н взглянул вверх, на ее  окна,  но  ее  не  было
видно нигде.
     Хенчард в роли мирового судьи мог на первый взгляд показаться еще более
нелепым явлением, чем даже Шеллоу  и  Сайленс.  Но  его  способность  быстро
схватывать все обстоятельства дела и его неуклонная прямолинейность  нередко
помогали ему лучше, чем основательное знание  законов,  справляться  с  теми
несложными делами, которые разбирались в суде. В этот день  доктор  Чокфилд,
теперешний мэр, был в отъезде, поэтому Хенчард опустился в  председательское
кресло, рассеянно поглядывая в окно на каменный фасад "Высокого дома".
     Сегодня должно было разбираться только одно дело, и вот перед Хенчардом
встала обвиняемая. Это была старуха с испещренным пятнами лицом, в шали того
неопределенного,  не  имеющего  названия  цвета,  который   нельзя   создать
искусственно, потому что он получается  только  сам  собой,  -  это  был  не
коричневый цвет и не рыжеватый, не ореховый и не пепельный, а нечто  среднее
между ними; на голове у нее красовался черный капор, такой засаленный, точно
его носили в стране Псалмопевца, где жир  капает  из  туч;  передник  же  ее
сравнительно недавно был  белым  и  потому  представлял  резкий  контраст  с
одеждой. По развязному поведению старухи  можно  было  догадаться,  что  она
родилась не в деревне и даже не в провинциальном городке.
     Она скользнула взглядом по Хенчарду и второму судье, а Хенчард  на  миг
задержал на ней взгляд, словно она смутно напомнила ему кого-то или  что-то,
но воспоминание исчезло так же быстро, как и возникло.
     -  Ну,  что  она  там  такое  натворила?  -  спросил  он,  просматривая
обвинительное заключение.
     - Она обвиняется в том, сэр, что она особа  непристойного  поведения  и
нарушила общественный порядок, - прошептал Стабберд.
     - Где она это совершила? - спросил другой судья.
     - У церкви, сэр. Подумать только - из всех поганых мест  надо  же  было
выбрать именно это!.. Я застал ее на месте преступления, ваша милость.
     - Ну, станьте там, - сказал Хенчард,  -  и  послушаем,  что  вы  имеете
сказать.
     Стабберда привели к присяге, судебный писарь окунул перо в чернила, так
как Хенчард был не мастер писать протоколы, и квартальный начал:
     - Услышав незаконный шум, я  пошел  по  улице  в  двадцать  пять  минут
двенадцатого вечера, в ночь на пятое число сего месяца текущего года.  Когда
я...
     - Не тараторь, Стабберд! - остановил его писарь.  Квартальный  умолк  и
стал ждать, не отрывая глаз от пера писаря, пока тот не перестал царапать им
по бумаге и не проговорил: "Дальше!" Тогда Стабберд продолжал:
     - Когда я проследовал на место, я увидел ответчицу в  другом  месте,  а
именно у канавы.
     Он умолк и снова воззрился на перо писаря.
     - "У канавы"... дальше, Стабберд!
     - ...Место это было на расстоянии двенадцати футов девяти  дюймов,  или
около того, от места, где я...
     По-прежнему опасаясь, как бы не обогнать писаря, Стабберд опять  умолк;
он выучил свое показание наизусть, и ему было все равно, когда делать паузы.
     - Я возражаю!  -  заговорила  вдруг  старуха.  -  "Место  это  было  на
расстоянии двенадцати футов девяти дюймов, или около  того,  от  места,  где
я..." - такое показание не заслуживает доверия!
     Судьи посовещались, и второй судья объявил, что суд считает  упоминание
о двенадцати футах девяти дюймах приемлемым показанием, поскольку  свидетель
был приведен к присяге.
     Бросив на старуху взгляд, исполненный сдержанного торжества  победившей
правоты, Стабберд продолжал:
     -  ...стоял  сам.  Она  шаталась,  представляя  большую  опасность  для
уличного движения, а когда я подошел поближе, она меня оскорбила.
     - "Меня оскорбила..." Ну, так что же она сказала?
     - Она сказала: "Убери,  говорит,  этот  фонарь,  так  его  и  этак",  -
говорит.
     - Ну...
     - "Слышишь, говорит, старый  чурбан,  балда?  Убери  фонарь  туда-то  и
туда-то. Я справлялась с мужчинами почище тебя, такой-сякой  болван,  той-то
сын, чтоб меня так-то и этак-то, если не справлялась".
     - Я возражаю против такого разговора! - перебила его старуха. - Сама  я
была не в состоянии слышать, что говорила, а что я говорила не слыхавши,  то
не показание.
     Пришлось опять прервать заседание и посовещаться; потом навели  справки
в какой-то книге и наконец Стабберду разрешили продолжать.  Сказать  правду,
старуха бывала в суде гораздо чаще, чем сами судьи, поэтому  им  приходилось
строго соблюдать порядок судебной процедуры. Наконец Хенчард,  послушав  еще
некоторое  время  бессвязные  разглагольствования   Стабберда,   нетерпеливо
перебил его:
     - Вот что... довольно с  нас  этих  дурацких  "такой-сякой,  туда-то  и
туда-то"! Нечего стесняться.  Стабберд,  будь  мужчиной,  говори  все  слова
полностью или замолчи! - Затем он обратился к  старухе:  -  Ну,  желаете  вы
задать ему какие-нибудь вопросы или имеете что-нибудь сказать?
     - Да, - ответила она, подмигнув, и писарь  окунул  перо  в  чернила.  -
Двадцать лет назад я продавала пшеничную кашу на Уэйдонской ярмарке...
     - "Двадцать лет назад..." Ну, уж это...  Ты,  чего  доброго,  примешься
вспоминать о сотворении мира! - проговорил писарь не без язвительности.
     Но Хенчард широко раскрыл глаза, позабыв о необходимости  отличать  то,
что имеет отношение к сути дела, от того, что не имеет.
     - В мою палатку вошли  мужчина  и  женщина  с  ребенком,  -  продолжала
старуха. - Они сели и спросили себе по миске каши. О господи, твоя  воля!  В
ту пору я была более важной шишкой, чем теперь, - неплохо  торговала  из-под
полы и в кашу подливала ром, если кто попросит. И этому мужчине  подлила,  а
потом еще подливала, и еще, и еще, так что он наконец поругался  с  женой  и
объявил, что хочет продать ее тому, кто больше даст. Пришел какой-то матрос,
и предложил пять гиней, и выложил деньги, и увел  ее.  А  тот  мужчина,  что
продал свою жену таким манером, это вон тот человек, который сидит в большом
кресле.
     Старуха  заключила  свою  речь  кивком  головы  в  сторону  Хенчарда  и
скрестила руки.
     Все воззрились на Хенчарда. Лицо  у  него  было  странное,  посеревшее,
точно присыпанное пеплом.
     - Нам незачем слушать про вашу жизнь и похождения,  -  резко  заговорил
второй  судья,  нарушая  молчание.  -  Вас  спрашивают,  можете  вы  сказать
что-нибудь такое, что относится к делу?
     - А это и относится к делу. Это доказывает, что он не лучше, чем  я,  и
не имеет права заседать тут и судить меня.
     - Врешь ты все! - сказал писарь. - Придержи язык!
     - Нет... это правда. - Эти слова произнес Хенчард. - Истинная правда, -
проговорил он медленно. - И, клянусь душой, отсюда следует, что я не  лучше,
чем она! И чтобы избежать малейшего искушения покарать ее слишком строго  из
мести, судить ее я предоставляю вам.
     Сенсация в суде была неописуемая. Хенчард встал с кресла  и,  выйдя  из
ратуши, прошел сквозь строй людей, стоявших на ступенях подъезда и на улице;
народу собралось  гораздо  больше,  чем  обычно,  так  как  старая  торговка
пшеничной  кашей  таинственно  намекнула  обитателям  переулка,  в   котором
поселилась после своего приезда в город, что ей известно кое-что  любопытное
об их именитом согражданине мистере Хенчарде и она могла бы порассказать про
него, если бы захотела. Это и привело сюда людей.
     - Почему сегодня столько  народу  шатается  около  ратуши?  -  спросила
Люсетта. свою горничную, когда разбор дела закончился. Она встала  поздно  и
только сейчас выглянула в окно.
     - Ах, сударыня, тут у нас целый переполох из-за мистера Хенчарда.  Одна
женщина доказала, что он когда-то - еще до того, как  стал  джентльменом,  -
продал свою жену за пять гиней в ларьке на ярмарке.
     Хенчард некогда говорил Люсетте о своей многолетней разлуке с женой,  о
том, что считает Сьюзен умершей, и тому подобное, но ни разу не  рассказывал
подробно, почему они расстались. Теперь Люсетта впервые услышала обо всем.
     Отчаяние исказило черты Люсетты, когда она вспомнила, какое обещание ей
пришлось дать вчера вечером. Так вот каков  Хенчард!  Какая  ужасная  судьба
ждет женщину, решившуюся отдать себя под его покровительство!
     Днем Люсетта ходила к римскому амфитеатру и в другие места и  вернулась
только под вечер. Придя домой, она сейчас  же  сказала  Элизабет-Джейн,  что
решила уехать на несколько дней  из  дому  и  пожить  на  берегу  моря  -  в
Порт-Брэди: Кэстербридж такой мрачный.
     Элизабет, заметив, что она расстроена и даже осунулась, поддержала  ее,
полагая, что перемена обстановки принесет ей облегчение. Но девушка невольно
заподозрила, что мрак, окутавший Кэстербридж (по  мнению  Люсетты),  отчасти
объясняется отъездом Фарфрэ.
     Элизабет проводила подругу в Порт-Брэди  и  взяла  на  себя  управление
"Высоким домом" до ее  приезда.  Дождь  лил  беспрерывно;  два-три  дня  она
провела в одиночестве,  потом  зашел  Хенчард.  Он,  видимо,  был  неприятно
удивлен, услышав, что Люсетта уехала, и, хотя в ответ только кивнул головой,
притворяясь,  будто  это  ему  безразлично,  ушел,   поглаживая   бороду   с
раздосадованным видом.
     На следующий день он зашел снова.
     - Она приехала? - спросил он.
     - Да. Вернулась сегодня утром, - ответила ему падчерица. -  Но  ее  нет
дома. Она ушла гулять по дороге в Порт-Брэди. Вернется под вечер.
     Хенчард  сказал  несколько  слов,  не  скрывших  его   беспокойства   и
нетерпения, и снова ушел.

ГЛАВА XXIX

     Как сказала Элизабет-Джейн, в этот час Люсетта быстро шла по  дороге  в
Порт-Брэди. Странно, что для своей послеобеденной прогулки  она  выбрала  ту
самую дорогу, по которой всего три часа назад ехала в карете, возвращаясь  в
Кэстербридж, - странно, если только можно хоть что-нибудь назвать странным в
сцеплении событий, каждое из которых вызвано  какой-то  причиной.  День  был
базарный, суббота, но Фарфрэ на сей раз не стоял за своей стойкой на хлебной
бирже.  Впрочем,  было  известно,  что  он   приедет   домой   вечером,   "к
воскресенью", как выражались в Кэстербридже. ....
     Люсетта шла, пока не кончились ряды деревьев,  которыми  была  обсажена
эта дорога, так же как и другие большие дороги,  ведущие  в  Кэстербридж.  В
миле от города ряды деревьев кончились, и здесь она остановилась.
     Она стояла в ложбине между двумя отлогими  возвышенностями,  а  дорога,
все еще сохранявшая то же направление,  что  и  во  времена  древнего  Рима,
тянулась прямо, как цепь землемера, и скрывалась из виду  за  самой  дальней
грядой. Нигде не было видно ни изгороди, ни дерева, и дорога  выделялась  на
сжатых пшеничных полях, словно полоска, пришитая к  развевающемуся  одеянию.
Невдалеке стоял сарай - единственное  строение  на  всем  этом  пространстве
вплоть до самого горизонта.
     Люсетта  напряженно  всматривалась  в  даль,  но  на  дороге  ничто  не
появлялось - ни единой точки. Она  вздохнула:  "Дональд!"  -  и,  собравшись
уходить, повернулась к городу.
     Здесь  дорога  была  не  совсем  безлюдной.  По  ней  шла   женщина   -
Элизабет-Джейн.
     Как ни грустно было Люсетте в одиночестве, теперь ей  как  будто  стало
немного досадно. Зато Элизабет, когда  она  издали  узнала  Люсетту,  так  и
просияла.
     - Мне вдруг почему-то захотелось пойти вам навстречу,  -  сказала  она,
улыбаясь.
     Люсетта  собиралась  что-то  ответить,  но   неожиданно   ее   внимание
отвлеклось. Справа от нее с большой дорогой  соединялась  пересекавшая  поле
проселочная, и по ней брел бык, приближаясь к Элизабет, которая  смотрела  в
другую сторону и потому не видела его.
     В последней четверти каждого года рогатый скот  становился  надеждой  и
грозой жителей Кэстербриджа и его окрестностей, где скотоводством занимались
с успехом, достойным времен Авраама. В эти месяцы через город гнали огромные
гурты скота для продажи на местном аукционе, и отдельные животные, бродя  по
дорогам, обращали в бегство женщин и детей, пугая их так, как  ничто  другое
не могло напугать. Впрочем, животные шли бы довольно спокойно,  если  бы  не
традиции  кэстербриджцев,  считавших,  что,  сопровождая  гурты,  необходимо
испускать пронзительные крики  в  сочетании  с  отвратительными  ужимками  и
жестами, размахивать толстыми длинными палками, сзывать отбившихся  собак  -
словом, всячески стараться разъярить  злых  и  нагнать  страху  на  кротких.
Нередко хозяин дома, выйдя из гостиной, обнаруживал, что  его  передняя  или
коридор   битком   набиты   детьми,   няньками,   пожилыми   женщинами   или
воспитанницами женской школы, которые оправдывали свое  вторжение  тем,  что
"по улице вели быка на продажу".
     Люсетта и Элизабет опасливо смотрели на быка, а тот бесцельно брел в их
сторону. Это было очень крупное  животное  местной  породы,  красивой  бурой
масти, но обезображенное пятнами грязи, испещрявшими его шершавые бока. Рога
у него были толстые, с латунными наконечниками;  ноздри  напоминали  вход  в
туннель  под  Темзой,  который  можно   увидеть   в   старинном   игрушечном
стереоскопе. Между ноздрями в  носовой  хрящ  было  продето  прочное  медное
кольцо, запаянное наглухо, и снять его было так же  невозможно,  как  медный
ошейник Герти. К кольцу была привязана ясеневая палка около ярда  длиной,  и
бык, мотая головой, размахивал ею, как цепом.
     Заметив болтающуюся палку, приятельницы испугались  не  на  шутку;  они
поняли, что перед ними вырвавшийся на волю  старый  бык,  такой  дикий,  что
справиться с ним было нелегко, и погонщик, очевидно, вел его, держа  в  руке
эту палку и при ее помощи увертываясь от его рогов.
     Путницы огляделись по сторонам в поисках какого-нибудь убежища и решили
укрыться в сарае, стоявшем поблизости. Пока они смотрели  на  быка,  он  вел
себя довольно спокойно, но  не  успели  они  повернуться  к  нему  спиной  и
направиться к сараю, как он тряхнул головой и решил хорошенько напугать  их.
Беспомощные женщины пустились бежать во весь дух, а бык с решительным  видом
погнался за ними.
     Сарай стоял за тинистым, мутным прудиком, и, как во всех таких  сараях,
в нем было двое ворот, но одни были заперты, а  другие  открыты  и  приперты
колом; к этим-то воротам и устремились беглянки. В сарае было пусто -  после
обмолота из него все вывезли, и только в  одном  конце  лежала  куча  сухого
клевера. Элизабет-Джейн сразу сообразила, что нужно делать.
     - Полезем туда, - воскликнула она.
     Но еще не успев подбежать к куче клевера, они услышали, что бык  быстро
перебирается вброд через прудик, и вот спустя секунду он ворвался  в  сарай,
сбив на бегу кол, подпиравший тяжелые ворота; они с грохотом захлопнулись, и
все трое оказались взаперти. Женщины  бросились  в  глубину  сарая,  но  бык
увидел их и ринулся за ними. Они так ловко увернулись от преследователя, что
он налетел на стену как раз в тот миг, когда  они  были  уже  на  полпути  к
противоположному концу сарая. Пока он поворачивал свое длинное  тело,  чтобы
снова погнаться за ними, они успели  добежать  до  другого  конца,  так  что
погоня продолжалась, и горячее дыхание, вырываясь из  ноздрей  быка,  словно
сирокко, обдавало жаром Элизабет и Люсетту, но им никак не удавалось улучить
момент и открыть ворота. Трудно сказать, чем бы все это кончилось,  если  бы
погоня затянулась, но спустя несколько мгновений за воротами послышался шум,
отвлекший внимание быка, и на пороге появился человек. Он подбежал к быку и,
схватив палку-повод, резко дернул ее вбок, точно хотел оторвать ему  голову.
Дернул он  с  такой  силой,  что  толстая  твердая  шея  быка  обмякла,  как
парализованная,  а  из  носа  его  закапала  кровь.  Хитроумное  изобретение
человека - носовое кольцо - одержало победу над импульсивной грубой силой, и
животное дрогнуло.
     В полумраке можно было только различить, что спаситель - человек рослый
и решительный. Но вот он подвел быка к воротам, дневной  свет  упал  на  его
лицо, и приятельницы узнали Хенчарда. Он привязал быка снаружи и вернулся  в
сарай, чтобы помочь Люсетте, - Элизабет-Джейн он не  заметил,  так  как  она
влезла на кучу клевера. Люсетта истерически всхлипывала, и Хенчард, взяв  ее
на руки, понес к воротам.
     - Вы... спасли меня! - воскликнула она, как только обрела дар слова.
     - Я отплатил вам за вашу доброту, - отозвался он с  нежностью.  -  Ведь
когда-то меня спасли вы.
     - Как... вышло, что это вы... вы? - спросила она, не слушая его.
     - Я пошел сюда искать вас. Последние два-три дня я  хотел  вам  кое-что
сказать, но вы уехали. Вы не могли бы поговорить со мной сейчас?
     - Ох... нет! Где Элизабет?
     - Я здесь! - весело крикнула та и, не дожидаясь, пока Хенчард  принесет
стремянку, соскользнула с кучи клевера на пол.
     Все трое медленно пошли по дороге в гору, причем  Хенчард  одной  рукой
поддерживал Люсетту, а другой Элизабет-Джейн. Они дошли до перевала и  стали
спускаться, как вдруг Люсетта, которая уже оправилась от испуга,  вспомнила,
что уронила в сарае свою муфту.
     - Я за ней сбегаю, - сказала Элизабет-Джейн. - Мне это ничего не стоит,
ведь я не так устала, как вы.
     И она побежала обратно к сараю, а Люсетта и Хенчард пошли дальше.
     Элизабет недолго искала муфту,  так  как  в  те  времена  муфты  носили
немалого размера. Выйдя из сарая, она на минуту остановилась  посмотреть  на
быка; теперь у него был довольно жалкий вид, из носа  текла  кровь,  -  быть
может, затеяв погоню, он просто хотел пошутить и вовсе не  собирался  никого
забодать, Хенчард приковал его к месту, воткнув привязанную к кольцу палку в
дверную петлю и заклинив  ее  колом.  Посмотрев  на  быка,  девушка  наконец
повернулась, собираясь бежать обратно, как вдруг увидела  зеленую  с  черным
двуколку, приближавшуюся с противоположной стороны; двуколкой правил Фарфрэ.
     Топерь Элизабет стало ясно, почему Люсетта пошла гулять в эту  сторону.
Дональд увидел Элизабет, подъехал к ней, и она торопливо рассказала ему  обо
всем. Ей еще не приходилось видеть, чтобы он волновался так сильно,  как  во
время ее рассказа о том, какой страшной опасности подвергалась  Люсетта.  Он
был настолько поглощен мыслями о происшедшем, что, видимо, плохо соображал и
даже не помог девушке, когда она взбиралась к нему в двуколку.
     - Она ушла с мистером Хенчардом, так вы сказали? - спросил он наконец.
     Да. Он повел ее домой. Сейчас они, наверно, уже почти дошли.
     - А вы уверены, что она в силах добраться до дому?
     Элизабет-Джейн была в этом совершенно уверена.
     - Значит, это ваш отчим спас ее?
     - Конечно.
     Фарфрэ пустил лошадь шагом, и девушка  поняла  почему.  Он  решил,  что
сейчас лучше не мешать беседе тех двух. Хенчард  спас  Люсетту,  и  дать  ей
повод при нем выказать предпочтение ему, Фарфрэ, было бы и  невеликодушно  и
неразумно.
     Они исчерпали тему разговора, и  девушка  стала  стесняться  того,  что
сидит рядом со  своим  бывшим  поклонником;  но  вскоре  впереди  показались
Хенчард и Люсетта, подходившие к окраине города. Люсетта часто оглядывалась,
но Фарфрэ не подгонял лошади. Когда двуколка подъехала  к  городскому  валу,
Хенчард и его спутница скрылись  из  виду  в  конце  улицы;  Фарфрэ  высадил
Элизабет-Джейн,  так  как  она  пожелала  сойти  с  двуколки  здесь,  а  сам
направился к конюшне, стоявшей на заднем дворе того дома, где он жил.
     Он вошел в дом через сад и, поднявшись к себе,  нашел  свои  комнаты  в
полном беспорядке: сундуки его были вынесены на площадку лестницы, а книжный
шкаф разобран на три  части.  Однако  это,  видимо,  не  вызвало  в  нем  ни
малейшего удивления.
     -  Когда  вы  все  это  отправите?  -  спросил  он  у   хозяйки   дома,
распоряжавшейся переноской вещей.
     - Пожалуй, не раньше чем в восемь, сэр, - ответила она. -  Ведь  мы  до
сегодняшнего утра не знали, что вы собираетесь переехать, а если  бы  знали,
так все было бы уже готово.
     -