устроить так, чтобы  они  не  разлучались,  -
сказал Фарфрэ. - Мне нужен молодой возчик; и я, пожалуй, найму и  старика  в
придачу... да, найму - он запросит немного и на что-нибудь да пригодится.
     - О,  какой  вы  добрый!  -  воскликнула  она  в  восторге.  -  Пойдите
поговорите с ними и дайте мне знать, если все устроится!
     Фарфрэ вышел, и она видела, как он заговорил с влюбленными и  стариком.
У всех троих засияли глаза, и вскоре сделка была заключена. Фарфрэ  вернулся
к Люсетте, как только переговоры успешно закончились.
     - Вы поступили великодушно, - сказала Люсетта. - Что касается  меня,  я
позволю всем моим  слугам  иметь  возлюбленных,  если  им  захочется!  И  вы
последуйте моему примеру!
     Фарфрэ сразу стал серьезным и слегка покачал головой.
     - Я вынужден быть построже, - сказал он.
     - Почему?
     - Вы... вы богаты; а я - торговец  зерном  и  сеном,  пока  еще  только
пробивающий себе дорогу.
     - Но я очень честолюбивая женщина.
     - Видите ли, я не могу хорошенько объяснить все это. Я не умею говорить
с дамами, все равно, честолюбивы они или нет; совсем не умею,  -  проговорил
Дональд серьезным тоном, словно сожалея, что не умеет.  -  Я  стараюсь  быть
вежливым... и только!
     - Я вижу, вы такой, каким себя рисуете, - заметила она, явно  беря  над
ним верх в этом обмене излияниями.
     Смущенный ее  проницательностью,  Фарфрэ  снова  повернулся  к  окну  и
устремил глаза на кишевшую народом ярмарку.
     Два фермера, встретившись, пожали друг другу руки  и  остановились  под
самым окном; слова их были слышны так же отчетливо, как слова влюбленных.
     - Вы не видели мистера Фарфрэ нынче утром? - спросил один фермер. -  Он
обещал встретиться со мной здесь ровно в двенадцать, и я уже  несколько  раз
прошелся по ярмарке, но его нигде не видно, хотя обычно он -  хозяин  своего
слова.
     - А я и позабыл об этом свидании, - пробормотал Фарфрэ.
     - Значит, вам придется уйти? - спросила Люсетта.
     - Да, - ответил Дональд. Но не двинулся с места.
     - Идите, идите, - посоветовала она. - А не то потеряете клиента.
     - Слушайте, мисс Темплмэн, вы заставите меня рассердиться, - воскликнул
Фарфрэ.
     - Ну так не ходите, посидите еще немного.
     Фарфрэ, волнуясь, наблюдал за искавшим его фермером, тот уже направился
в ту сторону, где стоял  Хенчард,  а  это  не  сулило  ничего  хорошего;  он
повернулся и посмотрел на Люсетту.
     - Мне хочется остаться, но, к сожалению, надо идти! - проговорил он.  -
Нельзя же бросать дела, ведь правда?
     - Ни на минуту.
     - Это верно. Я зайду в другой раз... вы разрешите, сударыня?
     - Конечно, - сказала она. - Как все это странно - то, что сегодня у нас
получилось.
     - Будет о чем подумать, когда мы останемся одни, не правда ли?
     - Ну, не знаю! В сущности, в этом не было ничего особенного.
     - Нет, я бы так не сказал. О нет!
     - Так или иначе, теперь это уже позади, а рынок зовет  вас  и  требует,
чтобы вы ушли.
     - Да, да. Рынок... дела! Желал бы я, чтобы на  свете  не  было  никаких
дел!
     Люсетта чуть не рассмеялась, да  она  и  рассмеялась  бы,  если  бы  не
испытывала легкого волнения.
     - Как вы изменчивы! - сказала она. - Нехорошо так быстро меняться.
     - Раньше у меня подобных желаний и в мыслях не было, -  глядя  на  нее,
проговорил шотландец: казалось,  он,  простодушно  стыдясь  своей  слабости,
извиняется за нее. - Это только с тех пор, как я пришел сюда и увидел вас!
     - Если так, не смотрите на меня больше никогда. О господи, я  чувствую,
что я вас совсем сбила с пути истинного!
     - Но смотрю я или не смотрю, все равно  я  буду  вас  видеть  мысленно.
Итак, я ухожу... благодарю вас за приятную беседу.
     - А я благодарю вас за то, что вы посидели со мной.
     - Может быть, там, на улице, ко  мне  через  несколько  минут  вернется
деловое настроение, - пробормотал он. - Но не знаю... не знаю!
     Когда он уже был у двери, Люсетта горячо проговорила:
     - Со временем вы, вероятно, услышите, как  обо  мне  будут  говорить  в
Кэстербридже.  Если  вам  скажут,  что  я  кокетка,  а  это  могут  сказать,
придравшись к некоторым событиям из моего прошлого, не  верьте,  потому  что
это неправда.
     - Клянусь, что не поверю! - пылко уверил он ее.
     Вот как обстояло  дело  с  этими  двумя.  Она  так  очаровала  молодого
человека, что сердце его переполнилось восторгом, а он  пробудил  в  Люсетте
глубокую симпатию, потому что дал  ей  возможность  по-новому  заполнить  ее
праздность. Почему так случилось? Сами они не могли бы этого объяснить.
     В юности Люсетта и смотреть бы не  стала  на  купца.  Но  ее  взлеты  и
падения, а в особенности ее неосторожное  поведение  на  Джерси,  когда  она
познакомилась с Хенчардом, так на нее повлияли, что она  перестала  обращать
внимание  на  общественное  положение  людей.  Когда  она  была  бедна,   ее
оттолкнуло то общество, к которому она принадлежала по рождению, и теперь ей
уже не хотелось сближаться с ним. Она тосковала по какому-то пристанищу, где
могла бы укрыться и обрести покой. Ей было все равно, мягкое там будет  ложе
или жесткое, лишь бы было тепло.
     Фарфрэ вышел и не вспомнив о том, что пришел сюда увидеться с Элизабет.
Люсетта, сидя у окна, следила за ним  глазами,  пока  он  пробивался  сквозь
толпу фермеров и батраков. Она угадала по его походке, что он  чувствует  на
себе ее взгляд, и сердце ее, тронутое его скромностью, потянулось к  нему  и
склонило на свою сторону разум, твердивший,  что  не  надо  позволять  этому
юноше приходить к ней снова. Фарфрэ вошел в торговые  ряды,  и  Люсетта  его
больше не видела.
     Три минуты спустя, когда она ужо отошла от  окна,  раздалось  несколько
редких, но сильных ударов в парадную дверь, прогремевших по всему дому, и  в
комнату вошла горничная.
     - Пришел мэр, - доложила она.
     Люсетта, полулежа, мечтательно разглядывала свои пальцы.  Она  ответила
не сразу, и горничная повторила свои слова, добавив:
     - И он говорит, что времени у него мало.
     - Вот как! Ну, так скажите ему, что у меня болит голова и лучше мне  не
задерживать его сегодня.
     Горничная ушла  передать  гостю  ее  слова,  и  Люсетта  услышала,  как
захлопнулась дверь.
     Люсетта приехала в Кэстербридж, чтобы подогреть чувства, которые  питал
к ней Хенчард. И подогрела их, но уже не радовалась своему успеху.
     Теперь она не думала, как утром, что Элизабет-Джейн  ей  мешает,  и  не
чувствовала острой необходимости отделаться от  девушки,  чтобы  привлечь  к
себе ее отчима. Когда Элизабет-Джейн вернулась, не ведая в простоте  души  о
том, что события приняли иной оборот, Люсетта подошла к  ней  и  проговорила
совершенно искренне:
     - Как я рада, что вы вернулись. Вы  будете  жить  у  меня  долго,  ведь
правда?
     Элизабет  в  роли  сторожевой   собаки,   которая   должна   отпугивать
собственного отца, - вот так новость! И Люсетте это было даже  приятно.  Все
эти дни Хенчард пренебрегал ею, несмотря на то, что  тяжко  скомпрометировал
ее когда-то. Самое меньшее, что он должен был сделать, когда стал свободным,
а она разбогатела, это горячо и быстро откликнуться на ее приглашение.
     Волна ее чувств вздымалась, падала, дробилась на мелкие  волны,  и  все
это было так неожиданно, что ее обуяли пугающие предчувствия. Вот как прошел
для Люсетты этот день.

ГЛАВА XXIV

     Бедная Элизабет-Джейн, она и не подозревала о том, что ее  несчастливая
звезда уже заморозила еще не расцветшее влечение к ней  Дональда  Фарфрэ,  и
обрадовалась предложению Люсетты остаться у нее надолго.
     Ведь в доме Люсетты  она  не  только  нашла  приют:  отсюда  она  могла
смотреть на  рыночную  площадь,  которая  интересовала  ее  не  меньше,  чем
Люсетту.  "Перекресток"  -  так  здесь  называли  это  место   -   напоминал
традиционные "улицы" и "площади" на сцене, где все, что происходит  на  них,
неизменно влияет на жизнь людей, обитающих  по  соседству.  Фермеры,  купцы,
торговцы  молочными   продуктами,   знахари,   разносчики   сходились   сюда
еженедельно  по  субботам,  а  к  вечеру  расходились.  Здесь   была   точка
пересечения всех орбит.
     Обе приятельницы жили теперь не от одного дня до другого, а от  субботы
до субботы. Если  же  говорить  о  жизни  чувств,  то  в  промежутках  между
субботами они не жили вовсе. Куда бы они ни ходили в другие  дни  недели,  в
базарный день они обязательно сидели дома. Обе  смотрели  в  окно,  украдкой
бросая взгляды на плечи и голову Фарфрэ. Лицо его они видели редко, так  как
он избегал смотреть в их сторону - то ли от застенчивости, то ли  из  боязни
отвлечься от дел.
     Так они  жили,  пока  однажды  утром  базарный  день  не  принес  новой
сенсации. Элизабет и ее хозяйка сидели за первым  завтраком,  когда  на  имя
Люсетты  пришла  посылка  из  Лондона  с  двумя  платьями.  Люсетта  вызвала
Элизабет-Джейн из-за стола, и девушка, войдя в спальню подруги, увидела  оба
платья, разостланные на постели,  -  одно  темно-вишневое,  другое  -  более
светлое; на обшлагах рукавов лежало по перчатке, у воротников  -  по  шляпе,
поперек перчаток были положены зонтики, а Люсетта стояла возле этого подобия
женских фигур в созерцательной позе.
     - Не стоит так долго раздумывать,  -  сказала  Элизабет,  заметив,  как
сосредоточилась Люсетта, стараясь ответить себе на вопрос, которое  из  двух
платьев будет ей больше к лицу.
     - Но выбирать новые наряды так трудно, -  сказала  Люсетта.  -  Или  ты
будешь этой особой, - и она показала пальцем на одно платье, - или ты будешь
той, - и она показала на другое, - ничуть не похожей на первую; и  это  -  в
течение всей будущей весны, причем одна из этих особ -  какая  неизвестно  -
может оказаться очень непривлекательной.
     В конце концов было решено, что мисс Темплмэн сделается  темно-вишневой
особой, а там будь что  будет.  Платье  было  признано  во  всех  отношениях
превосходным, и, надев его, Люсетта перешла в комнату с окнами на  улицу,  а
Элизабет последовала за ней.
     Утро было исключительно ясное для конца зимы. Солнце так ярко  освещало
мостовую и дома на той  стороне  улицы,  что  отраженный  ими  свет  заливал
комнаты Люсетты. Внезапно раздался стук колес; на  потолке,  озаренном  этим
ровным светом, заплясали фантастические вереницы вращающихся светлых кругов,
и  обе  приятельницы  повернулись  к  окну.   Какой-то   диковинный   экипаж
остановился прямо против дома, словно его здесь выставили для обозрения.
     То было  недавно  изобретенное  сельскохозяйственное  орудие  -  конная
рядовая сеялка, которая в этом  своем  усовершенствованном  виде  была  пока
неизвестна на юге Англии, где все еще, как во времена Гептархии,  сеяли  при
помощи древнего лукошка. Ее появление на хлебном рынке  произвело  такую  же
сенсацию, какую мог бы  произвести  летательный  аппарат  на  Чаринг-Кроссе.
Фермеры столпились вокруг сеялки, женщины норовили подойти  к  ней  поближе,
дети залезали под нее и в нее. Машина  была  окрашена  в  яркие  -  зеленые,
желтые и красные - тона и  казалась  каким-то  гигантским  гибридом  шершня,
кузнечика и креветки. Можно было бы также сравнить ее с фортепьяно, лишенным
передней стенки. Люсетте пришло в голову именно это сравнение.
     - Что-то вроде сельскохозяйственного фортепьяно, - сказала она.
     - Эта машина что-то делает с пшеницей, - проговорила Элизабет.
     - Интересно, кому это вздумалось привезти ее сюда?  Обе  подумали,  что
этот новатор, наверное, не кто иной, как
     Дональд Фарфрэ: хоть он и не фермер, а все-таки тесно связан с сельским
хозяйством. Как бы откликаясь на их мысли, он в эту минуту сам  появился  на
сцене, бросил взгляд на машину и принялся  ее  осматривать  с  таким  видом,
словно  ее  устройство  было  ему  хорошо  знакомо.  При   виде   его   наши
наблюдательницы вздрогнули, а Элизабет отошла от  окна  в  глубь  комнаты  и
стала там, словно поглощенная  созерцанием  стенной  обшивки.  Она  едва  ли
сознавала,  что  делает,   пока   Люсетта,   возбужденная   стечением   двух
обстоятельств - своим новым нарядом и появлением Фарфрэ, не проговорила:
     - Пойдемте посмотрим на эту машину, чем бы она там ни была.
     Элизабет-Джейн вмиг надела шляпу и шаль и вместе с  Люсеттой  вышла  из
дому. Среди столпившихся земледельцев одна лишь Люсетта  казалась  настоящей
владелицей новой сеялки, потому что она одна соперничала  с  нею  в  яркости
красок.
     Приятельницы с любопытством осматривали сеялку - ряды вложенных одна  в
другую  трубок  с  широкими  раструбами  и  небольшие  совки,   похожие   на
вращающиеся ложечки для соли; совки эти бросают зерно в раструбы, и, ссыпав-
шись по трубкам, оно падает на землю. Но вот кто-то проговорил:
     - Доброе утро, Элизабет-Джейн. Девушка подняла глаза и увидела отчима.
     Он поздоровался с  нею  довольно  сухим  и  резким  тоном,  и  она  так
смутилась, что, утратив свое обычное спокойствие,  нерешительно  пролепетала
первые пришедшие ей в голову слова:
     - Это та дама, у которой я живу, отец... мисс Темплмэн. Хенчард снял  и
широким жестом опустил шляпу,  коснувшись  ею  своих  колен.  Мисс  Темплмэн
поклонилась.
     - Мне очень приятно познакомиться с вами,  мистер  Хенчард.  -  сказала
она. - Диковинная машина.
     - Да, - отозвался Хенчард и принялся объяснять устройство машины, очень
язвительно высмеивая его.
     - А кто привез ее сюда? - спросила Люсетта.
     - И не спрашивайте, сударыня! - ответил Хенчард. - Эта штука... да  что
там - нечего и думать, что она будет  работать.  Ее  привез  сюда  один  наш
механик по совету некоего выскочки и наглеца, который воображает...
     Но тут взгляд его упал на умоляющее лицо Элизабет-Джейн,  и  он  умолк,
вероятно предположив, что ухаживание Дональда имеет успех.
     Хенчард повернулся, собираясь уходить. И тут произошло событие, которое
побудило его падчерицу заподозрить, что у  нее  галлюцинация.  Она  услышала
шепот, как будто исходивший из уст  Хенчарда,  и  в  этом  шепоте  различила
слова: "Вы не пожелали принять меня!" - произнесенные укоризненным  тоном  и
обращенные к Люсетте. Элизабет-Джейн не могла поверить, что они  сказаны  ее
отчимом, - разве только он произнес  их,  обращаясь  к  одному  из  стоявших
поблизости фермеров в желтых гетрах.  Люсетта  молчала,  а  Элизабет  вскоре
забыла об этих словах, так как услышала  чью-то  негромкую  песню,  казалось
исходившую из  самой  машины.  Хенчард  уже  скрылся  в  торговых  рядах,  а
приятельницы устремили взгляд на сеялку. За нею они увидели  согнутую  спину
человека, который засунул голову в машину, стараясь раскрыть несложные тайны
ее механизма. Он тихонько напевал:

                         То было ясным летним днем,
                         Светило солнце за холмом,
                         Шла Китти в платье голубом
                         Тропою горной в Гаури.

     Элизабет мгновенно узнала певца, и лицо у нее стало виноватым, хоть она
и не чувствовала за собой вины. Потом певца узнала Люсетта и,  лучше  владея
собой, лукаво проговорила:
     - Сеялка поет "Девушку из Гаури"... вот так  чудеса!  Закончив  наконец
осмотр, молодой человек выпрямился и увидел приятельниц.
     - Мы пришли посмотреть на удивительную новую  сеялку.  -  сказала  мисс
Темплмэн. - Но с практической точки зрения  эта  машина  бесполезна...  ведь
правда? - спросила она под влиянием объяснений Хенчарда.
     - Бесполезна? Ну нет! - серьезно ответил Фарфрэ. - Здесь она произведет
целую революцию! Сеятели уже не будут разбрасывать семена  как  попало,  так
что "иное падает при дороге, а иное в терние". Каждое зернышко  попадет  как
раз туда, куда нужно, и только туда!
     - Значит, романтика сева кончилась навсегда, - заметила Элизабет-Джейн,
радуясь, что у нее с Фарфрэ  есть  хоть  что-то  общее:  привычка  к  чтению
Библии. - "Кто наблюдает ветер, тому не  сеять",  -  сказал  Екклезиаст,  но
теперь его слова ужо потеряют значение. Как все меняется в жизни!
     - Да, да... Так оно и должно быть! - согласился Дональд, устремив глаза
куда-то вдаль. - Но такие машины уже появились на востоке и севере Англии, -
добавил он, как бы оправдываясь.
     Люсетта не принимала участия в  их  разговоре,  ибо  ее  знакомство  со
Священным писанием было довольно ограниченно.
     - Это ваша машина? - спросила она Фарфрэ.
     - О нет, сударыня, - ответил он, смущаясь и благоговея при  одном  лишь
звуке ее голоса, в то время как в присутствии Элизабет-Джейн  он  чувствовал
себя совершенно свободно. - Нет, нет... я только дал совет приобрести ее.
     Наступило молчание,  во  время  которого  Фарфрэ,  казалось,  не  видел
никого, кроме Люсетты; очевидно, он уже позабыл  об  Элизабет,  привлеченный
иной сферой, более яркой, чем та, в которой  обитала  она.  Люсетта,  чутьем
угадывая, что его обуревают разноречивые чувства и что сейчас тяга  к  делам
столкнулась в нем с тягой к романтике, проговорила весело:
     - Ну, не пренебрегайте своей машиной из-за нас, - и пошла домой  вместе
со своей компаньонкой.
     Элизабет-Джейн чувствовала, что  все  это  время  была  лишней,  но  не
понимала почему. Люсетта разъяснила ее недоумение,  сказав,  когда  они  обе
снова уселись в гостиной:
     -  Я  на  днях  случайно  разговорилась  с  мистером  Фарфрэ  и  потому
поздоровалась с ним сегодня.
     В этот день Люсетта  была  очень  ласкова  с  Элизабет-Джейн.  Обе  они
наблюдали, как толпа на рынке сначала густела,  а  потом  мало-помалу  стала
редеть, по мере того как  солнце  медленно  склонялось  к  западной  окраине
города и его косые лучи падали вдоль длинной улицы, освещая ее  из  конца  в
конец. Двуколки и повозки отъезжали одна за другой, и наконец  на  улице  не
осталось ни одного экипажа. Мир на колесах исчез, его сменил мир  пешеходов.
Батраки с женами и детьми хлынули из деревень в город за покупками, и вместо
стука колес  и  топота  копыт,  ранее  заглушавших  остальные  шумы,  теперь
слышалось   только   шарканье   множества   ног.   Сошли   со   сцены    все
сельскохозяйственные орудия, все фермеры,  весь  имущий  класс.  Торговля  в
городе из  оптовой  превратилась  в  розничную,  и  теперь  из  рук  в  руки
переходили уже не фунты, как днем, а пенсы.
     Люсетта и Элизабет видели все это, потому  что  не  закрывали  ставней,
хотя уже наступила ночь и на улицах зажгли фонари. При слабом  свете  камина
они разговаривали более непринужденно, чем при дневном.
     - Ваш отец, вероятно, никогда не был вам близок, - проговорила Люсетта.
     - Да. - И, позабыв о кратком миге, когда она услышала загадочные  слова
Хенчарда, видимо обращенные к Люсетте, девушка продолжала: - Это объясняется
тем, что он считает меня невоспитанной. Я старалась улучшить свои манеры,  -
вы представить себе не можете, как старалась!  -  но  все  напрасно!  Разрыв
между родителями тяжело отразился на мне. Вы не знаете, каково это, когда на
твою жизнь падают такие тени.
     Люсетта как-то съежилась.
     - Да... то есть я не знаю таких  теней,  -  сказала  она,  -  но  можно
испытывать чувство стыда... позора... от других причин.
     - Разве вы когда-нибудь испытывали эти чувства? - простодушно  спросила
младшая собеседница.
     - О нет! - быстро ответила Люсетта. - Но  я  думала  о...  о  том,  что
женщинам иногда случается попасть в двусмысленное, с точки зрения  общества,
положение, хоть и не по своей вине,
     - Вероятно, они чувствуют себя очень несчастными.
     - Они теряют покой - ведь другие женщины их презирают, правда?
     - Не то чтобы презирают. Но они не очень их уважают и любят.
     Люсетта опять съежилась. Даже здесь,  в  Кэстербридже,  ей  приходилось
опасаться, как бы люди не узнали о ее прошлом. А главное - Хенчард не вернул
ей толстой пачки писем, которые она писала и  посылала  ему  в  первую  пору
смятения чувств. Возможно, они