дить за него замуж, - сказал Хенчард. - Обещай
только не забыть меня совсем, когда...
     Он хотел сказать: когда придет Ньюсон.
     Волнуясь, она машинально обещала это, и в  тот  же  вечер,  в  сумерки,
Хенчард ушел из города, процветанию которого он  содействовал  столько  лет.
Днем он купил новую корзинку для инструментов, вычистил свой старый нож  для
обрезки  сена  и  завертку  для  стягивания  веревок,  надел  новые   гетры,
наколенники и вельветовые штаны, - словом, опять облачился в рабочее  платье
своей юности, навсегда отказавшись от дорогого,  но  поношенного  костюма  и
порыжевшего цилиндра,  которые  со  времени  его  падения  отличали  его  на
кэстербриджских улицах как человека, видавшего лучшие дни.
     Он ушел незаметно, один, и никто из многих его знакомых  не  подозревал
об его уходе. Элизабет-Джейн проводила  его  до  второго  моста  на  большой
дороге, - еще не настал час ее свидания с неизвестным  гостем  у  Фарфрэ,  -
простилась с ним,  непритворно  горюя  и  недоумевая,  и  задержала  его  на
несколько минут, перед тем как отпустить.  Но  вот  они  расстались,  и  она
стояла и смотрела ему вслед, в то время как он, постепенно уменьшаясь у  нее
на глазах, уходил в даль, по болоту, и желтая соломенная корзинка у него  на
спине поднималась и опускалась при каждом его шаге, а складки на штанах  под
коленями то разглаживались, то  снова  набегали,  -  смотрела,  пока  он  не
скрылся из виду. Элизабет-Джейн не знала, что в эту минуту Хенчард  выглядел
почти так же, как в тот день, когда он впервые пришел  в  Кэстербридж  около
четверти века назад, если не считать того,  что  многие  пережитые  им  годы
ослабили  упругость  его  походки,  а  безнадежность  сгорбила  его   плечи.
отягощенные ношей.
     Так  он  дошел  до  первого  каменного  верстового  столба,  врытого  в
придорожную насыпь на полпути вверх по крутому холму. Поставив  корзинку  на
камень, он оперся о нее локтями и судорожно дернулся:  эта  конвульсия  была
страшнее, чем рыдание, - жестокая, без слез.
     - Если бы только она была со мной... со мной! - проговорил он. -  Я  бы
не побоялся никакой, даже самой тяжелой, работы. Но - не  судьба.  Я,  Каин,
ухожу один, и поделом мне - отщепенцу, бродяге. Но кара моя не больше  того,
что я в силах вынести!
     Он сурово подавил в себе скорбь, вскинул  на  плечи  корзинку  и  пошел
дальше. Между тем Элизабет, вздохнув о нем,  снова  обрела  утраченное  было
душевное равновесие и пошла обратно в Кэстербридж. Не успела  она  дойти  до
первого дома на краю города, как встретила Дональда  Фарфрэ.  Очевидно,  они
сегодня встретились не в первый раз - они просто взялись за руки,  и  Фарфрэ
спросил с тревогой:
     - Значит, он ушел... а ты сказала ему?.. Не о нас, а... о том, другом?
     - Он ушел, и я сообщила ему все, что знала о твоем  знакомом.  Дональд,
кто он такой?
     - Ну, ну, милочка, скоро узнаешь. И мистер Хенчард услышит о нем,  если
не уйдет далеко.
     - Он уйдет далеко... он решил скрыться совсем, чтобы  никто  ничего  не
знал о нем!
     Она шла рядом со своим возлюбленным и, дойдя до городского колодца,  не
пошла домой, а вместе с Фарфрэ свернула на Зерновую, улицу.  У  дома  Фарфрэ
они остановились и вошли.
     Фарфрэ распахнул дверь гостиной на первом этаже и сказал:
     - Вот он; ждет тебя.
     Элизабет вошла. В  кресле  сидел  широколицый  жизнерадостный  человек,
который приходил к Хенчарду в одно памятное утро больше года назад, а  потом
на глазах у него сел в почтовую карету и уехал спустя полчаса после приезда.
Это был Ричард Ньюсон. Вряд ли стоит описывать встречу Элизабет-Джейн  с  ее
легкомысленным отцом, которого она уже несколько лет  считала  умершим.  Это
была волнующая встреча, и не только потому, что Элизабет узнала теперь,  кто
ее отец. Уход Хенчарда  быстро  получил  объяснение.  Когда  девушка  узнала
правду, ей было не так трудно  снова  поверить  в  свое  кровное  родство  с
Ньюсоном, как и следовало ожидать, ибо поведение Хенчарда  подтверждало  эту
правду. Кроме того, Элизабет выросла, окруженная отцовской заботой  Ньюсона,
и, если бы даже Хенчард был ее родным  отцом,  этот,  воспитавший  ее  отец,
пожалуй, затмил бы  Хенчарда  в  ее  сердце,  когда  немного  сгладилось  бы
впечатление от прощания с ним.
     Ньюсон просто не мог выразить, до чего он гордится такой дочерью. Он то
и дело целовал ее.
     - Я не стал утруждать  тебя  встречей  со  мной  на  дороге,  ха-ха!  -
проговорил он. - Дело в том, что мистер  Фарфрэ  сказал:  "Поживите  у  меня
денек-другой, капитан Ньюсон, и я приведу ее сюда". - "Прекрасно, -  ответил
я, - поживу". И вот я здесь.
     - Итак, Хенчард ушел, - начал Фарфрэ, закрыв дверь. - Он ушел по своему
почину, и, насколько я знаю со слов Элизабет, он очень  хорошо  относился  к
ней. Я уже начал слегка беспокоиться, но  все  вышло  как  нельзя  лучше,  и
больше у нас не будет никаких затруднений.
     - И я так полагаю, - согласился Ньюсон,  переводя  глаза  с  одного  на
другую. - Я говорил себе, раз сто говорил, когда ухитрялся взглянуть на  нее
украдкой, так, чтобы она меля не заметила: "Слушай, надо тебе  на  несколько
деньков притаиться и ничего не предпринимать, пока что-нибудь не  произойдет
и дело не обернется к лучшему". Теперь я знаю, что вы человек  хороший,  так
чего же мне еще больше желать?
     - Ну, капитан Ньюсон, я буду рад видеть вас здесь хоть каждый день, раз
это уже никого не может задеть, - сказал Фарфрэ. - И я подумал,  не  сыграть
ли нам свадьбу у меня в доме: ведь дом просторный, а вы живете  на  квартире
один... значит, если мы устроим свадьбу здесь, это  вас  избавит  от  лишних
хлопот и расходов, не так ли? Да и молодоженам удобнее, когда не  приходится
ехать слишком далеко, чтобы попасть домой!
     - Всей душой согласен с вами, - отозвался капитан Ньюсон. - Как вы сами
сказали, теперь это никого  не  заденет,  раз  бедный  Хенчард  ушел,  хотя,
останься он здесь, я бы поступил иначе и не стал бы ему поперек дороги: ведь
я и так уже однажды ворвался в его семью, и дело зашло столь далеко,  что  и
самый вежливый человек этого не стерпел  бы.  Но  что  скажет  сама  молодая
девица? Элизабет, дитя мое, подойди, послушай,  о  чем  мы  говорим;  нечего
смотреть в окошко и притворяться, будто ничего не слышишь.
     - Это вы с  Дональдом  решайте,  -  негромко  отозвалась  Элизабет,  не
отрывая пристального взгляда от какого-то небольшого предмета на улице.
     - Прекрасно, - продолжал Ньюсон, снова обращаясь к Фарфрэ и всем  своим
видом показывая, что он решил  обсудить  вопрос  всесторонне,  -  так  мы  и
сделаем. И вот еще что, мистер Фарфрэ: раз уж вы берете на себя так много  -
предоставляете и помещение и прочее, - я внесу свою долю  в  виде  напитков:
поставлю ром и джин... пожалуй, дюжины кувшинов хватит, ведь в числе  гостей
будет много дам, а они, вероятно, небольшие охотницы  до  выпивки,  так  что
вряд ли стоит особенно увеличивать смету. Впрочем, вам  лучше  знать.  Своих
товарищей-моряков и вообще мужчин я угощал не раз, но  я  не  лучше  ребенка
знаю, сколько стаканов грога может выпить на таких церемониях женщина,  если
она не пьянчужка.
     - Ни одного не выпьет... спиртного  нам  понадобится  немного...  очень
немного! - сказал Фарфрэ, покачивая головой с несколько удивленным и в то же
время серьезным видом. - Предоставьте все это мне.
     Поговорив еще немного на эту тему, Ньюсон откинулся в кресле и, глядя в
потолок, сказал с задумчивой улыбкой:
     - Я вам не рассказывал, мистер Фарфрэ, как Хенчард сбил меня со следа в
тот раз?
     Фарфрэ ответил, что ему не ясно, на что намекает капитан.
     - Ага, я так и думал, что не рассказывал. Помнится,  я  решил  пощадить
его доброе имя. Но раз уж он теперь ушел, я могу сказать вам все. Так вот, я
приезжал в Кэстербридж месяцев за девять - десять до того, как приехал  сюда
на прошлой неделе и познакомился с вами. Я был тут дважды. В  первый  раз  я
был в городе проездом на запад и не знал, что Элизабет живет  здесь.  Затем,
услышав где-то - забыл, где именно, - что некий Хенчард был здесь  мэром,  я
снова приехал сюда и  утром  зашел  к  нему.  Вот  шутник!  Он  сказал,  что
Элизабет-Джейн умерла много лет назад.
     Элизабет теперь стала внимательно прислушиваться к его рассказу.
     - Но мне и в голову  не  пришло,  что  этот  субъект  меня  морочит,  -
продолжал Ньюсон. - И вы не поверите, я так расстроился, что пошел  обратно,
сел в ту самую почтовую карету, в которой приехал, и отправился  дальше,  не
пробыв в городе и получаса. Ха-ха!.. Неплохая была шутка,  и  он  хорошо  ее
разыграл, надо отдать ему должное!
     Элизабет-Джейн была поражена.
     - Шутка?! О нет! - воскликнула она. - Значит, он все эти месяцы  держал
меня вдали от тебя, тогда как ты мог бы жить здесь, отец!
     Ньюсон подтвердил, что так оно и было.
     - Нехорошо он поступил! - сказал Фарфрэ.
     Элизабет вздохнула.
     - Я сказала, что никогда не забуду его. Но нет! Мне кажется,  я  теперь
обязана его забыть!
     Ньюсон, как и многие скитальцы, жившие в чужих  краях,  среди  людей  с
иными правами и  иными  представлениями  о  жизни,  не  мог  понять,  почему
преступление Хенчарда так велико, хотя сам же пострадал от него больше всех.
Заметив, что на отсутствующего преступника  нападают  всерьез,  он  стал  на
сторону Хенчарда.
     - Ну, в сущности, он ведь не сказал и десяти слов, - пытался  оправдать
его Ньюсон. - И мог ли он знать, что я такой простак и поверю ему на  слово?
Он был виноват не больше меня, бедняга!
     - Нет! - твердо проговорила Элизабет-Джейн, уже  пережившая  внутренний
переворот. - Он угадал, какой ты... ты всегда был чересчур доверчив, отец, -
мама это сто раз повторяла, - и он так поступил,  желая  сделать  тебе  зло.
После того как он целых пять лет держал меня вдали от тебя,  утверждая,  что
он мой отец, он не должен был так поступать.
     Вот так они беседовали, и некому было  разубедить  Элизабет  и  хоть  в
какой-то мере умалить вину отсутствующего.
     Впрочем, будь Хенчард здесь, он и сам вряд ли стал бы оправдываться,  -
так мало он ценил себя и свое доброе имя.
     - Ну, ну... ничего...  все  это  прошло  и  копчено,  -  сказал  Ньюсон
добродушно. - Поговорим лучше насчет свадьбы.

ГЛАВА XLIV

     Между тем человек, о котором они говорили, продолжал твой одинокий путь
на восток, пока его не одолела усталость, и тогда он  стал  искать,  где  бы
отдохнуть. Сердце его было так истерзано расставанием с Элизабет, что  он  и
думать не мог о ночлеге в деревенской гостинице  или  даже  в  самом  бедном
ломе, а потому свернул на поле и лег  под  скирдой  пшеницы.  Голода  он  не
испытывал, а тяжесть, навалившаяся на его душу, помогла ему заснуть глубоким
сном.
     Наутро  лучи  яркого  осеннего  солнца,  проникавшие   сквозь   жнивье,
разбудили его рано. Он открыл корзинку и позавтракал взятыми из дому на ужин
припасами, потом снова уложил остальные свои пожитки. Он вынужден был  нести
на собственной спине все, что взял с собой, и тем не  менее  запрятал  среди
своих инструментов кое-что из принадлежащих Элизабет-Джейн, но уже  ненужных
ей вещей: перчатки, туфли, исписанный ею листок бумаги и другие мелочи, а  в
кармане у него лежал локон ее волос. Он осмотрел все это, уложил на  прежнее
место и пошел дальше.
     Пять дней подряд соломенная корзинка  Хенчарда  путешествовала  на  его
плечах по большой дороге между живыми изгородями, причем яркий  желтый  цвет
ее иногда привлекал внимание какого-нибудь пахаря,  и  тот,  выглянув  из-за
кустарника, смотрел на шляпу и голову путника и на его  опущенное  лицо,  по
которому тени сучьев двигались бесконечной вереницей. Вскоре стало ясно, что
путник направляется в Уэйдон-Прайорс, куда он и пришел под вечер  на  шестой
день.
     Прославленный холм, на котором столько  поколений  ежегодно  устраивало
ярмарки, теперь опустел: на нем не видно было ни людей, ни вообще  чего-либо
примечательного. Несколько овец паслось поблизости, но они разбежались,  как
только Хенчард остановился на  вершине.  Он  опустил  корзинку  на  траву  и
оглянулся кругом со  скорбным  любопытством;  вскоре  он  узнал  дорогу,  по
которой двадцать с лишним лет назад лоднимался с женой на эту возвышенность,
столь памятную для них обоих.
     "Да, мы поднялись с этой стороны, - решил он, осмотревшись. - Она несла
ребенка, а я читал листок с балладой. Мы перешли по лугу где-то здесь... она
была такая грустная и усталая, а я почти совсем не говорил с нею из-за своей
проклятой гордости и досады на свою бедность.  И  вот  мы  увидели  палатку,
кажется, она стояла в этой стороне... - Он перешел на другое место; на самом
деле палатка стояла не здесь, но ему казалось, что здесь. - Вот тут мы вошли
внутрь, тут уселись. Я сидел лицом туда. Потом я  напился  и  совершил  свое
преступление. Кажется, она стояла вот на этом самом "кольце  фей",  когда  в
последний раз обратилась ко мне перед тем, как уйти с ним; ее слова и сейчас
звенят у меня в ушах и ее рыдания тоже. "О Майк! Столько времени я  с  тобой
жила и ничего от тебя не видела, кроме попреков. Теперь я больше не  твоя...
попытаю счастья с другим".
     Он  испытывал  не  только  горечь  того,  кто,  оглядываясь   на   свое
честолюбивое прошлое, видит, что принесенные им в жертву чувства  стоили  не
меньше приобретенных им материальных благ; он испытывал еще  большую  горечь
при мысли о том, что его отречение ничего ему  не  дало.  Во  всем  этом  он
раскаялся уже давно, но его попытки заменить  честолюбие  любовью  потерпели
такой же крах, как и его честолюбивые замыслы. Его оскорбленная  жена  свела
на нет эти попытки, обманув его с  такой  великолепной  наивностью,  что  ее
обман  казался  чем-то  почти  добродетельным.  Как  странно,  что  все  эти
нарушения законов общества породили  такой  цветок  Природы,  как  Элизабет.
Желание Хенчарда умыть руки - отказаться от жизни - отчасти объяснялось тем,
что  он  понял  всю  ее  противоречивую  непоследовательность,  -  бездумную
готовность Природы поддерживать еретические социальные принципы.
     Приход его сюда был актом покаяния, и отсюда он решил  уйти  далеко,  в
другую часть страны. Но он не мог не думать об Элизабет и о тех  краях,  где
она живет. Поэтому центробежной силе его утомления жизнью противодействовала
центростремительная сила его любви к падчерице. В  результате  он  не  пошел
прямо - все  дальше  и  дальше  от  Кэстербриджа,  -  но  постепенно,  почти
бессознательно уклонялся от избранного направления, и  путь  его,  как  путь
канадского лесного жителя, мало-помалу пошел по окружности, центром  которой
был Кэстербридж. Поднимаясь на какой-нибудь  холм,  Хенчард  ориентировался,
как мог, по солнцу, луне и звездам, пытаясь уяснить себе,  в  какой  стороне
находятся  Кэстербридж  и  Элизабет-Джейн.  Насмехаясь  над  собой  за  свою
слабость, он тем не менее каждый час, пожалуй, даже каждые несколько  минут,
старался представить себе, что она сейчас делает, как она  сидит  и  встает,
как она уходит из дому и возвращается, пока мысль о враждебном  ему  влиянии
Ньюсона и Фарфрэ не уничтожала в нем образа девушки, подобно тому, как порыв
холодного ветра уничтожает отражение в воде. И он тогда говорил себе:
     "Дурак ты, дурак! И все это из-за дочери, которая тебе вовсе не дочь!"
     Наконец он нашел работу по себе, так как осенью на вязальщиков сена был
спрос. Он поступил на скотоводческую  ферму  близ  старой  западной  большой
дороги, которая соединяла новые деловые центры с глухими поселками Уэссекса.
Он решил поселиться по соседству с большой дорогой, полагая, что здесь, хоть
и в целых пятидесяти милях от той, которая была ему  так  дорога,  он  будет
ближе к ней, чем в месте, наполовину менее отдаленном  от  Кэстербриджа,  но
расположенном не у дороги.
     Таким образом, Хенчард вернулся в прежнее состояние - то самое, в каком
он пребывал двадцать пять лет назад. Казалось бы, ничто не мешало ему  вновь
начать подъем и, пользуясь приобретенным опытом,  достичь  теперь  большего,
чем могла в  свое  время  достичь  его  едва  проснувшаяся  душа.  Но  этому
препятствовал тот хитроумный механизм, который создан богами для сведения  к
минимуму человеческих возможностей  улучшения  жизни,  -  механизм,  который
устраивает все так, что уменье действовать приходит тогда, когда уходит воля
к действию. У него не было ни малейшего желания вторично превращать в  арену
мир, который стал для него просто размалеванными подмостками, и только.
     Обрезая ножом душистые стебли сухой  травы,  он  часто  раздумывал  над
судьбами человечества и говорил себе: "И здесь и всюду люди  умирают  раньше
времени, как листья, побитые морозом, хотя эти люди нужны  своим  семьям,  и
родине, и всему миру, а я, отщепенец, обременяющий землю, не нужный никому и
презираемый всеми, живу против своей воли!"
     Нередко он внимательно прислушивался к разговорам на большой дороге, и,
конечно, не из  простого  любопытства,  но  в  надежде,  что  кто-нибудь  из
путников, идущих в Кэстербридж или возвращающихся оттуда,  рано  или  поздно
заговорит о том, что делается в этом городе. Правда, город был  так  далеко,
что желание Хенчарда вряд ли могло исполниться, и все-таки его внимание было
наконец  вознаграждено.  Как-то  раз  до  него  донеслось  с  дороги   слово
"Кэстербридж", произнесенное  возчиком,  который  правил  фургоном.  Хенчард
побежал по полю, на  котором  работал,  к  калитке  в  изгороди  и  окликнул
возчика, человека ему незнакомого.
     - Да... я еду оттуда,  хозяин,  -  сказал  возчик  в  ответ  на  вопрос
Хенчарда. - Я, знаете ли, занимаюсь извозом, хотя в нынешние времена,  когда
люди обходятся без лошадей, моей работе скоро конец придет.
     - А как там дела в городе, а?
     - Да все так же, как всегда.
     - Я слышал, что мистер Фарфрэ, бывший мэр, собирается жениться.  Правда
это?
     - Вот уж, право, не могу сказать. Да нет, как будто нет.
     - Что ты, Джон... ты позабыл, - вмешалась какая-то женщина, выглянув из
фургона. - А посылки-то, что мы привезли  ому  на  той  неделе?  Да  и  люди
говорили, что скоро свадьба... на Мартинов день.
     Возчик сказал, что ничего такого не помнит, и  фургон,  дребезжа,  стал
подниматься на холм.
     Хенчард  был  уверен,  что  этой  женщине  память  не  изменила.  Очень
возможно, что свадьбу назначили на Мартинов день, - ведь ни у жениха,  ни  у
невесты не было причин откладывать ее. Хенчард  мог  бы,  конечно,  написать
Элизабет и спросить,  но  ему  мешала  инстинктивная  боязнь  нарушить  свое
уединение. А ведь  Элизабет,  расставаясь  с  ним,  сказала,  что  ей  будет
неприятно, если он не придет к ней на свадьбу.
     Теперь он постоянно вспоминал, что прогнали его не Элизабет и Фарфрэ, а
собственное уязвленное самолюбие, твердившее, что  его  присутствие  уже  не
желательно.  Он  поверил  в  возвращение  Ньюсона,  не   имея   убедительных
доказательств того, что капитан действительно намерен  вернуться,  еще  того
менее - что Элизабет-Джейн встретит его радостно, и не имея уж вовсе никаких
доказательств того, что если он и вернется, то останется. А  что,  если  он,
Хенчард, ошибся,  если  все  эти  неблагоприятные  обстоятельства  вовсе  не
требуют его вечной разлуки с той, которую  он  любит?  Сделать  еще  попытку
пожить возле нее, вернуться, увидеть  ее,  оправдаться  перед  нею,  просить
прощения за обман, всеми силами постараться сохранить ее любовь - ради этого
стоит пойти к ней, даже рискуя получить отпор, да, пожалуй, рискуя  и  самой
жизнью.
     Но как отказаться от своих решений, не дав  супругам  повода  презирать
его за непоследовательность, - этот вопрос казался Хенчарду страшным и лишал
его покоя.
     Еще два дня он все обрезал и обрезал тюки  сена,  потом  колебания  его
внезапно закончились отчаянным решением отправиться  на  свадебный  пир