жизнь, а  на  смерть.  Он  уже
больше не мог отражать бешеные атаки Хенчарда, только уклоняясь  от  борьбы.
Едва началась между ними война  цен,  ею  заинтересовались  все,  а  кое-кто
предугадал ее исход. Все отчасти объяснялось тем, что дальновидность  Севера
боролась тут с упрямством Юга, нож -  с  дубиной,  а  оружие  Хенчарда  было
такого рода, что если оно не поражало насмерть с первого или второго  удара,
то владелец его оказывался во власти своего противника.
     Почти  каждую  субботу  они  встречались  в  толпе  фермеров,   которые
еженедельно сходились на рыночную площадь по своим делам. Дональд всегда был
готов и даже стремился сказать Хенчарду несколько  дружеских  слов,  по  мэр
неизменно  смотрел  куда-то  мимо  своего  бывшего  друга  с  гневным  видом
человека, который много потерпел и потерял из-за него и ни за что не простит
обиды, - смущенное недоуменно Фарфрэ ничуть  не  умиротворяло  его.  В  зале
хлебной  биржи  у  всех  крупных  фермеров,  торговцев  зерном,   мельников,
аукционистов и других  дельцов  были  свои,  официально  предоставленные  им
стойки, на которых краской были начертаны их фамилии,  и  когда  к  знакомой
череде "Хенчард", "Эвердин", "Шайнер",  "Дартон"  и  так  далее  прибавилась
стойка с фамилией "Фарфрэ", написанной свежей краской  и  крупными  буквами,
Хенчарда это больно кольнуло, - подобно Беллерофону, он отошел  от  толпы  с
язвой в душе.
     С этого дня имя Дональда Фарфрэ почти никогда  не  упоминалось  в  доме
Хенчарда. Если за завтраком или обедом мать Элпзабет-Джейн  по  забывчивости
начинала говорить о своем любимце, дочь взглядом умоляла ее замолчать, а муж
спрашивал:
     - Как... значит, ты тоже мой враг?

ГЛАВА XVIII

     Случилось несчастье, которого Элизабет с  некоторых  пор  ожидала,  как
пассажир, сидящий на козлах, ожидает толчка, заметив рытвину на дороге.
     Мать Элизабет заболела и почувствовала себя так плохо,  что  не  смогла
выйти из своей комнаты. Хенчард, всегда обращавшийся с ней хорошо,  если  не
считать минут раздражения, сейчас же послал за  самым  богатым  и  известным
врачом, которого считал самым лучшим. Наступило  время  ложиться  спать,  но
свет не гасили всю ночь. Через день-два больная выздоровела.
     Элизабет, всю ночь не смыкавшая глаз, утром не явилась  к  завтраку,  и
Хенчард сидел за столом один. Он изумился, увидев адресованное ему письмо  с
острова Джерси, написанное почерком, который был ему так хорошо  знаком,  но
который он меньше всего ожидал увидеть вновь. Взяв  письмо,  он  смотрел  на
него, как на картину или видение,  напоминающие  о  поступках,  когда-то  им
совершенных; наконец он прочел его как нечто завершающее события, не имевшие
большого значения.
     Женщина,  пославшая  письмо,  писала,  что  она  наконец  поняла,   как
бессмысленно продолжать их отношения теперь, когда  он  женился  вновь.  Она
вынуждена признать,  что  вторичная  женитьба  была  единственно  правильным
выходом для него. "Итак, - продолжала она, - я, по  зрелом  размышлении,  от
души прощаю Вам то? что Вы поставили меня в такое трудное положение, ведь  я
помню, что, когда завязывалось наше не очень удачное знакомство.  Вы  ничего
от меня не скрыли и со свойственной Вам суровостью указали мне на то, что  в
близости с Вами есть известный риск,  хоть  он  и  казался  небольшим  после
восемнадцатилетнего молчания Вашей жены. Поэтому я считаю, что мне просто не
повезло, а Вас не виню ни в чем.
     Итак, Майкл, прошу Вас забыть о тех письмах, которыми  я  докучала  Вам
изо дня в день в пылу чувств. Они были написаны в то время, когда я считала,
что Вы поступили со мной жестоко, но теперь я более точно  узнала,  в  каком
положении Вы очутились и как неделикатны были мои упреки.
     Вы, конечно, поймете, что единственный способ обеспечить мое счастье  в
будущем - это сохранить в тайне наши прошлые  отношения,  так  чтобы  о  них
ничего не было известно за пределами этого острова. Рассказывать о них Вы, я
знаю, не станете и, надеюсь, не будете о них писать. Остается упомянуть  еще
об одной предосторожности: ничто, написанное мною, и никакие  принадлежавшие
мне мелочи не должны по небрежности или забывчивости остаться у Вас. Поэтому
прошу Вас вернуть мне все мои вещицы и особенно письма, написанные в  порыве
вспыхнувшего чувства.
     Сердечно благодарю Вас за  щедрую  денежную  помощь,  которой  Вы,  так
сказать, наложили пластырь на мою рану.
     Я еду в Бристоль повидаться со своей  единственной  родственницей.  Она
богата и, надеюсь, сделает что-нибудь для меня. На обратном  пути  я  проеду
через Кэстербридж и в Бедмуте сяду на пакетбот. Не можете  ли  Вы  встретить
меня и принести с собой письма и прочие мелочи? В будущую среду  Вы  увидите
меня в почтовой карете, которая меняет  лошадей  у  гостиницы  "Антилопа"  в
половине шестого вечера; я надену шерстяную шаль с красным полем,  и,  таким
образом, меня легко будет найти.  Лучше  не  посылать  писем  и  прочего,  а
передать мне все это из рук в руки.

                                           По-прежнему навеки Ваша Люсетта".

     Хейчард тяжело вздохнул.
     "Бедняжка... лучше бы тебе было не знать меня! Клянусь душой и сердцем,
если я получу возможность жениться на тебе, я  обязан  буду  это  сделать...
обязан!"
     Под этой возможностью он разумел, конечно, смерть миссис Хенчард.
     Исполняя просьбу Люсетты, он вложил ее письма в пакет, запечатал его  и
прятал в ожидании назначенного дня; очевидно, придуманный ею способ передачи
писем из рук в руки был просто хитроумным предлогом обменяться  с  Хенчардом
двумя-тремя словами о былых временах. Он предпочел бы не видеть Люсетты, но,
считая, что не будет большой беды, если он  исполнит  ее  просьбу,  вышел  в
сумерки и направился к почтовой станции.
     Вечер был холодный, и почтовая карета запоздала. Хенчард подошел к  ней
в то время, когда меняли лошадей, но Люсетты не было ни в карете,  ни  около
нее. Предположив, что планы ее  почему-то  изменились,  он  решил  не  ждать
дольше и вернулся домой не без чувства облегчения.
     Между тем миссис Хенчард заметно  слабела.  Она  уже  больше  не  могла
выходить из дому. Однажды она долго  взволнованно  думала  о  чем-то,  потом
сказала, что ей нужно кое-что написать. На ее кровати  установили  пюпитр  с
пером и бумагой, и, по ее просьбе, оставили ее  одну.  Она  писала  недолго,
аккуратно сложила исписанный лист, позвала  Элизабет-Джейн  и  попросила  ее
принести свечу и сургуч, а затем, все так же отказываясь  от  чужой  помощи,
запечатала письмо, надписала его и заперла в ящике своего письменного стола.
Надпись на письме гласила:

                         "Мистеру Майклу Хенчарду.
                Не вскрывать до дня свадьбы Элизабет-Джейн".

     Девушка сидела у постели матери ночь за ночью, пока  хватало  сил.  Нет
более быстрого способа научиться серьезному отношению к  миру,  чем  проводя
бессонные ночи у постели больного в роли "бдящей", как  говорят  деревенские
жители. С той минуты, когда мимо дома проходил последний  пьяница,  до  той,
когда, проснувшись, встряхивался первый воробей, тишина  Кэстербриджа,  если
не считать окриков ночного сторожа, нарушалась для Элизабет только часами на
лестнице, которые отчаянно тикали  все  резче  и  резче,  пока  не  начинало
казаться, будто они гудят, как гонг; и все это время впечатлительная девушка
спрашивала себя, зачем она родилась, зачем сидит в комнате и, мигая, смотрит
на свечу; почему все вещи вокруг приняли именно ту форму, какую они имеют, а
не какую-либо другую из всех возможных форм. Почему они смотрят на  нее  так
беспомощно, словно ожидая прикосновения волшебной палочки, которая освободит
их от земного плена; куда влечет  ее  и  как  возник  тот  хаос,  называемый
сознанием, который сейчас кружится в ней, как волчок.  Ее  глаза  слипались;
она не то бодрствовала, не то спала.
     Больная произнесла что-то, и Элизабет очнулась. Без всяких предисловий,
как бы продолжая сцену, которая  разыгрывалась  в  ее  уме,  миссис  Хенчард
сказала:
     - Помнишь записки, полученные тобой и мистером  Фарфрэ,  -  записки,  в
которых вас просили встретиться с кем-то в Дарновер-Бартоне... ты тогда  еще
подумала, что кто-то хотел подшутить над вами?
     - Да.
     - Никто не хотел подшутить над  вами...  Их  послали  для  того,  чтобы
свести вас вместо. Я послала.
     - Зачем? - спросила Элизабет, вздрогнув. - Я... хотела, чтобы ты  вышла
замуж за Фарфрэ.
     - Мама! -  Элизабет-Джейн  так  низко  склонила  голову,  что  едва  не
касалась ею своих коленей. Но мать молчала,  и  девушка  спросила  опять:  -
Зачем?
     - У меня на то была причина. Когда-нибудь все  узнаешь.  Хотелось  мне,
чтобы это случилось при моей жизни! Но что делать - чего хочешь, то  никогда
не сбывается! Хенчард ненавидит его.
     - Может быть, они снова станут друзьями, - негромко промолвила девушка.
     - Не знаю, не знаю.
     Мать умолкла и задремала; больше она на эту тему не говорила.
     Через несколько дней, в воскресенье утром, Фарфрэ,  проходя  мимо  дома
Хенчарда, увидел, что все занавески на окнах спущены.  Он  дернул  за  ручку
звонка так осторожно, что колокольчик по задребезжал, но звякнул - один  раз
громко, потом совсем тихо; и тут Фарфрэ узнал, что миссис Хенчард  умерла...
только что умерла... в этот самый час.
     Проходя мимо  городского  колодца,  он  увидел  нескольких  старожилов,
которые обычно ходили сюда по воду, если  у  них,  как  сегодня,  находилось
свободное время, потому что вода этого древнего источника была лучше, чем  в
их собственных колодцах. Миссис Каксом, давно уже стоявшая  здесь  со  своим
кувшином, подробно описывала со слов сиделки кончину миссис Хенчард.
     - И она побелела как мрамор,  -  говорила  миссис  Каксом.  -  И  такая
заботливая женщина, - ах, бедняжка! - ведь она о каждой мелочи позаботилась.
"Да, говорит, когда меня не станет и я испущу  дух,  откройте  верхний  ящик
комода, что у окна, в задней комнате, и найдите  там  мое  смертное  платье;
кусок фланели подложите под меня, а тот, что поменьше, подложите под голову,
а на ноги мне наденьте новые чулки, - они лежат рядом,  и  там  же  все  мои
прочие вещи. И еще там припрятаны четыре пенни, весом в унцию каждый,  самые
тяжелые, какие мне удалось раздобыть, - они в полотняные лоскуты  завернуты.
Это грузы: два для моего правого глаза, два для левого, говорит. А когда они
полежат сколько надо и глаза мои перестанут открываться, заройте эти  пенни,
добрые люди, и смотрите, не израсходуйте их, а то мне будет неприятно. И как
только меня вынесут, распахните окна и постарайтесь утешить Элизабет-Джейн".
     - Ах, бедная!
     - Да, и Марта все это сделала и зарыла тяжелые пенни в саду. Но  вы  не
поверите: этот негодяй Кристофер Копи пошел и вырыл их, да и пропил в  "Трех
моряках". "Какого черта! - говорит. - С какой это стати дарить смерти четыре
пейса? Смерть вовсе  не  такая  уж  важная  шишка,  чтобы  мы  настолько  ее
уважали", - говорит.
     - Так только людоеды поступают! - возмутились слушатели.
     - Э, нет! Я с этим не совсем согласен, - возразил Соломон Лонгуэйс. - И
я скажу хоть сегодня, - а сейчас у нас воскресное утро, и в такое время я не
стану болтать зря даже за серебряный шестипенсовик. Я в этом ничего  плохого
не вижу. Уважать покойников - значит прославлять их, и это  правильно,  и  я
лично ни за что не стал бы продавать скелеты, - по крайней  мере,  почтенные
скелеты, чтоб их потом для анатомии полировали, -  разве  что  останусь  без
работы.  Но  денег  не  хватает,  а  глотки  сохнут.  Так  смеет  ли  смерть
обкрадывать жизнь на четыре пенса? Повторяю, ничего худого он не сделал.
     - Эх, бедняжка, теперь она уже не может этому  помешать,  да  и  ничему
другому тоже, - заметила тетка Каксом. - И все  ее  блестящие  ключи  у  нее
отберут, и шкафы ее откроют, и увидят всякие штучки,  которые  она  прятала,
чтоб их никто не видел, и все ее желания и привычки, -  все  будет,  как  не
было!

ГЛАВА XIX

     Хенчард и Элизабет сидели, беседуя, у огня. Прошло три  недели  со  дня
похорон миссис Хенчард; свечи еще не  были  зажжены,  и  беспокойное  пламя,
кувыркаясь на углях, как акробат, отбрасывало на темные  стены  улыбки  всех
способных на отблески предметов: старого трюмо  с  золочеными  столбиками  и
массивным антаблементом,  рамок,  разнокалиберных  дверных  ручек  и  шишек,
медных розеток на концах широких лент от звонков, висевших по обеим сторонам
камина.
     - Элизабет, ты часто думаешь о прошлом? - спросил Хенчард.
     - Да, сэр, часто, - ответила она.
     - Кого же ты вспоминаешь?
     - Мать и отца... больше почти никого.
     Всякий раз, как Элизабет-Джейн называла  Ричарда  Ньюсона  отцом,  лицо
Хенчарда менялось, - он словно старался преодолеть боль.
     - Так, так! А я, значит, в стороне? - проговорил он.  -  ...Ньюсон  был
добрым отцом?
     - Да, сэр, очень.
     Лицо у Хенчарда застыло, казалось, он решил стоически  переносить  свое
одиночество; по мало-помалу черты его смягчились.
     - Вообрази, что я твой родной отец, - сказал он. - Ты так же любила  бы
меня, как Ричарда Ньюсона?
     - Этого я не могу себе представить, - быстро ответила она. -  Я  никого
другого не могу вообразить своим отцом.
     Жена Хенчарда была разлучена с ним смертью; его друг и помощник  Фарфрэ
- их разрывом; Элизабет-Джейн - ее неведением. - Хенчард подумал, что из них
троих ему удастся вновь приблизить к  себе  только  эту  девушку.  Он  долго
колебался между желанием открыться ей и мыслью, что лучше оставить все,  как
было; наконец он не смог больше сидеть спокойно. Он прошелся взад  и  вперед
по комнате, потом подошел к креслу, в котором сидела девушка, и  стал  сзади
него, глядя вниз, на ее волосы. Он уже был не в силах бороться с собой.
     - Что рассказывала тебе мать обо мне... о моей жизни? - Что вы с нею  в
свойстве.
     - Ей следовало рассказать больше... и раньше, чем ты  познакомилась  со
мной! Тогда моя задача была бы не такой  трудной...  Элизабет,  это  я  твой
отец, а не Ричард Ньюсон. Только стыд  помешал  твоим  несчастным  родителям
признаться в этом тебе, когда они были живы оба.
     Голоса  Элизабет  была  все  так  же  неподвижна,  а  плечи   даже   не
приподнимались в такт дыханию. Хенчард продолжал:
     - Я готов перенести твой гнев, твой страх, только не твое заблуждение -
с этим я не могу примириться! Твоя мать и я, мы поженились еще в  юности.  А
свадьба, на которой ты присутствовала, была  нашим  вторым  венчанием.  Твоя
мать была слишком честна. Мы считали друг друга умершими... и... Ньюсон стал
ее мужем.
     Подробнее рассказать о прошлом, открыть всю правду  Хенчард  был  не  в
силах. Если бы дело касалось его одного,  он  ничего  бы  не  утаил;  но  он
умолчал из уважения к полу и летам молодой девушки, - поступок, достойный  и
более нравственного человека.
     Когда  он  стал  пускаться  в  подробности,  которые  странным  образом
подтверждались рядом  мелких  и  ранее  не  привлекавших  внимания  Элизабет
случаев из ее жизни, - когда, коротко говоря, она поверила ему, ее  охватило
сильное волнение, и, повернувшись к столу, она уронила на него голову, вся в
слезах.
     - Не плачь... не плачь! -  горячо  проговорил  Хенчард.  -  Я  не  могу
вынести этого, не хочу выносить. Я твой отец; почему же ты плачешь?  Неужели
я так страшен, так ненавистен тебе? Не отталкивай  меня,  Элизабет-Джейн!  -
воскликнул он, хватая ее влажную руку. - Не  отталкивай  меня...  Правда,  я
когда-то был пьяницей и грубо обращался с твоей матерью... но ведь с тобой я
буду ласковее, чем был он! Я готов на все, лишь бы ты относилась ко мне, как
к родному отцу!
     Она хотела встать и доверчиво посмотреть ему в глаза, но не  смогла,  -
она была подавлена, как братья Иосифа после его признания.
     - Я не требую, чтобы ты привязалась ко мне сразу, -  отрывисто  говорил
Хенчард, раскачиваясь, как большое дерево на  ветру.  -  Нет,  Элизабет,  не
требую. Я уйду и не увижусь с тобой до завтра или  пока  ты  сама  этого  не
захочешь, а тогда я покажу тебе бумаги, в которых ты найдешь  доказательство
моих слов. Ну, вот, я ушел и больше не буду тебя беспокоить...  Ведь  это  я
выбрал тебе имя, дочь моя; твоя мать хотела назвать тебя Сьюзен.  Смотри  не
забывай, что это я дал тебе твое имя!
     Он вышел, тихонько затворив за собой дверь, и  Элизабет-Джейн  услышала
его шаги в саду. Но он еще не все сказал. Не успела она сдвинуться с места и
очнуться от потрясения после его исповеди, как он появился вновь.
     - Еще одно слово, Элизабет, - сказал он. - Ты  примешь  мою  фамилию...
примешь, а? Твоя мать была против, а мне этого очень хочется. Ведь по закону
она твоя, и ты теперь это знаешь.  Но  никто  другой  не  должен  знать.  Ты
сделаешь вид, что по  собственному  желанию  хочешь  переменить  фамилию.  Я
поговорю со своим поверенным - сам я не знаю, как это делается по закону,  -
а тебя прошу: позволь мне поместить в газете объявление, что  ты  принимаешь
мою фамилию.
     - Если это моя фамилия, значит, я должна ее носить,  не  правда  ли?  -
спросила она.
     - Ну да, конечно, таков уж обычай.
     - Странно, почему мама была против этого?
     - Да так просто, - должно быть, каприз какой-то был у бедняжки.  Теперь
возьми листок бумаги и напиши несколько слов под мою  диктовку.  Но  сначала
давай зажжем свечи.
     - Мне и от камина светло, - возразила она. - Да... так лучше.
     - Прекрасно.
     Она взяла лист бумаги и, подавшись  вперед,  ближе  к  решетке  камина,
написала  под  диктовку  Хенчарда  текст  объявления  по  образцу  какого-то
объявления о перемене фамилии, которое он,  вероятно,  вычитал  в  газете  и
запомнил: она-де, нижеподписавшаяся, до сего числа носившая  имя  и  фамилию
Элизабет-Джейн Ньюсон, отныне будет называть  себя  Элизабет-Джейн  Хенчард.
Кончив, она сложила  листок  и  написала  на  нем  адрес  редакции  "Хроника
Кэстербриджа".
     - А теперь, - сказал Хенчард самодовольным тоном, как всякий раз, когда
ему удавалось добиться своей цели, хотя сейчас самодовольство его смягчалось
нежностью, - теперь я пойду наверх и поищу кое-какие документы, в которых ты
найдешь подтверждение моих  слов.  Но  я  не  стану  докучать  тебе  ими  до
завтрашнего дня. Спокойной ночи, моя Элизабет-Джейн!
     И он ушел, прежде чем ошеломленная девушка успела понять, что  все  это
значит, и приспособить свои дочерние чувства к новому  центру  тяжести.  Она
была рада, что Хенчард позволил ей провести вечер одной, и осталась сидеть у
камина. Здесь она сидела молча и плакала - теперь  уже  не  о  матери,  а  о
добром моряке Ричарде Ньюсоне: ей казалось, что она  чем-то  оскорбляет  его
память.
     Между тем Хенчард  поднялся  наверх.  Документы  личного  характера  он
хранил в своей спальне, в ящике комода, и теперь, отперев этот ящик, отложил
на время разбор бумаг, откинулся в кресле и позволил себе спокойно предаться
размышлениям. Наконец-то Элизабет ему принадлежит, думал  он,  а  у  девочки
столько  здравого  смысла  и  такое  доброе  сердце,  что  она,  несомненно,
привяжется к нему. Он был из тех людей, которым  почти  необходимо  изливать
кому-нибудь свои чувства, будь то в пылу радости или в пылу гнева.  Еще  при
жизни жены сердце его жаждало вновь завязать нежнейшие из человеческих уз, и
теперь он поддался этому могучему инстинкту без колебаний и без опасений. Он
снова наклонился над ящиком и стал рыться в нем.
     Среди других бумаг здесь  хранились  все  те,  что  когда-то  лежали  в
письменном столике его жены, ключи  от  которого  Хенчарду  передали  по  ее
просьбе. Здесь же оказалось адресованное ему письмо с надписью:
     "Не вскрывать до дня свадьбы Элизабет-Джейн".
     Миссис Хенчард была более образованна, чем ее муж,  но  она  ничего  не
умела делать как следует. Написав письмо, она, по-стар