе, на
кого следует делать ставку в этом матче - десять против одного.
   Д-р Хорват почувствовал, что готов уже сказать артисту  пару  крепких
слов насчет того, что эти трюки  стоит  приберечь  для  пьяных  клиентов
ночных заведений  -  там  они,  безусловно,  придутся  по  вкусу,  -  но
сдержался из христианского милосердия; к тому же  он  знал,  как  трудно
профессионалу избегать в своей работе автоматизма -  ведь  работа  стала
его второй натурой; он и сам в этом  отношении  не  был  застрахован  от
некоторой деформации:  иногда,  дабы  избежать  искушения  по  малейшему
поводу разражаться  потоками  священного  красноречия,  ему  приходилось
прилагать определенные усилия.
   Цепочка машин приближалась к стоящему немного  в  стороне  от  дороги
кафе - жалкого вида запущенному заведению, слепленному из  кирпича-сырца
и досок в том месте, где  усеянная  серыми  кактусами  каменистая  почва
начинала карабкаться к подножию горы и нагромождениям застывшей лавы. На
его стенах еще можно было прочесть полустертую надпись:
   "Кока-кола" -  единственное  внушающее  доверие  зрелище  среди  этой
пустыни. Машина почти уже проехала мимо, как вдруг шофер так резко нажал
на тормоза, останавливая "кадиллак", что д-ра Хорвата бросило о  стекло;
когда же он пришел в себя, то увидел,  что  вереница  "кадиллаков"  была
окружена солдатами  на  оглушительно  трещавших  мотоциклах,  а  поперек
дороги и с обеих ее сторон полукругом выстраивались джипы; один  из  них
был оснащен радиоантенной - из него вышел офицер и, на ходу  расстегивая
кобуру револьвера, направился к ним. Миссионер  с  некоторым  удивлением
заметил, что все солдаты держали наперевес автоматы, направляя их дула в
ту же сторону.

Глава V

   "Кафе" - если можно было так назвать эту лачугу,  вряд  ли  достойную
далее слова "Pulcheria ", от  руки  написанного  на  доске  над  входной
дверью, - было до такой степени грязным - и казалось  до  такой  степени
очевидным, что при первой же уборке мусора  в  этих  местах  оно  вообще
исчезнет с лица земли, что д-р Хорват, увидев на стойке совсем новенький
телефонный аппарат, был поражен. В заведении никого не  было,  но  через
окно в глубине зала миссионер заметил мужчину  и  женщину,  удиравших  в
направлении  скал  у  подножия  горы;  мужчина  -  индеец  -  все  время
оборачивался, бросая безумные взгляды в сторону кафе и солдатни,  словно
опасаясь получить автоматную очередь в спину; женщина, бежавшая босиком,
спотыкалась, в панике дважды упала, но всякий раз мгновенно  поднималась
и вновь что было сил неслась вперед; в руках она сжимала  нечто  похожее
на младенца - по крайней мере, какой-то сверток из  грязных  тряпок  она
прижимала к себе совсем по-матерински.
   Их  поведение  показалось  весьма  любопытным   д-ру   Хорвату,   уже
оскорбленному возмутительными манерами солдат, столь внезапно - если  не
сказать грубо - остановивших их посреди дороги и безо всяких  объяснений
затолкавших в кафе. Единственно  возможным  оправданием  той  угрожающей
манере, с которой солдаты использовали свое оружие,  "приглашая"  гостей
войти в кафе, служило то, что они были явно на взводе и, конечно же,  не
знали, с кем имеют дело; офицер,  командовавший  отрядом,  -  невысокий,
коренастый, почти квадратный человек с длинными рук