яным,  затянул
старую  песню,  лодобно  тому  как   в   музыкальной   фантазии   инструмент
подхватывает первоначальную тему:
     - Ну, так как же насчет моего предложения? Эта женщина мне ни  к  чему.
Кто польстится?
     Компания к тому времени явно захмелела, и теперь  вопрос  был  встречен
одобрительным смехом. Женщина зашептала умоляюще и встревоженно:
     - Идем, уже темнеет, хватит болтать! Если ты не  пойдешь,  я  уйду  без
тебя! Идем!
     Она ждала, ждала, однако он не двигался. Не прошло и десяти минут,  как
он снова прервал бессвязный разговор любителей рома с пшеничной кашей:
     - Я  ведь  задал  вопрос,  а  ответа  так  и  не  получил.  Есть  здесь
какой-нибудь Джек Оборванец или Том Соломинка, который купит мой товар?
     В поведении женщины произошла перемена, и на лице ее появилось  прежнее
сумрачное выражение.
     - Майк, Майк, - сказала она, - это становится  серьезным.  Ох,  слишком
серьезным!
     - Желает кто-нибудь купить ее? - спросил мужчина.
     - Хотела бы я, чтоб кто-нибудь купил, - твердо заявила она. -  Нынешний
владелец совсем ей не по вкусу.
     - Да и ты мне не по вкусу! - сказал он.  -  Стало  быть,  договорились.
Джентльмены, вы слышите? Мы договорились расстаться. Если хочет, пусть берет
дочку и идет своей дорогой. А я возьму инструменты и  пойду  своей  дорогой.
Ясно, как в Священном писании. Ну-ка, Сьюзен, встань, покажись.
     - Не делайте этого, дитя мое! -  шепнула  дородная  женщина  в  широких
юбках, торговка шнурками для корсетов, сидевшая рядом. - Ваш муженек сам  не
знает, что говорит.
     Однако женщина встала.
     - Ну, кто будет за аукционщика? - крикнул вязальщик села.
     - Я! - тотчас отозвался коротенький человек, у которого нос походил  на
медную шишку, голос был простуженный, а глаза напоминали петли для  пуговиц.
- Кто предложит цепу за эту леди?
     Женщина смотрела в землю, - казалось, ей стоило величайшего  напряжения
воли оставаться на месте.
     - Пять шиллингов, - сказал кто-то, после чего раздался смех.
     - Прошу не оскорблять! - сказал муж. - Кто дает гинею?
     Никто не отозвался; тут вмешалась торговка корсетными шнурками:
     - Ради господа бога, ведите себя прилично, любезный! До  чего  жестокий
муж у бедняжки! Клянусь спасением моей души, иной раз  замужество  обходится
недешево!
     - Повышай цену, аукциошцик! - сказал вязальщик.
     - Две гинеи! - крикнул аукционщик; никто не отозвался.
     - Если не хотят брать за эту цену,  через  десять  секунд  им  придется
платить дороже, - сказал муж. - Прекрасно.  Ну-ка,  аукционщик,  набавь  еще
одну.
     - Три гинеи, идет за три гинеи! - крикнул простуженный человек.
     - Кто больше? - спросил муж. - Господи, да  она  мне  в  пятьдесят  раз
дороже стоила. Набавляй.
     - Четыре гинеи! - крикнул аукционщик.
     - Вот что я вам скажу: дешевле, чем за пять, я ее не продам, -  объявил
муж, ударив кулаком по столу так, что заплясали миски. - А за пять  гиней  я
продам ее любому, кто согласен заплатить мне и хорошо обращаться с ней. И он
получит ее на веки вечные, а обо мне никогда и не  услышит!  Но  за  меньшую
сумму - не пойдет! Так вот: пять гиней - и она ваша! Сьюзен, ты согласна?
     Та с глубоким равнодушием наклонила голову.
     - Пять гиней, - сказал аукционщик, - не то товар  снимается  с  торгов.
Кто дает пять гиней? В последний раз. Да или нет?
     - Да! - раздался громкий голос в дверях.
     Все взоры обратились в ту сторону. В треугольном  отверстии,  служившем
палатке дверью, стоял моряк, появившийся незаметно  для  остальной  компании
минуты две-три назад. Мертвое молчание последовало за его согласием.
     - Вы сказали, что даете пять гиней? - спросил муж,  вытаращив  на  него
глаза.
     - Сказал, - ответил моряк.
     - Одно дело - сказать, а другое - заплатить. Где деньги?
     Моряк с минуту помешкал, еще раз посмотрел на женщину, вошел, развернул
пять хрустящих бумажек и бросил их на скатерть. Это  были  кредитные  билеты
Английского банка на  сумму  в  пять  фунтов.  Сверху  он  бросил  несколько
звенящих шиллингов - один, два, три, четыре, пять.
     Вид денег, всей суммы полностью, в ответ на вызов, который до сей  поры
почитался,  пожалуй,  гипотетическим,  произвел  огромное   впечатление   на
зрителей. Все впились глазами сначала в лица главных участников, а  затем  в
кредитные билеты, которые лежали на столе, придавленные шиллингами.
     Вплоть до этого момента нельзя было с уверенностью утверждать, что муж,
несмотря   на   свое   соблазнительное   предложение,    говорит    всерьез.
Действительно,  зрители  все  время  относились  к  происходившему,  как   к
рискованной веселой шутке,  и  решили,  что,  оставшись,  должно  быть,  без
работы, он озлобился на весь мир, на общество, на своих близких. Но когда  в
ответ  на  предложение  появились  наличные  деньги,  шутливое   легкомыслие
исчезло. Казалось, какой-то зловещий свет наполнил всю палатку и облик  всех
присутствующих изменился. Смешливые морщинки сбежали с лиц слушателей, и они
ждали, разинув рты.
     -  Ну,  Майкл,  -  сказала  женщина,  нарушая  молчание,  и  ее   тихни
бесстрастный голос отчетливо  прозвучал  в  тишине,  -  прежде  чем  ты  еще
что-нибудь скажешь, выслушай меня. Если ты только прикоснешься к деньгам, мы
с дочкой уйдем с этим человеком. Пойми, сейчас это уже не шутка.
     - Шутка? Конечно, это не шутка! - крикнул муж; при ее  словах  злоба  с
новой силой вспыхнула в нем. - Я беру деньги, моряк берет  тебя.  Достаточно
ясно. Такие вещи делались в других местах, почему же здесь нельзя?
     - Надо сначала выяснить, согласна ли молодая женщина,  -  мягко  сказал
моряк. - Ни за что на свете я бы не хотел оскорбить ее чувства.
     - Да, и я, ей-ей, не хочу! - сказал муж. - Но она согласна, если только
ей можно будет взять с собой ребенка. Так она сама сказала на днях, когда  я
завел об этом речь.
     - Вы можете поклясться? - обратился к ней моряк.
     - Могу, - сказала она, бросив сначала  взгляд  на  мужа  и  не  заметив
никаких признаков раскаяния.
     - Ладно, ребенка  она  берет  с  собой,  и  дело  с  концом,  -  сказал
вязальщик.
     Он взял кредитные билеты моряка, не спеша сложил их и с видом человека,
принявшего окончательное решение, спрятал в самый надежный карман.
     Моряк взглянул на женщину и улыбнулся.
     - Идем! - ласково сказал он. - И малютка с нами -  чем  больше  народу,
тем веселей!
     С минуту она постояла, пристально  всматриваясь  в  него.  Потом  снова
опустила глаза, молча взяла девочку на руки и направилась  вслед  за  ним  к
двери. В дверях она обернулась и,  сняв  обручальное  кольцо,  швырнула  его
через палатку в лицо вязальщику сена.
     - Майкл, - сказала она, - я прожила с тобой два года и ничего  от  тебя
не видела, кроме попреков. Теперь я уже не твоя; попытаю  счастья  в  другом
месте. Так будет лучше и для меня и для ребенка. Прощай!
     Ухватившись правой рукой за руку моряка  и  посадив  девочку  на  левую
руку, она, горько всхлипывая, вышла из палатки.
     Тупое, озабоченное выражение появилось  на  лице  мужа,  как  будто  он
все-таки не предвидел такого конца; кое-кто из гостей рассмеялся.
     - Ушла она? - спросил он.
     - Ушла, и след простыл! - отозвались парни, сидевшие у двери.
     Он  встал  и  направился  к  выходу   осторожной   поступью   человека,
сознающего, что он перебрал лишку. Несколько человек последовали  за  ним  и
остановились у порога, всматриваясь  в  сумерки.  Здесь  особенно  явственно
ощущалась  разница  между   мирным   спокойствием   природы   и   обдуманной
злонамеренностью  человека.  Какой  контраст  жестокой  сцене,  только   что
разыгравшейся в палатке,  являл  вид  нескольких  лошадей,  которые  ласково
терлись шеями друг о друга, терпеливо дожидаясь, пока их запрягут и  погонят
в обратный путь! За пределами ярмарочного поля, в долинах и лесах, все  было
тихо.
     Солнце недавно зашло,  и  небо  на  западе  застилало  розовое  облако,
казавшееся неизменным, однако оно медленно меняло свои контуры.  Следить  за
ним было  все  равно  что  смотреть  из  затемненного  зрительного  зала  на
великолепные декорации. При  виде  этой  сцепы  после  той,  другой,  первым
естественным побуждением было отречься от человека, который подобен пятну на
лике доброй матери-природы, однако приходила на память мысль, что  на  земле
все меняется и что в одну прекрасную ночь человечество  может  спать  мирным
сном, а эта, ныне тихая, природа будет буйствовать.
     - Где живет этот моряк? - спросил один из  зрителей,  пока  собравшиеся
тщетно озирались по сторонам.
     - Бог его знает, - ответил тот, что повидал хорошую жизнь, - ясно,  что
он не здешний.
     - Он зашел минут пять назад, - сказала владелица  палатки  с  пшеничной
кашей, которая присоединилась к остальным и стояла подбоченившись.  -  Потом
он вышел, потом опять заглянул. На нем я не разжилась ни на пенни.
     - И поделом мужу! -  сказала  торговка  корсетными  шнурками.  -  Такая
миловидная, приличная женщина - чего, кажется, еще нужно человеку?  А  какая
храбрая! Я бы сама на это  пошла,  ей-богу,  пошла,  если  бы  мой  муж  так
обращался со мной! Ушла бы, и пускай бы он звал и звал, пока не  охрипнет...
Но я бы ни за что не вернулась - нет, не  вернулась  бы  до-самого  трубного
гласа!
     -  Ну  что  ж,  женщине  легче  будет,  -  сказал  кто-то  из  наиболее
рассудительных. - Моряки - падежное пристанище  для  остриженных  овечек,  у
парня как будто много денег, а по всему видно, что к этому она не привыкла.
     - Попомните мое слово, я за ней не пойду! -  сказал  вязальщик  упрямо,
возвращаясь на свое место. - Пусть уходит! Вздумала чудить,  пускай  сама  и
расплачивается. Только дочку ни к чему ей  было  брать  -  дочка-то  моя!  И
случись это еще раз, я бы ее не отдал.
     Вскоре посетители начали покидать палатку, то ли подталкиваемые неясным
чувством, что помогли заключить недопустимую сделку, то ли потому, что  было
уже поздно. Мужчина положил локти на стол, опустил голову на  руки  и  скоро
захрапел. Торговка пшеничной  кашей,  решив  закрывать  заведение  на  ночь,
проследила за тем, чтобы оставшиеся бутылки с ромом, молоко, пшеница, изюм и
прочее были погружены в повозку, и подошла к прикорнувшему у стола  мужчине.
Она стала его тормошить, но разбудить не могла. Поскольку  в  тот  вечер  не
нужно было разбирать палатку - ярмарка продолжалась еще дня два-три,  -  она
решила, что спящий, который явно не был бродягой, может  остаться  здесь  на
ночь вместе со своей корзиной. Погасив последнюю свечу, она вышла и, опустив
полотнище над входом в палатку, уехала.

ГЛАВА II

     Утреннее солнце струилось сквозь  прорехи  в  парусине,  когда  мужчина
проснулся. Палатка была пронизана теплым светом, и в воздухе  с  музыкальным
жужжанием кружила одинокая большая синяя муха. Кроме жужжания этой мухи,  не
слышно было ни единого звука. Он посмотрел вокруг: на скамьи,  на  стол,  на
свою корзину с инструментами, на печь, где варилась накануне пшеничная каша,
на пустые миски, на рассыпанные зерна пшеницы, на пробки, которыми был усеян
поросший кое-где травою земляной  пол.  Среди  мусора  он  заметил  какой-то
маленький блестящий предмет и поднял его. Это было кольцо его жены.
     Смутное воспоминание о событиях прошлого вечера всплыло в его сознании,
и он сунул руку во внутренний  карман.  Зашуршали  небрежно  засунутые  туда
кредитные билеты моряка.
     Этого  второго  подтверждения  его   неясных   воспоминаний   оказалось
достаточно: теперь он знал, что то был не сон. В течение некоторого  времени
он продолжал сидеть, уставившись в землю.
     - Надо как можно скорее выпутаться из этой истории, - наконец сказал он
решительно, как человек, который не может собраться с мыслями, не выразив их
вслух. - Она ушла... да, конечно, ушла с тем моряком, который купил ее, и  с
маленькой Элизабет-Джейн. Мы забрели сюда, и я ел пшеничную кашу, а  в  каше
был ром... и я ее продал. Да, так оно и было, и вот я теперь сижу здесь. Что
же мне делать, достаточно ли я протрезвел, чтобы идти?
     Он встал, обнаружил, что находится  во  вполне  приличном  состоянии  и
может без труда тронуться в путь. Потом он взвалил на спину свою  корзину  и
убедился, что может нести ее; тогда, приподняв полотнище палатки,  он  вышел
на воздух.
     С  угрюмым  любопытством  он  стал  озираться  по  сторонам.   Свежесть
сентябрьского утра оживила его и подбодрила. Когда он пришел  сюда  накануне
вечером вместе с женой и дочкой, они были утомлены и мало  что  заметили,  а
потому теперь он смотрел на окружающую местность как бы впервые. Он стоял на
открытом высоком месте, окаймленном вдали рощей. Внизу, куда вела извилистая
дорога, находилась деревня, которая дала свое имя  возвышенности,  служившей
местом ежегодной ярмарки. Отсюда шел  спуск  в  долины  и  подъем  к  другим
возвышенностям,  усеянным  курганами  и   пересеченным   остатками   древних
укреплений. Все вокруг было залито лучами недавно взошедшего солнца, еще  не
успевшего осушить ни единого стебелька в росистой траве, на  которой  лежали
длинные тени желтых и красных фургонов, так что тени от их колес походили на
вытянутые орбиты комет.  Все  цыгане  и  владельцы  балаганов,  заночевавшие
здесь, расположились в своих  палатках  и  повозках  или  лежали  под  ними,
закутавшись в попоны, тихо и недвижимо, словно в  объятиях  смерти,  -  лишь
случайный храп выдавал их присутствие. Но у Семерых спящих  была  собака;  и
собаки неведомой породы, принадлежавшие бродягам и  похожие  столько  же  на
кошек, сколько на собак, и столько же на  лисиц,  сколько  на  кошек,  также
лежали  вокруг.  Какая-то  маленькая  собачонка  выскочила  из-под  повозки,
тявкнула  для  порядка  и  тотчас  улеглась  снова.  Она  была  единственным
несомненным  свидетелем  того,  как  вязальщик   сена   покинул   уэйдонское
ярмарочное поле.
     По-видимому, это отвечало его желанию. Он шел в глубоком  раздумье,  не
обращая внимания ни на желтых овсянок, порхавших с соломинками в  клюве  над
живой  изгородью,  ни  на  шляпки  грибов,  ни   на   позвякиванье   овечьих
колокольчиков, обладателям которых посчастливилось не попасть на  ярмарочное
поле. Выйдя на проселочную дорогу в доброй миле от места  действия  прошлого
вечера, мужчина опустил свою корзину  на  землю  и  прислонился  к  воротам.
Тяжкая проблема - а может быть, и не одна - занимала его мысли.
     "Назвал я себя вчера кому-нибудь или  нет?"  -  подумал  он  и  наконец
пришел к заключению, что не назвал. Он был удивлен и  задет  тем,  что  жена
поняла его слова буквально, - это видно было и по лицу его, и по  тому,  как
он покусывал соломинку, которую выдернул из живой изгороди. Он понимал,  что
она поступила так в запальчивости, больше того, она, должно  быть,  считала,
что эта сделка к чему-то ее обязывает. В этом последнем он был почти уверен,
зная ее натуру, чуждую легкомыслия, и крайнюю примитивность ее  мышления.  К
тому же под ее обычным спокойствием могли скрываться безрассудная  решимость
и чувство обиды, которые и заглушили мимолетные сомнения. Как-то,  когда  он
во время одной попойки заявил, что избавится от нее тем способом,  к  какому
прибег сейчас, она ответила покорным тоном человека, готового  принять  удар
судьбы, что так оно и случится и ей не придется слышать это  от  него  много
раз...
     - Но ведь знает же она, что в  такие  минуты  я  сам  не  понимаю,  что
говорю! - воскликнул он. - Что ж, придется мне побродить в, этих краях, пока
я не найду ее... Черт возьми, могла бы она подумать, прежде чем так  срамить
меня! - взревел он. - Ведь она-то не была пьяна,  как  я.  Этакая  идиотская
простота - как это похоже на Сьюзен! Покорная... Эта ее покорность причинила
мне больше зла, чем самый лютый нрав!
     Немного успокоившись, он вернулся к первоначальному  своему  убеждению,
что должен так или иначе отыскать ее и свою маленькую  Элизабет-Джейн  и  по
мере сил примириться с позором. Он сам навлек его на  себя  и  должен  нести
его. Но сначала он решил дать обет - такой великий обет, какого никогда  еще
не  давал,  а  чтобы  принести  клятву   надлежащим   образом,   требовалось
соответствующее место и обстановка, ибо в  верованиях  этого  человека  было
что-то идолопоклонническое.
     Он взвалил корзину на  спину  и  двинулся  в  путь,  на  ходу  окидывая
пытливым взглядом местность, и вдали, в трех-четырех милях, увидел  крыши  и
колокольню деревенской церкви. К этой колокольне он и направился. В  деревне
стояла  тишина,  был  тот  безгласный  час,  который  наступает  в  сельской
повседневной жизни после ухода  мужчин  на  полевые  работы  и  кончается  с
пробуждением их жен и дочерей, когда те встают, чтобы приготовить завтрак  к
их возвращению. Вот почему вязальщик сена достиг церкви никем не  замеченный
и вошел в нее, поскольку дверь была заперта только на  щеколду.  Он  опустил
свою корзину возле купели, прошел по нефу до решетки перед алтарем и, открыв
дверцу, вступил в святилище; на секунду он почувствовал себя как-то странно,
но  потом  преклонил  колени  на  возвышении,  уронил  голову  на  книгу   с
застежками, лежавшую на престоле, и громко произнес:
     - Я, Майкл Хенчард, сегодня утром,  шестнадцатого  сентября,  здесь,  в
этом священном месте, даю обет в том,  что  двадцать  лет  не  притронусь  к
спиртным напиткам, считая по году на каждый уже прожитый мною год. И в  этом
я клянусь на лежащей передо мною книге. И да поразят меня немота, слепота  и
беспомощность, если я нарушу мой обет!
     Произнеся эти слова и поцеловав большую книгу, вязальщик сена встал  и,
казалось, почувствовал облегчение, вступив на новый  путь.  Приостановившись
на минуту на паперти, он увидел густую струю дыма, внезапно  вырвавшуюся  из
красной трубы ближайшего коттеджа, и понял, что его обитательница только что
затопила печь. Он подошел к двери, и хозяйка за ничтожную плату  согласилась
приготовить ему завтрак. Подкрепившись, он приступил к поискам своей жены  и
ребенка.
     Сложность  этой  задачи  обнаружилась  довольно  скоро.  Хотя  он  всех
расспрашивал и допытывал и день за днем  колесил  по  округе,  но  тех,  чье
описание  он  давал,  нигде  не  видели  с  того  вечера  на  ярмарке.  Дело
осложнялось еще и тем, что он не мог установить, как  звали  моряка.  Деньги
его были уже на исходе, и  он  после  некоторых  колебаний  решил  истратить
полученную от моряка сумму  на  продолжение  поисков.  Но  и  это  оказалось
тщетным. Боязнь заявить открыто о своем поступке  помешала  Майклу  Хенчарду
поднять вокруг этого дела шум,  какой  был  необходим,  чтобы  поиски  могли
привести к желательным результатам. И, должно быть, потому-то он ничего и не
добился, хотя им сделано было все, что не влекло за  собой  объяснения,  при
каких обстоятельствах он потерял жену.
     Недели складывались в месяцы, а он все продолжал поиски, в  промежутках
берясь за случайную работу, чтобы прокормиться.  Через  некоторое  время  он
добрался  до  морского  порта  и  здесь  узнал,  что  лица,  отвечавшие  его
описаниям, не так давно покинули страну. Тогда он решил прекратить поиски  и
поселиться в местности, которую давно себе облюбовал. На следующий  день  он
направился на юго-запад, останавливаясь только на ночевку, и шел до тех пор,
пока не достиг города Кэстербриджа в отдаленной части Уэссекса.

ГЛАВА III

     Проезжая дорога в деревню  Уэйдон-Прайорс  снова  была  устлана  ковром
пыли. Как и во время оно, деревья снова  были  тускло-зеленые,  и  там,  где
некогда шла семья  Хенчарда  из  трех  человек,  шли  теперь  двое,  имевшие
отношение к этой семье.
     Все вокруг  было  совсем  как  прежде  -  вплоть  до  голосов  и  шума,
доносившихся снизу, из соседней деревни, - так что, в  сущности,  этот  день
вполне  мог  бы  наступить  непосредственно  вслед  за   изложенными   р