женился на такой же работнице, как и я. Вы бы  не
подумали, что я женат?
     - Я слышал в городе, что вы вдовец.
     - Ну, да... конечно, слышали... Восемнадцать лет назад я потерял жену -
по своей вине... Вот  как  все  это  произошло:  однажды  летним  вечером  я
отправился на поиски работы, и жена моя шла  рядом,  с  ребенком  на  руках,
нашим единственным ребенком. Мы  подошли  к  палатке  на  одной  деревенской
ярмарке. Я тогда выпивал.
     Хенчард на минуту замолк и,  опершись  локтем  о  стол,  прикрыл  глаза
рукой, что, однако, не могло скрыть сосредоточенной работы мысли, наложившей
свою печать на его застывшие черты и не  покидавшей  их,  пока  он  во  всех
подробностях  не  рассказал  о  своей   сделке   с   матросом.   Равнодушие,
отражавшееся на лице шотландца в первые минуты, теперь сменилось вниманием.
     Затем Хенчард рассказал о своих попытках найти жену, о том, как он  дал
зарок и какую одинокую жизнь вел в последующие годы.
     - Восемнадцать лет я не нарушал обета, -  продолжал  он,  -  и  наконец
достиг теперешнего своего положения.
     - Да!
     - Ну вот... все это время я ничего не знал о  жене,  и  так  как  я  от
природы недолюбливаю баб, мне нетрудно сторониться их. Повторяю, я ничего не
знал о жене до сегодняшнего дня. А теперь... она вернулась.
     - Да неужели вернулась!
     - Нынче утром... не дальше как нынче утром. Что же теперь делать?
     - А вы бы не могли взять ее к себе, жить с ней и этим искупить прошлое?
     - Это самое я и решил предложить ей. Но, Фарфрэ, - Хенчард  нахмурился,
- справедливо поступив с Сьюзен, я обижу другую неповинную женщину.
     - Каким образом?
     -  Жизнь  так  устроена,  Фарфрэ,  что  человеку  моего  склада   почти
невозможно прожить двадцать лет без промахов. Я много лет  ездил  на  остров
Джерси по делам, особенно в сезон уборки картофеля  и  овощей.  Я  веду  там
крупную торговлю по этой части. Так вот как-то раз, осенью, когда я там жил,
я тяжело заболел, и во время болезни меня  одолело  уныние,  от  которого  я
иногда страдаю, потому что в личной жизни  я  одинок,  -  в  такие  дни  мир
кажется мне темным, как преисподняя, и я, подобно Иову, готов проклясть день
своего рождения.
     - А вот я никогда не испытывал этого, - вставил Фарфрэ.
     - Так молитесь богу, юноша, чтобы это вас миновало. Ну вот, когда я был
в таком состоянии, меня пожалела одна женщина - лучше сказать, молодая леди,
потому что она была из хорошей семьи, отлично  воспитана  и  образованна,  -
дочь какого-то забулдыги-офицера, который попал в историю, после чего с него
удерживали все жалованье. Впрочем, к тому времени он уже умер, мать ее  тоже
умерла, и девушка была так же одинока, как и я. Она жила в том пансионе, где
я остановился, и, когда я слег, взялась за мной  ухаживать.  И  тут  она  по
глупости влюбилась в меня. Бог  знает  почему,  -  ведь  я  этого  вовсе  не
поощрял. Но мы жили в одном доме, а девушка она была  пылкая,  так  что  мы,
натурально, сблизились. Я не буду  говорить  подробно  о  наших  отношениях.
Достаточно сказать, что мы  искренне  хотели  пожениться.  И  тут  произошел
скандал, который не повредил мне, но, как и надо было ожидать,  погубил  ее.
Говоря между нами, Фарфрэ, как мужчина мужчине, клянусь  -  добродетель  это
моя или порок, - только волокитой  я  никогда  не  был.  Девушка  ничуть  не
старалась соблюдать приличия, а я,  пожалуй,  еще  меньше,  в  таком  я  был
угнетенном состоянии; это-то и вызвало скандал. Но вот я выздоровел и уехал.
Когда я уехал, ей пришлось многое вытерпеть из-за меня, причем все  это  она
описывала мне в письмах, которые посылала одно за другим; и наконец я понял,
что кое-чем обязан ей... я подумал, что раз я столько лет ничего не слышал о
Сьюзен, надо мне этой другой дать единственно возможное для меня возмещение,
если, конечно, она пойдет на риск замужества с человеком  женатым  (впрочем,
какой тут риск, думал я, ведь едва ли Сьюзен еще жива) и согласится выйти за
меня. Девушка пришла в восторг, и мы, наверное, скоро  поженились  бы...  но
вдруг появляется Сьюзен!
     Дональд не скрыл тяжелого впечатления, которое произвела  на  него  эта
сложная история, не имевшая ничего общего с  тем,  что  он  знал  по  своему
скромному личному опыту.
     -  Теперь  смотрите,  сколько  вреда  можно  причинить  окружающим!   В
молодости я совершил скверный поступок - тогда на ярмарке, - но, если б я  и
впоследствии не проявил себя эгоистом, если б я не позволил этой взбалмошной
девушке на Джерси привязаться ко мне во вред ее доброму имени, все  было  бы
просто... Теперь же я вынужден принести горькое разочарование одной из  этих
женщин, а именно - второй. Ибо прежде всего я обязан выполнить свой долг  по
отношению к Сьюзен: тут колебаться не приходится.
     - Да, печальное у них положение, что  правда,  то  правда!  -  негромко
проговорил Дональд.
     - Именно! О себе я не думаю... для меня конец один.  Но  они  обе...  -
Хенчард умолк и задумался. - И со второй и с первой я должен  поступить  так
справедливо, как только может поступить мужчина в подобном случае.
     - Да, ничего не поделаешь! - проговорил его собеседник с философической
грустью. - Вы должны написать девушке и в письме ясно  и  честно  объяснить,
что она не может стать вашей женой, потому что вернулась первая  ваша  жена,
что вы больше не можете встречаться с нею и что... желаете ей счастья.
     - Этого мало. Видит бог, я обязан сделать больше! Я должен -  хоть  она
вечно хвастает каким-то своим богатым дядей или богатой  теткой  и  надеется
получить от них наследство, - я должен послать ей, бедняжке, приличную сумму
денег...  так  сказать,  в  виде  небольшого  возмещения...  Так   вот,   не
согласитесь ли вы помочь мне - объяснить ей все, что я вам  сказал,  но  как
можно мягче? Я не мастер писать письма.
     - Охотно.
     - Однако я вам еще не все сказал. Моя жена Сьюзен привела с  собой  мою
дочь - ту самую, которую она несла на руках, когда мы шли на  ярмарку,  -  и
девушка знает обо мне только то, что я прихожусь им каким-то свойственником.
Она с детства считала своим отцом и мужем своей матери того моряка, которому
я отдал ее мать и который теперь умер. Сьюзен всегда думала, а теперь оба мы
думаем, что не надо говорить ей правду - нельзя же нам опозорить себя  перед
девочкой... Как бы вы поступили?.. Посоветуйте.
     - Мне кажется, я бы рискнул и сказал ей правду. Она простит вас обоих.
     - Никогда! - возразил Хенчард. - Правды я ей не скажу. Я  снова  женюсь
на ее матери, и это не только поможет нам сохранить уважение  нашей  дочери,
но и будет более прилично. Сьюзен считает себя вдовой моряка и ни за что  не
согласится жить со мной без нового венчания в церкви... и она права.
     Фарфрэ на это ничего не ответил. Тщательно выбирая  слова,  он  написал
письмо молодой особе на Джерси, и этим закончилась его беседа  с  Хенчардом,
который сказал ему на прощанье:
     - У меня гора с плеч свалилась, Фарфрэ, после того как я рассказал  обо
всем этом вам, своему другу! Вы теперь видите, что у  кэстербриджского  мэра
не так уж хорошо на душе, как кажется, судя по его карману.
     - Вижу. И сочувствую вам! - отозвался Фарфрэ.
     Когда он ушел, Хенчард переписал черновик и, вложив в письмо чек, отнес
его на почту; домой он шел, глубоко задумавшись.
     "Неужели все это уладится  так  легко!  -  думал  он.  -  Бог  знает...
Бедняжка!.. Ну, а теперь примусь покупать свою вину перед Сьюзен".

ГЛАВА XIII

     Верный принятому решению, Майкл Хенчард нанял для своей жены Сьюзен, на
имя "миссис  Ньюсон",  коттедж,  расположенный  в  верхней,  западной  части
города, у земляного вала и тенистой аллеи. Осенью казалось,  будто  вечернее
солнце пылает здесь более ярким желтым пламенем, чем в других местах,  и  на
закате оно пронизывало своими лучами нижние  ветви  кленов,  заливая  первый
этаж домика с зелеными ставнями потоком света, который не мог  проникнуть  в
верхние комнаты, затененные листвой. Из гостиной в просветах  между  кленами
городского вала видны были могильные холмы и земляные укрепления на  далеких
возвышенностях. В общем, это был прелестный уголок, овеянный легкой грустью,
как и все места, носящие отпечаток прошлого.
     Как только мать и дочь  удобно  устроились,  наняли  служанку  в  белом
переднике и обзавелись хозяйством, Хенчард нанес им  визит  и  остался  пить
чай. Во время чаепития  девушку  всячески  старались  обмануть,  поддерживая
разговор на самые общие темы, и это немного потешало Хенчарда,  но  было  не
особенно приятно его жене. Мэр с  деловитой  решимостью  продолжал  наносить
визиты матери и дочери, видимо заставив себя  ступить  на  официальный  путь
суровой формальной справедливости по отношению к первой женщине, имевшей  на
него права, но в ущерб второй и наперекор своим собственным чувствам.
     Как-то раз, под вечер, когда дочери не  было  дома,  Хенчард  пришел  и
сказал сухо:
     - Ну, Сьюзен, не пора ли мне попросить тебя назначить "день  радости  и
веселия"?
     Бедная  женщина  слабо  улыбнулась;  ее  коробили   шуточки   над   тем
положением, в которое она добровольно поставила себя только  ради  репутации
своей дочери. Ее это так огорчало, что оставалось  лишь  удивляться,  почему
она вообще решилась на  обман,  вместо  того  чтобы  мужественно  признаться
дочери во всем. Но плоть слаба; к тому же в свое время все объяснилось.
     - О Майкл! - проговорила  она.  -  Мне  неприятно,  что  ты  из-за  нас
хлопочешь и теряешь время, а ведь я ничего такого не ожидала!
     И она посмотрела на него,  на  его  дорогой  костюм,  на  купленную  им
обстановку этой комнаты, казавшуюся ей вычурной и слишком роскошной.
     - Вовсе нет, - возразил Хенчард с грубоватым добродушием.  -  Это  ведь
просто коттедж, он мне почти ничего не стоил. Что касается  времени,  -  тут
его багровое лицо, казавшееся особенно красным в  обрамлении  черных  волос,
засияло от радости, - то моими делами теперь  управляет  один  замечательный
юноша - такого мне еще ни разу не попадалось. Скоро я  смогу  сдать  ему  на
руки все, и у меня будет "больше свободного времени, чем  за  все  последние
двадцать лет.
     Хенчард  так  часто  и  так  регулярно  приходил  в  коттедж,   что   в
Кэстербридже скоро  начали  шептаться,  а  потом  и  говорить  открыто,  что
властный, деспотичный мэр  города  пленен  и  очарован  благородной  вдовой,
миссис Ньюсон.  Его  высокомерное,  всем  известное  равнодушие  к  дамскому
обществу, его молчаливое нежелание общаться  с  женщинами  придавали  острый
интерес ухаживанию, которое никому  не  казалось  бы  романтичным,  будь  он
другим человеком. Нельзя было понять, почему такая жалкая,  хрупкая  женщина
сделалась его избранницей, и их помолвку расценивали как  семейное  дело,  в
котором любовь не играла роли: ведь всем было известно, что жених с невестой
в какой-то степени сродни. Сьюзен была так бледна, что мальчишки прозвали ее
"Привиденьем". Случалось, что Хенчард слышал это слово, когда они вдвоем шли
по бульварам - так называли аллеи на валу, - и  тогда  лицо  его  темнело  и
принимало зловещее выражение, не сулившее насмешникам ничего хорошего; но он
молчал.
     Он торопил подготовку к своему соединению, точнее воссоединению, с этой
бледной женщиной, - торопил с  неуклонной  решимостью,  делавшей  честь  его
совестливости. Никто не догадался бы по его поведению, что ни пламя страсти,
ни трепет влюбленности не вдохновляют суету,  происходящую  в  его  мрачном,
огромном доме, - да, в сущности, и ничто не  вдохновляет,  если  не  считать
трех принятых им важных решений: первое - искупить свою вину перед покинутой
Сьюзен; второе -  дать  приют  Элизабет-Джейн,  окружив  ее  удобствами  под
надзором его родительского ока; и третье - бичевать себя  терниями,  на  что
обрекало его выполнение этого нравственного  долга,  причем  одним  из  этих
терниев была уверенность, что он потеряет во мнении общества,  женившись  на
столь заурядной женщине.
     Сьюзен Хенчард первый раз в жизни  села  в  экипаж,  когда  в  день  ее
свадьбы к дому  подъехала  простая  двухместная  карета,  запряженная  одной
лошадью, чтобы отвезти ее и  Элизабет-Джейн  в  церковь.  Было  безветренное
утро; моросил теплый ноябрьский дождь со снегом, который сыпался, как  мука,
и запорошил все шляпы и пальто. У церковных дверей стояло  только  несколько
человек, но сама церковь была набита битком. Шотландец, выступавший  в  роли
шафера, был здесь единственным, если не считать самих виновников  торжества,
кто знал правду о женихе и невесте. Но он был так  неопытен,  добросовестен,
рассудителен, так ясно сознавал серьезность происходящего  события,  что  не
замечал всей его трагичности. Для этого нужны  были  специфические  качества
Кристофера Кони, Соломона Лонгуэйса, Базфорда и их приятелей. Но  они  и  не
подозревали о тайне; впрочем,  когда  настало  время  новобрачным  выйти  из
церкви, вся компания собралась на ближнем  тротуаре  и  принялась  обсуждать
событие со своей точки зрения.
     - Вот уже сорок пять лет, как я живу в этом городе, - сказал Кони, - по
убей меня бог, если я хоть раз в жизни видел,  чтобы  человек,  ждавший  так
долго, взял так мало! После этого можно сказать, что даже ты, Нэнс  Мокридж,
можешь не терять надежды!
     Последние слова он сказал, обернувшись к стоявшей позади него  женщине,
той самой, что показывала всем плохой хлеб Хенчарда,  когда  Элизабет  и  ее
мать пришли в Кэстербридж.
     - Будь я проклята,  если  выйду  за  такого,  как  он  или  как  ты,  -
отозвалась  эта  особа.  -  Что  до  тебя,  Кристофер,  мы  тебя  знаем  как
облупленного, и чем меньше про тебя говорить, тем лучше. А  что  до  него...
так ведь... - она понизила голос, - говорят, будто он был бедняком,  работал
в учениках и жил на пособие от прихода... Я ни  за  что  на  свете  не  буду
болтать об этом... но он действительно был жалким  приходским  учеником,  и,
когда начал жить, добра у него было не больше, чем у вороны.
     - А теперь он каждую минуту получает прибыль, - пробормотал Лонгузйс. -
Когда про человека говорят, что он получает столько-то прибыли в  минуту,  с
ним нельзя не считаться!
     Обернувшись, он увидел диск, покрытый сетью морщин, и узнал улыбающееся
лицо той толстухи, что в "Трех моряках" просила шотландца спеть еще песню.
     - Слушай-ка, тетка Каксом, - начал  Соломон  Лонгузйс,  -  как  же  это
получается? Миссис Ньюсон - можно сказать, скелет, а не женщина -  подцепила
второго муженька, а ты, бабища с таким тоннажем, не сумела.
     - И не хочу. На что мне второй муж? Чтобы он меня  колотил?..  Нет  уж,
как говорится, "нет Каксома, не будет и кожаных штанов в доме".
     - Да, с божьей помощью, кожаные штаны тю-тю! - Мне, старухе,  о  втором
муже думать не годится, - продолжала миссис Каксом. -  Но  помереть  мне  на
этом месте, если и родилась не в такой же почтенной семье, как она.
     - Правильно! Твоя мать была  очень  хорошая  женщина,  -  я  ее  помню.
Сельскохозяйственное общество наградило ее за то, что  она  родила  пропасть
здоровых ребят без помощи прихода, а также за другие чудеса добродетели.
     - Это-то нам и мешало подняться: очень уж велика была семья.
     - Именно. Где много свиней, там нехватка помоев.
     - А помнишь, Кристофер, как пела моя мать? - продолжала миссис  Каксом,
возбужденная воспоминаниями. - И как мы пошли с ней на пирушку  в  Меллсток,
помнишь? К старухе Ледлоу,  сестре  фермера  Шайнера,  помнишь?  Еще  мы  ее
прозвали Жабьей Кожей за то, что лицо у нее было такое желтое и веснушчатое,
помнишь?
     - Помню, как не помнить, - отозвался Кристофер Кони, посмеиваясь.
     - И я тоже хорошо помню: ведь я в  то  время  была  уже  на  выданье  -
полдевки, полбабы, как говорится. А ты не забыл, - и она ткнула его  пальцем
в плечо, а глаза ее заблестели в щелках между веками,  -  ты  не  забыл  про
херес и про серебряные щипцы  для  снимания  нагара,  да  как  Джоан  Даммит
раскисла, когда мы возвращались домой, и Джеку  Григсу,  хочешь  не  хочешь,
пришлось перетащить ее через грязь, и как он уронил ее в коровьем загоне  на
молочной ферме Суитэлла, и нам пришлось оттирать ее платье травой?.. В жизни
я не бывала в такой переделке!
     - Да... этого я не забыл... Ведь как только не  баловались  в  старину,
чего только не выделывали, вот уж право! Эх, сколько миль я тогда отшагал на
своих на двоих, а теперь едва силы хватает переступить через борозду!
     Поток их воспоминаний был прерван появлением воссоединившейся  четы,  и
Хенчард  оглядел  зевак  тем  характерным  для  него  взглядом,  в   котором
попеременно отражались удовлетворенное самолюбие и презрение.
     - Да... не одного они поля ягода, хоть он и называет себя трезвенником,
- заметила Нэнс Мокридж. - Придется ей хлебнуть горя, прежде чем она от него
избавится. Он чем-то на Синюю Бороду смахивает, и, придет час, это скажется.
     - Чушь, он человек неплохой! Некоторым людям  одного  счастья  мало,  -
хотят его с маслом кушать. Был бы у меня выбор, как океан-море, я  и  то  не
пожелала бы лучшего мужа. Несчастная плакса, да это ей бог  послал,  ведь  у
нее-то самой и гроша за душой нет.
     Скромная маленькая карета  отъехала  и  скрылась  в  тумане,  а  зеваки
разбрелись кто куда.
     - Да, в нынешние времена прямо не  знаешь,  как  смотреть  на  вещи!  -
сказал Соломон Лонгуэйс. - Вчера не так далеко отсюда какой-то человек  упал
мертвый, и как об этом вспомнишь, да еще  погода  стоит  больно  сырая,  так
прямо душа не лежит браться за какую-нибудь работу. Я совсем  зачах  оттого,
что вот уже две недели пью не больше чем по девятипенсовому стаканчику,  так
что придется, видно, зайти погреться в "Три моряка",  когда  буду  проходить
мимо.
     - Не пойти ли мне с тобой, Соломон? - сказал Кристофер Кони. - А  то  я
весь отсырел, как слизняк липкий.

ГЛАВА XIV

     Бабье лето настало в жизни миссис Хенчард, когда она  вошла  в  большой
дом своего супруга и в круг почтенных его знакомых,  и  оно  выдалось  таким
ясным, какой только может быть эта пора. Ее муж боялся, как бы она не  стала
жаждать более глубокой привязанности, чем та, какую он мог ей дать, и потому
всячески старался выказать ей хотя бы  видимость  любви.  Между  прочим,  он
велел  выкрасить  ярко-зеленой  краской  железные  перила,  которые  обросли
тусклой ржавчиной и вот уже восемьдесят  лет  имели  весьма  жалкий  вид,  а
подъемные окна времен короля Георга, с тяжелыми рамами и частым  переплетом,
обновили, покрыв их тремя слоями белил. Он обращался с  женой  так  ласково,
как только может обращаться мужчина,  мэр  и  церковный  староста.  Дом  был
просторный, комнаты с высокими потолками, лестничные площадки широкие, и две
непритязательные женщины казались  лишь  едва  заметным  дополнением  к  его
убранству.
     Для Элизабет-Джейн это время было очень  счастливым.  Свобода,  которой
она пользовалась,  поблажки,  которые  ей  делали,  превзошли  ее  ожидания.
Спокойная, беззаботная, безбедная жизнь, начавшаяся с замужеством ее матери,
дала толчок к большим переменам в Элизабет-Джейн. Оказалось, что  она  может
иметь сколько угодно красивых вещей и нарядов, а, как  гласит  средневековая
поговорка, "брать, иметь и сохранять - приятные слова".  Вместе  с  душевным
спокойствием настал расцвет всего ее существа, а вместе с  расцветом  пришла
красота. В знании жизни - следствии острой врожденной интуиции -  у  нее  не
было недостатка, но образования, умения держать себя в обществе  -  этого  у
нее, к сожалению, не было; зато, по мере того как проходили зима и весна, ее
осунувшееся лицо и худощавое  тело  полнели,  приобретая  более  округлые  и
мягкие формы; морщинки на  юном  лбу  сгладились,  а  землистый  цвет  лица,
который она раньше считала врожденным, поболел, когда ее  жизнь  изменилась,
окружив ее изобилием материальных благ, и теп