о и побрел  по
направлению к упомянутым "Трем морякам", явно более озабоченный  вопросом  о
гостинице, чем судьбой своей записки, после того как  рассеялось  мимолетное
побуждение написать ее. Пока он медленно шагал по  улице,  лакей  отошел  от
двери, и Элизабет-Джейн не без любопытства увидела, как он принес записку  в
столовую и подал мэру.
     Хенчард небрежно взглянул на нее,  развернул  одной  рукой  и  пробежал
глазами. Впечатление, которое она произвела,  было  совершенно  неожиданным.
Раздраженное, хмурое выражение, не покидавшее его лица с той минуты, как был
затронут  вопрос  о  его  хлебных   сделках,   изменилось,   уступив   место
напряженному вниманию. Он медленно прочел записку и погрузился  в  думы,  не
мрачные, но напряженно-сосредоточенные, как  человек,  захваченный  какою-то
идеей.
     К тому времени тосты и речи  уступили  место  песням;  о  пшенице  было
окончательно забыто. Мужчины, жестикулируя, рассказывали друг другу  веселые
истории, которые вызывали громкий смех, доходивший до того, что лица сводила
судорога. У иных был такой вид, точно  они  не  знали,  как  и  зачем  здесь
очутились и как теперь доберутся домой, и они продолжали сидеть с  дурацкими
улыбками. Широкоплечие крепыши стали походить на горбунов; люди, державшиеся
с  достоинством,  утратили  свою  осанку,   как-то   странно   согнулись   и
скособочились; головы  тех,  кто  пообедал  с  чрезмерной  основательностью,
почему-то ушли в плечи, а уголки ртов и глаз подтянулись кверху.  Один  лишь
Хенчард избежал этих превращений:  он  сидел  все  так  же  прямо,  в  немом
раздумье.
     Пробило девять. Элизабет-Джейн повернулась к своей спутнице.
     - Уже вечереет, мама, - сказала она. - Что вы думаете делать?
     К ее удивлению, мать стала какой-то нерешительной.
     - Нужно найти пристанище, где бы переночевать, - пробормотала она. -  Я
видела... мистера Хенчарда. Вот все, чего я хотела.
     - На сегодня этого,  во  всяком  случае,  достаточно,  -  успокоительно
сказала Элизабет-Джейн. - Мы можем и завтра подумать, как нам  поступить.  А
сейчас - не правда ли? - надо решать, где найти приют.
     Так как мать не отвечала, Элизабет-Джейн пришли на память слова  лакея,
что "Три моряка" - гостиница с умеренными  ценами.  Рекомендация,  пригодная
для одного, могла оказаться пригодной и для другого.
     - Пойдемте туда, куда пошел этот молодой человек, - сказала она. - .Вид
у него приличный. Что вы скажете?
     Мать согласилась, и они пошли вниз по улице.
     Между тем задумчивость, вызванная, как мы видели, запиской,  продолжала
владеть мэром; наконец, шепнув соседу, чтобы тот пересел  на  его  стул,  он
воспользовался случаем покинуть председательское место. Произошло это тотчас
после ухода его жены и Элизабет.
     За дверью парадного зала он увидел лакея и, поманив его,  спросил,  кто
принес записку, которую передали четверть часа тому назад.
     - Молодой человек, сэр... какой-то путешественник. Похож на шотландца.
     - Он не сказал, как она к нему попала?
     - Он сам написал ее, сэр, стоя тут, под окном.
     - О!.. Сам написал... Этот молодой человек здесь, в гостинице?
     - Нет, сэр. Кажется, он пошел к "Трем морякам".
     Мэр, заложив руки за фалды фрака, зашагал взад и  вперед  по  вестибюлю
гостиницы, словно наслаждаясь прохладой после жаркой комнаты, откуда  вышел.
Но не могло быть сомнений в том, что  на  самом  деле  им  все  еще  владеет
какая-то  идея...  Наконец  он  подошел  к  двери  столовой,  прислушался  и
убедился, что песни, тосты и  разговоры  продолжаются  с  успехом  и  в  его
отсутствие. Члены корпорации, горожане, торговцы, крупные и мелкие, до такой
степени нагрузились утешительными напитками, что и думать забыли не только о
мэре, но и обо всех тех бесконечных политических, религиозных  и  социальных
различиях, о которых почитали необходимым помышлять в дневную пору и которые
разделяли их, как железная решетка. Увидев это, мэр взял  цилиндр,  надел  с
помощью лакея легкое парусиновое пальто, вышел и остановился под портиком.
     Теперь на улице  было  очень  мало  народу,  и  взгляд  его,  повинуясь
какой-то притягательной силе, обратился к нижнему концу улицы и  остановился
на доме, находившемся в ста ярдах от него.  Это  был  дом,  куда  отправился
написавший записку, - "Три моряка"; два высоких конька крыши, окно-фонарь  и
свет в проходе под аркой видны были с того места, где стоял мэр. Сначала  он
смотрел туда, не отрываясь, потом направился в ту сторону.
     Это старинное здание,  где  находили  пристанище  и  люди  и  животные,
теперь, к сожалению, снесенное, было построено из мягкого песчаника; оконные
проемы, разделенные надвое столбиками из того же  материала,  были  явно  не
перпендикулярны к фундаменту здания. Окно-фонарь,  весьма  популярное  среди
посетителей гостиницы, было закрыто ставнями; в каждом виднелось отверстие в
форме  сердца,  несколько  более  суженного  в  области  правого  и   левого
желудочка, чем наблюдается в природе. За этими освещенными  отверстиями,  на
расстоянии трех дюймов от них, находились в  этот  час,  как  было  известно
всякому прохожему, румяные физиономии Билли  Уилса,  стекольщика,  сапожника
Смарта,  торговца   всевозможными   товарами   Базфорда   и   других   более
второстепенных личностей, рангом пониже, чем те, что обедали в  "Королевском
гербе"; у каждого была глиняная трубка в ярд длиною.
     Над входом возвышалась четырехцентровая арка в  стиле  Тюдоров,  а  над
аркой - вывеска, на которую падал сейчас свет  фонаря,  висевшего  напротив.
Моряки, изображенные на ней художником только в  двух  измерениях,  -  иными
словами, плоскими, как тени, - стояли в ряд, словно паралитики. Находясь  на
солнечной стороне улицы, три  товарища  порядком  пострадали:  покоробились,
потрескались, выгорели, съежились и превратились в едва  видимую  пленку  на
вывеске, состоявшей из волокон, сучков и гвоздей. Такое положение вещей было
вызвано  не  столько  небрежностью  хозяина  гостиницы  Стэпниджа,   сколько
невозможностью  найти  в   Кэстербридже   живописца,   который   взялся   бы
подреставрировать эти ставшие традиционными фигуры.
     К  гостинице  вел  длинный,  узкий,  тускло  освещенный   проход,   где
сталкивались лошади, направлявшиеся к своим стойлам за домом, и завсегдатаи,
приходившие и уходившие, причем последние немало рисковали тем, что животные
отдавят им ноги. Приличные конюшни и добрый эль "Моряков" -  хотя  до  обоих
нелегко  было  добраться,  ибо  к  ним  вел  только  этот  узкий  проход,  -
пользовались тем не менее постоянным вниманием мудрых старых голов,  которые
знали, что хорошо, а что плохо в Кэстербридже.
     Хенчард постоял несколько секунд перед гостиницей;  затем,  изменив  по
возможности  парадность  своего  костюма,   для   чего   застегнул   доверху
парусиновое пальто, чтобы скрыть манишку, и придав себе обычный повседневный
вид, вошел в дверь гостиницы.

ГЛАВА VII

     Элизабет-Джейн и ее мать прибыли сюда минут на  двадцать  раньше  него.
Перед домом они остановились, размышляя о  том,  не  окажется  ли  даже  это
скромное  заведение,  хотя  и   рекомендованное   как   недорогое,   слишком
обременительным по своим ценам для их тощего кошелька. Но в конце концов они
собрались с духом, вошли и предстали перед  хозяином  гостиницы  Стэнниджем,
молчаливым человеком,  который  наливал  и  разносил  по  комнате  пенящиеся
кружки, наравне  со  своими  служанками.  Однако,  в  отличие  от  них,  его
движениям была свойственна величавая медлительность, как  и  подобает  тому,
кто сам, по доброй воле, занимается не обязательным для него делом. Да он бы
им и не занимался, если бы не приказ хозяйки  гостиницы,  особы,  неподвижно
сидевшей за стойкой, но зорким глазом и настороженным  ухом  улавливавшей  и
подмечавшей через открытую дверь неотложные нужды клиентов, коих не  замечал
ее  супруг,  хотя  и  находившийся  поблизости.  Элизабет  и  ее  мать  были
равнодушно приняты в качестве постояльцев и отведены в маленькую спальню под
одним из коньков крыши, где они и расположились.
     По-видимому,   в   гостинице   считалось   необходимым    вознаграждать
постояльцев за старомодное неудобство, кривизну и мрачность коридоров, полов
и окон обилием чистого постельного и столового белья, видневшегося  повсюду,
что совершенно потрясло наших путешественниц.
     - Слишком здесь хорошо, нам это не по карману!  -  сказала  старшая,  с
опаской осматривая комнату, как только они остались одни.
     - Я тоже этого опасаюсь, - сказала Элизабет. - Но мы  должны  соблюдать
приличия.
     - Мы должны расплатиться, а потом уже думать о приличиях,  -  возразила
ее мать. - Боюсь, что мистер Хенчард  занимает  слишком  высокое  положение,
чтобы мы могли навязывать  ему  наше  знакомство;  значит,  надо  полагаться
только на свой кошелек.
     - Я знаю, что я сделаю,  -  сказала  Элизабет-Джейн,  выждав  некоторое
время, пока, там, внизу, об их нуждах  как  будто  вовсе  забыли,  занявшись
неотложными делами. И, выйдя из комнаты, она спустилась по лестнице и прошла
в бар.
     Среди прочих хороших качеств, характерных для этой прямодушной девушки,
было одно, более ярко  выраженное,  чем  все  остальные,  -  это  готовность
пожертвовать своими удобствами и достоинством ради общего блага.
     - Сегодня вечером у вас как будто много работы,  а  так  как  моя  мать
небогата, то не могу ли я помочь  вам  и  тем  оплатить  часть  расходов?  -
спросила она хозяйку.
     Эта  последняя,  неподвижно  сидевшая  в  своем  кресле,   держась   за
подлокотники, словно ее влили туда в расплавленном состоянии  и  теперь  она
припаялась к креслу так прочно, что ее нельзя было от него оторвать, окинула
девушку с ног до головы испытующим взглядом. Подобного рода соглашения  были
явлением довольно частым в деревнях, но, хотя Кэстербридж и  был  допотопным
городом, об этом обычае здесь почти забыли. Однако хозяйка дома была женщина
покладистая по отношению к посторонним и возражать не стала. И вот  Элизабет
- молчаливая хозяйка кивками и жестами указывала, где найти  необходимое,  -
забегала вверх и вниз по лестнице, собирая ужин для себя и своей матери.
     Тут кто-то наверху дернул за шнур  звонка,  и  деревянная  перегородка,
делившая дом пополам, содрогнулась до самого  основания.  Звук  колокольчика
внизу был куда слабее, чем дребезжание проволоки и блоков, вызвавших его.
     - Это шотландский джентльмен, -  сказала  хозяйка  с  видом  всезнающей
особы и перевела взор на Элизабет. - Не взглянете ли вы, приготовлен ли  ему
поднос с ужином? Если все готово, отнесите ему наверх. Комната над  этой,  с
фасада.
     Элизабет-Джейн, хотя и проголодавшаяся, отложила на время заботу о себе
и, обратившись к кухарке, получила поднос с ужином, который и понесла наверх
в указанную комнату. Помещение у "Трех моряков" было отнюдь  не  просторное,
хотя под дом была отведена порядочная  площадь.  Перекрещивающиеся  балки  и
стропила, перегородки, коридоры, лестницы, никому не  нужные  печи,  скамьи,
кровати с балдахинами занимали столько места, что почти ничего не оставалось
для  людей.  Мало  того,  это  происходило  в  те  времена,   когда   мелкие
предприниматели еще не отказались от домашнего пивоварения, и  в  доме,  где
хозяин по-прежнему свято придерживался двенадцатибушелевой  крепости  своего
эля, а качество этого напитка  являлось  главной  приманкой  заведения,  все
должно было уступать  место  утвари  и  операциям,  связанным  с  упомянутым
пивоварением. Вот почему,  как  выяснила  Элизабет,  шотландца  поместили  в
комнате, смежной с той комнатушкой, которая была  отведена  ей  самой  и  ее
матери.
     Войдя, она обнаружила, что там никого  нет,  кроме  молодого  человека,
которого она видела под  окнами  гостиницы  "Королевский  герб".  Сейчас  он
лениво читал местную газету и вряд ли заметил, как она  вошла,  поэтому  она
спокойно оглядела его, не преминув подметить, как блестит его лоб  там,  где
на  него  падает  свет,  как  хорошо  подстрижены  у  него  волосы  и  какой
бархатистый пушок на затылке, как изящно  изогнута  вписанная  в  овал  лица
линия щеки и как четко очерчены веки и  ресницы,  скрывающие  его  опущенные
глаза.
     Она поставила поднос, подала ужин и вышла, не сказав  ни  слова.  Когда
Элизабет-Джейн спустилась вниз, хозяйка, которая была столь же добра,  сколь
толста и ленива, заметила, что  девушка  выглядит  утомленной,  а  та,  горя
желанием быть полезной, и думать  позабыла  о  своих  нуждах.  Тогда  миссис
Стэннидж заботливо настояла, чтобы они с матерью сами поужинали, если вообще
намереваются это сделать.
     Элизабет пошла за скромным ужином, как ходила за ним для шотландца,  и,
поднявшись в комнатушку, где она  оставила  мать,  бесшумно  открыла  дверь,
толкнув ее краем подноса. К ее изумлению, мать, которая, когда она  уходила,
прилегла  на  кровать,  сейчас  сидела  выпрямившись,  приоткрыв  рот.   При
появлении Элизабет она предупреждающе подняла палец.
     Смысл  этого  жеста  вскоре  обнаружился.  Комната,   отведенная   двум
женщинам, некогда служила туалетной при спальне шотландца - на это указывала
дверь, ныне заколоченная и заклеенная обоями. И, как  это  частенько  бывает
даже в гостиницах с большими претензиями, чем "Три  моряка",  каждое  слово,
произнесенное в одной комнате, было отчетливо слышно в другой. И  сейчас  из
соседней комнаты слышались голоса.
     Повинуясь  немому  приказу,  Элизабет-Джейн  поставила   поднос;   мать
шепнула, когда она подошла ближе:
     - Это он.
     - Кто? - спросила девушка.
     - Мэр.
     Любой человек, кроме Элизабет-Джейн,  совершенно  не  подозревавшей  об
истине, мог бы предположить, что  дрожь  в  голосе  Сьюзен  Хенчард  вызвана
какою-то более тесной связью с мэром, чем дальнее родство.
     В соседней комнате и в самом деле беседовали двое - молодой шотландец и
Хенчард, который, войдя в  гостиницу,  когда  Элизабет-Джейн  находилась  на
кухне,  был  почтительно  препровожден  наверх  самим  хозяином  Стэнниджем.
Девушка расставила тарелки со скромным ужином  и  знаком  предложила  матери
присоединиться к ней, что миссис Хенчард и исполнила машинально, так как  ее
внимание было приковано к разговору за дверью.
     - Я заглянул сюда по пути домой, чтобы спросить  вас  кой  о  чем,  что
возбудило мое любопытство, - с небрежным добродушием сказал  мэр.  -  Но,  я
вижу, вы уже ужинаете.
     - Да, но я сейчас кончаю! Вам незачем уходить, сэр.  Присаживайтесь.  Я
уже почти кончил, да и вообще это не имеет никакого значения.
     По-видимому, Хенчард сел на предложенный стул и через секунду заговорил
снова:
     - Ну-с, прежде всего мне хотелось бы спросить, вы ли это написали?
     Послышался шелест бумаги.
     - Да, я, - ответил шотландец.
     - В таком случае, - сказал Хенчард,  -  видимо,  судьба  свела  нас  до
срока, так как наша встреча была назначена на утро, не так ли? Моя фамилия -
Хенчард. Не вы ли ответили на объявление, которое я поместил в газете насчет
управляющего для торговца зерном? Ведь вы явились сюда,  чтобы  переговорить
со мной по этому вопросу?
     - Нет, - с некоторым удивлением ответил шотландец.
     - Ну конечно же, вы тот человек,  -  настойчиво  продолжал  Хенчард,  -
который условился приехать  повидаться  со  мной!  Джошуа,  Джошуа,  Джип...
Джон... как его там зовут?
     - Вы ошибаетесь, - сказал молодой человек. - Меня зовут Дональд Фарфрэ.
Правда, я занимаюсь хлебным делом, но ни на какие объявления я не отвечал  и
ни с кем не условливался встретиться. Я направляюсь в Бристоль, а  оттуда  -
на другой край света, попытать  счастья  на  необъятных  полях  Запада,  где
выращивают пшеницу. Есть у меня кое-какие открытия, полезные для этого дела,
но здесь мне негде развернуться.
     - В Америку... так, так... - сказал Хенчард таким разочарованным тоном,
что это сразу  почувствовалось,  как  сырой  воздух.  -  А  я-то  готов  был
поклясться, что вы - тот самый человек!
     Шотландец снова пробормотал "нет"; оба помолчали, затем Хенчард сказал:
     -Так вот, стало быть, я  искренне  и  глубоко  признателен  вам  за  те
несколько слов, которые вы мне написали.
     - Пустяки, сэр.
     - Да, но сейчас это имеет для меня огромное значение. Шум,  поднявшийся
из-за моей проросшей пшеницы, меня доконал, хотя, клянусь богом, я не  знал,
что она плохая, пока люди не начали жаловаться. У меня  на  руках  несколько
сот четвертей ее. И  если  ваш  оздоровительный  процесс  может  сделать  ее
доброкачественной... ну, вы понимаете, из какой беды вы бы меня выручили!  Я
сразу почувствовал, что в ваших словах  может  таиться  правда.  Но  мне  бы
хотелось иметь доказательства, а вы, конечно, не пожелаете сообщить мне  все
подробности процесса, пока я вам хорошо не заплачу.
     Молодой человек на минутку призадумался.
     - Отчего же, - сказал он, - Я уезжаю  в  другую  страну,  а  там  я  не
собираюсь заниматься оздоровлением проросшего зерна. Хорошо, я  объясню  вам
все: здесь вы извлечете из этого  больше  пользы,  чем  я  в  чужой  стране.
Минутку внимания, сэр. Я могу вам показать все на образцах,  они  у  меня  в
дорожной сумке.
     Послышалось щелканье замка, затем какое-то  шуршание  и  шелест,  после
чего речь зашла о том, сколько нужно  унций  на  бушель,  как  надо  сушить,
охлаждать и тому подобное.
     - Этих нескольких зерен вполне  достаточно,  чтобы  показать  вам  весь
процесс, - раздался голос  молодого  человека,  и  после  паузы,  в  течение
которой оба, по-видимому, внимательно  следили  за  какой-то  операцией,  он
воскликнул: - Ну вот, попробуйте теперь!
     - Превосходно! Вполне  доброкачественное  зерно...  или  скажем,  почти
доброкачественное...
     - Словом, из такого зерна можно получить приличную муку второго  сорта,
- сказал  шотландец.  -  Большего  добиться  невозможно:  природа  этого  не
допустит, но мы и так далеко шагнули вперед. Вот и весь процесс, сэр.  Я  не
очень дорожу своим секретом, потому что едва ли  он  пригодится  мне  в  тех
странах, где погода более устойчива, чем у нас. И я буду очень рад, если  вы
извлечете из него пользу.
     - Послушайте... - проговорил Хенчард. -  Как  вам  известно,  я  торгую
зерном и сеном. Но поначалу я был всего-навсего вязальщиком сена, и в сене я
разбираюсь лучше всего, хотя теперь  мне  больше  приходится  иметь  дело  с
зерном. Если вы поступите ко мне, я отдам в  ваше  полное  ведение  торговлю
зерном и, помимо жалованья, буду еще платить вам комиссионные.
     - Вы очень, очень щедры,  но...  нет,  не  могу!  -  не  без  огорчения
возразил молодой человек.
     - Что ж, быть по-вашему! -  решил  Хенчард.  -  А  теперь  поговорим  о
другом. За добро платят добром. Бросьте вы этот  жалкий  ужин!  Пойдемте  ко
мне, я могу вам предложить кое-что повкуснее холодной ветчины и эля.
     Дональд  Фарфрэ  поблагодарил,  сказал,  что,   к   сожалению,   должен
отказаться... что хочет уехать завтра рано утром.
     - Ладно, - быстро сказал Хенчард, - как вам угодно. Но выслушайте меня,
молодой человек: если ваш совет даст такие же хорошие результаты  не  только
на образцах, но и на всем зерне, значит, вы спасли мою репутацию, а ведь  вы
мне совсем чужой. Сколько же мне заплатить вам за эти сведения?
     -  Ничего,  ровно  ничего.  Может  быть,  вам  не  часто  придется  ими
пользоваться, а я не дорожу ими. Я подумал, что не худо было бы сообщить  их
вам, раз вы попали в затруднительное положение и на вас так наседают.
     Хенчард помолчал.
     - Не скоро я об этом забуду, - сказал он. - И  надо  же,  совсем  чужой
человек!.. Мне все не верится, что вы не тот, кого я  нанял!  Он,  думал  я,
знает, кто я такой, и хочет себя зарекомендовать. А оказывается,  вы  совсем
не тот, кто ответил на мое объявление, - совершенно незнакомый человек.
     - Да, да, конечно, - подтвердил молодой шо