инному,  обошлась  без
конверта и просто сложила лист бумаги втрое, потом щедро залила сургучом оба
края, но лишь в один слой, а не в два, как  полагается.  Сургуч  треснул,  и
письмо  оказалось  открытым.  У  Хенчарда  не  было  основания  думать,  что
запрещение вскрывать письмо до свадьбы дочери  вызвано  какой-нибудь  важной
причиной; к тому же он вообще не очень уважал покойную  жену.  "Так  просто,
должно быть, взбрело что-то в голову бедной Сьюзен ни с того ни с  сего",  -
решил он и без особого любопытства пробежал глазами письмо:

     "Мой дорогой Майкл!
     Ради нас троих я до сих пор  кое-что  скрывала  от  тебя.  Надеюсь,  ты
поймешь почему; я думаю, что поймешь, хотя, может быть, и не простишь  меня.
Но, дорогой Майкл, я хотела сделать лучше. Когда ты прочтешь эти строчки,  я
буду лежать в могиле, а Элизабет-Джейн войдет в свой новый дом. Не проклинай
меня, Майкл, подумай, в  каком  положении  я  оказалась.  Мне  очень  трудно
заставить себя написать это, но я все-таки напишу. Элизабет-Джейн -  это  не
твоя Элизабет-Джейн, не та девочка, которую я несла на руках, когда ты  меня
продал. Та умерла спустя три месяца, а эта, живая, - от моего второго  мужа.
Я окрестила ее именем, которое мы дали первой девочке, и она утешила меня  в
моем горе, заполнив пустоту после смерти первой. Майкл, я умираю и могла  бы
придержать язык, но не в силах. Сам реши, говорить  тебе  обо  всем-этом  ее
мужу или нет, и прости, если можешь, женщину,  когда-то  тяжко  оскорбленную
тобой, как она прощает тебя.

                                                            Сьюзен Хенчард".

     Муж покойной Сьюзен смотрел на  бумагу,  как  будто  она  была  оконным
стеклом, сквозь которое он видел многомильную даль. Губы его дрожали,  и  он
весь сжался, словно так было легче перенести удар. Обычно он не  раздумывал,
жестоко с ним поступает судьба или нет; в беде он только хмуро говорил себе:
"Очевидно, мне придется  помучиться",  -  или:  "Неужели  я  должен  вынести
столько страданий?" Но сейчас в его горячей голове бушевала такая мысль: это
ошеломляющее признание - удар, полученный им по заслугам.
     Теперь он понял, почему его жена так противилась тому,  чтобы  ее  дочь
переменила фамилию Ньюсон на Хенчард. Это  было  лишним  подтверждением  той
честности в бесчестии, которая отличала покойную и в других случаях.
     Часа два он просидел так, - сломленный, поникший, но вдруг проговорил:
     - А... а что, если это неправда?!
     Не раздумывая больше, он вскочил, сбросил спальные  туфли,  подошел  со
свечой в руке к двери в комнату  Элизабет-Джейн,  приложил  ухо  к  замочной
скважине и прислушался. Девушка глубоко дышала, как дышат  во  сне.  Хенчард
тихонько повернул ручку двери и, загораживая рукой пламя  свечи,  подошел  к
кровати. Медленно передвигая свечу за пологом, он добился того, чтобы  свет,
падая на лицо спящей, не бил ей в глаза. Он стал пристально всматриваться  в
ее черты.
     Цвет лица у нее был светлый, а у него, Хенчарда, смуглый. Но  это  было
еще не самое главное. Во  время  сна  у  людей  нередко  проступают  глубоко
заложенные в них особенности телосложения, унаследованные от предков,  черты
лица  умерших,  -  словом,  все  то,  что  днем   скрыто   и   замаскировано
подвижностью. В покойном, застывшем, как у статуи, лице девушки  можно  было
безошибочно узнать черты Ричарда Ньюсона. Хенчард был не в силах смотреть на
нее и поспешил уйти.
     Горе научило его лишь одному:  гордо  не  поддаваться  горю.  Его  жена
умерла, и его первое побуждение - отомстить ей - угасло при мысли,  что  она
вне его власти. Он смотрел в ночь, словно она была полна  демонов.  Хенчард,
как и все люди его склада, был суеверен и невольно думал, что  цепь  событий
этого вечера вызвана какой-то зловещей силой, решившей покарать его. Но ведь
эти события развивались естественно. Если бы  он  не  рассказал  Элизабет  о
своей прошлой жизни, он не пошел бы искать бумаги в ящике, и так далее. Надо
же было так случиться: едва  он  убедил  девушку  искать  пристанища  в  его
отцовской любви, как узнал, что эта девушка ему чужая.
     Ирония  судьбы,  проявившаяся  в   последовательности   этих   событий,
возмущала его, словно злая шутка ближнего. Как у пресвитера Иоанна,  стол  у
него был накрыт, но гарпии преисподней похитили еду.  Он  вышел  из  дому  и
хмуро побрел куда глаза глядят, пока не добрался до моста  в  конце  Главной
улицы.  Здесь  он  свернул  по   тропинке   к   берегу   реки,   окаймлявшей
северо-восточные окраины города.
     Эти кварталы были средоточием всех темных  сторон  жизни  Кэстербриджа,
так же как южные улицы - средоточием  всех  ее  светлых  сторон.  Солнце  не
проникало сюда даже летом; весной белый иней не таял здесь и в те дни, когда
в других местах пар шел от разогретой  земли;  а  зимой  это  был  рассадник
всяческих хворей, ревматических болей и  мучительных  судорог.  Если  бы  не
северо-восточная  часть  города,  кэстербриджские  врачи   зачахли   бы   от
недоедания.
     Река, медленная, бесшумная, темная  -  "Черная  вода"  Кэстербриджа,  -
текла под  невысоким  утесом,  и  они  вместе  служили  городу  своего  рода
барьером; с этой стороны не пришлось возводить стены  и  сооружать  земляные
укрепления.  Здесь  еще  стояли  развалины   францисканского   монастыря   и
принадлежавшей ему мельницы, где вода бежала через затвор с  шумом,  похожим
на вопли отчаяния. На том берегу, высоко над утесом, громоздилось  несколько
зданий, а перед ними на  фоне  неба  четко  выделялось  какое-то  сооружение
кубической формы. Оно  походило  на  пьедестал,  с  которого  сняли  статую.
Откровенно говоря, этим недостающим элементом, без которого  вся  композиция
казалась незаконченной, был человеческий  труп,  ибо  кубическое  сооружение
служило помостом для виселицы, а в больших зданиях  позади  него  помещалась
тюрьма графства. Всякий раз, как совершалась казнь,  на  лугу,  по  которому
теперь шел Хенчард, собиралась толпа и стояла, глядя на УТО зрелище под  шум
воды на мельнице.
     Ночная тьма еще больше усугубляла  мрачный  характер  местности,  и  на
Хенчарда это  подействовало  сильнее,  чем  он  ожидал.  Все  здесь  зловеще
гармонировало с его переживаниями, и так как он  ненавидел  всякие  эффекты,
сцены, неясности, эта гармония показалась ему слишком уж полной.  Тогда  его
жгучая боль, потеряв остроту, перешла в грусть, и он воскликнул:
     - Какого черта я сюда забрел!
     Он прошел мимо домика, в котором местный палач жил и умер в те времена,
когда в Англии его профессия еще не была монополизирована одним-единственным
джентльменом; потом поднялся по крутой улочке в город.
     Хенчард поистине был достоин жалости, так тяжко переживал он этой ночью
муку горького разочарования.  Он  походил  на  человека,  который  близок  к
обмороку и не в силах ни прийти в себя,  ни  окончательно  лишиться  чувств.
Жену он осуждал словами, но не сердцем, и, послушайся он ее мудрого  наказа,
начертанного на письме, он еще долго, а может быть, и никогда не испытал  бы
этой боли, ибо Элизабет-Джейн, видимо,  не  стремилась  свернуть  со  своего
безопасного и одинокого девичьего пути  на  чреватую  неожиданностями  тропу
замужества.
     Миновала ночь треволнений, настало утро, а с ним возникла необходимость
избрать план действий. Хенчард был  слишком  своеволен,  чтобы  отступить  с
занятой позиции, особенно если это было  связано  с  унижением.  Он  признал
девушку своей дочерью, а раз так - его дочерью она должна была считать  себя
отныне и навеки, сколько бы ему ни пришлось лицемерить.
     Но он плохо подготовился к первому шагу в этом новом  направлении.  Как
только он вошел в комнату, где они  всегда  завтракали,  Элизабет  доверчиво
подошла к нему и взяла его за руку.
     - Я всю ночь думала и думала об этом, - откровенно призналась она. -  И
я вижу, что все должно быть так, как вы сказали.  Вы  мой  отец,  и  я  буду
относиться к вам, как дочь, и перестану  называть  вас  мистером  Хенчардом.
Теперь для меня все так ясно. В самом деле ясно, отец. Ведь вы, конечно,  не
сделали бы для меня и половины того, что сделали, и не позволяли бы  мне  во
всем поступать  по-своему,  и  не  покупали  бы  мне  подарков,  если  бы  я
приходилась вам только падчерицей! Он  -  мистер  Ньюсон,  за  которого  моя
бедная мать вышла замуж по какой-то странной ошибке, - Хенчард  обрадовался,
что не во всем признался ей, - он был очень добрый... ах,  такой  добрый!  -
Слезы показались у нее на глазах. - Но все же это не то, что родной  отец...
Ну, отец, завтрак готов! - добавила она весело.
     Хенчард нагнулся, поцеловал ее в щеку.  Эту  минуту,  этот  поцелуй  он
много недель предвкушал с великим восторгом,  но  теперь,  когда  его  мечта
исполнилась, она показалась ему такой жалкой. Он вернул  матери  ее  прежнее
положение главным образом в интересах дочери, и вот  все  его  усилия  пошли
прахом.

ГЛАВА XX

     Из всех загадок, с какими  когда-либо  приходилось  сталкиваться  любой
девушке, едва ли была хоть одна, подобная той,  какую  пришлось  разгадывать
Элизабет, когда Хенчард назвал себя ее отцом. Он сказал это с таким пылом  и
волнением, что почти завоевал ее любовь, и вдруг!.. на  другое  же  утро  он
стал держаться с нею так натянуто, как никогда раньше.
     Холодность скоро сменилась неприкрытой придирчивостью. У  Элизабет  был
один прискорбный  недостаток  -  она  иногда  употребляла  местные  народные
выражения; и хотя это выходило у нее очень мило и оригинально, но  тем,  кто
стремится к светскости, такие выражения кажутся позорящим клеимом.
     Хенчард и Элизабет пообедали, - теперь они виделись только в  столовой,
- и Хенчард уже собирался встать из-за  стола,  как  вдруг  Элизабет,  желая
показать ему что-то, сказала:
     - Вы чуток обождите, отец, сейчас принесу.
     - Чуток обождите! - резко передразнил он ее. - Боже мой, как ты  можешь
так выражаться? Или ты годишься только на то, чтобы носить помои свиньям?
     Она покраснела от стыда и обиды.
     - Я хотела сказать: "подождите немного", отец, - проговорила она тихо и
смиренно. - Постараюсь быть разборчивее в словах.
     Он не ответил и вышел из комнаты.
     Резкое замечание не  пропало  для  нее  даром,  и  со  временем  вместо
"сварганить" она стала говорить  "устроить"  -  шмелей  больше  не  называла
"жужжалками"; не говорила, что такие-то юноша и девушка "вместе гуляют",  но
что они "помолвлены"; "гусиный лук" она теперь называла "диким гиацинтом", а
если ей случалось плохо спать, наутро уже  не  говорила  служанкам,  что  ее
"душила ведьма", но что она "мучилась несварением желудка".
     Впрочем, рассказывая  об  этих  достигнутых  ею  успехах,  мы  забегаем
вперед. Хенчард, сам человек неотесанный, проявил себя  строжайшим  критиком
промахов милой девушки, хотя теперь это были уже очень мелкие  промахи,  так
как она жадно читала все, что попадалось под руку. Но как-то раз ей пришлось
вынести незаслуженно тяжкую пытку из-за  ее  почерка.  Однажды  вечером  она
зачем-то зашла в столовую. Открыв дверь, она увидела, что  в  комнате  сидят
мэр и какой-то человек, пришедший по делу.
     - Послушай, Элизабет-Джейн, - сказал Хенчард,  оглянувшись  на  нее,  -
поди-ка сюда и напиши кое-что под  мою  диктовку;  всего  несколько  слов  -
соглашение, которое мы с этим джентльменом должны подписать. Сам я не мастер
орудовать пером.
     - И я тоже, помереть мне на этом месте, - подхватил джентльмен.
     Девушка принесла бювар, бумагу и чернила и уселась.
     - Ну, начинай. Прежде всего напиши: "Соглашение, заключенное сего года,
октября... шестнадцатого дня..."
     Перо Элизабет двинулось слоновой поступью по листу бумаги.  У  нее  был
великолепный, круглый, разборчивый, своеобразный почерк, за который в  более
поздние времена  женщину  прозвали  бы  "дочерью  Минервы".  Но  в  те  годы
господствовали другие вкусы. Хенчард считал, что у воспитанных молодых девиц
почерк должен быть "бисерный"; мало того, он верил, что уменье писать  узкие
острые буквы так же свойственно женщине тонкого воспитания и неотъемлемо  от
нее, как и самый ее пол. Итак, когда Элизабет-Джейн, вместо того чтобы,  как
принцесса Ида, выводить -

                  ...Ряд букв, что словно все колосья нивы
                  Под сильным ветром клонятся на запад, -

     начертала строку, похожую на цепь  из  кружков  и  овалов,  -  Хенчард,
сердито покраснев от стыда за нее, повелительно  бросил:  "Оставь...  я  сам
напишу", - и тут же отослал ее прочь.
     Теперь ее заботливость о других превратилась в западню для  нее  самой.
Надо признать, порой она, как назло, обременяла себя физическим  трудом  без
всякой необходимости. Вместо того чтобы позвонить, она сама  шла  на  кухню,
"чтобы не заставлять Фэбэ лишний раз подниматься по лестнице".  Когда  кошка
опрокидывала ведро с углем, Элизабет ползала на коленях  с  совком  в  руке;
больше того, она упорно  благодарила  горничную  за  малейшую  услугу,  пока
однажды Хенчард не взорвался и, как только  горничная  вышла  за  дверь,  не
выпалил:
     - Да перестань ты наконец благодарить эту девчонку,  точно  она  богиня
какая-то! Разве я не плачу ей двенадцати фунтов в год, чтобы она работала на
тебя?
     Элизабет так сжалась от его крика, что Хенчард спустя  несколько  минут
раскаялся и сказал, что сам не знает, как вырвались у него эти резкие слова.
     Подобные семейные сцены были словно выходы породы на поверхность земли,
по которым можно лишь догадываться о том, что кроется в ее недрах.  Впрочем,
вспышки Хенчарда были не так  страшны  для  Элизабет,  как  его  холодность.
Проявления этой холодности все учащались, и девушка с грустью понимала,  что
его нелюбовь к ней возрастает. Чем привлекательнее становились ее  внешность
и манеры под смягчающим  влиянием  культуры,  к  которой  она  теперь  могла
приобщиться, - и благоразумно приобщалась, -  тем  больше  он  чуждался  ее.
Иногда она замечала, что он смотрит на нее  с  хмурым  недоброжелательством,
вынести которое было очень трудно. Не зная  его  тайны,  она  думала:  какая
жестокая насмешка, что она впервые возбудила его враждебность как раз  в  то
время, когда приняла его фамилию.
     Но самое тяжкое испытание было впереди. С некоторых пор  Элизабет-Джейн
взяла себе за правило подносить среди дня чашку сидра или эля и ломоть хлеба
с сыром поденщице Нэнс Мокридж, которая работала на складе - увязывала  сено
в тюки. Вначале женщина принимала угощение с благодарностью, потом как нечто
само собой разумеющееся. Однажды Хенчард, сидевший  дома,  увидел,  что  его
падчерица вошла в сенной сарай и, так как  в  сарае  некуда  было  поставить
угощение, сейчас же принялась мастерить стол из  двух  тюков  сена,  а  Нэнс
Мокридж  стояла,  уперев  руки  в  бока,  и  лениво   поглядывала   на   эти
приготовления.
     - Элизабет, поди сюда! - позвал ее Хенчард, и девушка подошла к нему.
     - Зачем  ты  так  гадко  унижаешь  себя?  -  проговорил  он,  сдерживая
клокотавшее в нем возмущение. - Ведь я тебе пятьдесят раз  говорил!  Говорил
ведь, да? Прислуживать простой работнице, да еще с такой репутацией,  как  у
нее! Ты меня позоришь, с грязью мешаешь!
     Эти слова он произнес так громко, что Нэнс, стоявшая  в  дверях  сарая,
услышала их и мгновенно вскипела, раздраженная оскорбительным намеком на  ее
репутацию. Выйдя из сарая, она закричала, не раздумывая о последствиях:
     - Коли на то пошло, мистер Майкл Хенчард, могу вам  доложить,  что  она
прислуживала кое-кому и похуже меня!
     - Значит, она добра, только разума у нее не хватает, - сказал Хенчард.
     - Как бы не так! Вовсе не по доброте она прислуживала, а за  плату,  да
еще в трактире - здесь, у нас в городе!
     - Ложь! - вскричал Хенчард, возмущенный до глубины души.
     - А вы спросите у нее самой, - не сдавалась Нэнс, сложив голые  руки  и
спокойно почесывая локти.
     Хенчард  взглянул  на  Элизабет-Джейн,  лицо  которой,  теперь   всегда
защищенное от ветра и солнца, побелело  и  порозовело,  почти  утратив  свой
прежний землистый оттенок.
     - Что это значит? - спросил он. - Есть тут доля правды или нет?
     - Есть, - ответила Элпзабет-Джейн. - Но это было только...
     - Прислуживала ты или нет? Где это было?
     -  В  "Трех  моряках",  один  раз,  вечером,  недолго,  когда  мы   там
останавливались.
     Нэнс бросила торжествующий взгляд на Хенчарда  и  уплыла  в  сарай:  не
сомневаясь в том, что ее немедленно выгонят с  работы,  она  решила  извлечь
все, что можно, из своей победы. Однако Хенчард не сказал,  что  уволит  ее.
Болезненно чувствительный из-за своего прошлого к подобным разоблачениям, он
был похож на человека, поверженного в прах; когда же  Элизабет  с  виноватым
видом вернулась в дом, она нигде не нашла его. И вообще в тот день  она  его
больше не видела.
     Хенчард, уверенный, что проступок Элизабет  нанес  огромный  ущерб  его
репутации и положению в городе, - хотя он до  сих  пор  ничего  об  этом  не
слышал, - уже не скрывал своего резкого неудовольствия при виде  этой  чужой
ему девушки, когда бы ни встречал ее. Теперь  он  большей  частью  обедал  с
фермерами в общем зале  одной  из  двух  лучших  гостиниц  города,  оставляя
Элизабет совсем одну. Если бы он видел, как она проводит эти одинокие  часы,
он понял бы, что должен изменить свое мнение о ней. Она непрерывно читала  и
делала  выписки,  накапливая  знания  с  мучительным  прилежанием,   но   не
отказываясь от взятой на себя задачи. Она начала учиться  латинскому  языку,
побуждаемая к этому остатками древнеримской цивилизации в  том  городе,  где
она жила. "Если я не буду образованной, вина не моя", -  говорила  она  себе
сквозь слезы, которые порой текли по  ее  бархатистым,  как  персик,  щекам,
когда она  становилась  в  тупик  перед  напыщенным,  туманным  слогом  иных
учебников.
     Так она жила - эта большеглазая девушка, одаренная глубокими чувствами,
и никто из окружающих не разъяснял ее недоумений, - жила молча, с терпеливым
мужеством подавляя в себе зародившееся влечение к Фарфрэ, так как оно, по ее
мнению, было без  взаимности,  не  разумно  и  не  приличествовало  девушке.
Правда, по  причинам,  лучше  всего  известным  ей  самой,  она  со  времени
увольнения Фарфрэ переселилась из выходившей во двор комнаты (где ей  раньше
было так приятно жить) в комнату с окнами  на  улицу,  но  молодой  человек,
проходя мимо, лишь изредка бросал взгляд на дом Хенчарда.
     Вот-вот должна была наступить  зима,  погода  еще  не  установилась,  и
Элизабет-Джейн все больше времени проводила дома. Но ранней зимой  бывали  в
Кэстербридже дни, когда после бешеных  юго-западных  ветров  небеса  как  бы
истощались, и, если сияло солнце, воздух  был,  как  бархат.  Элизабет-Джейн
пользовалась каждым таким днем, чтобы посетить  могилу  матери  на  кладбище
древнего римско-британского города, которое, как  ни  странно,  до  сих  пор
служило местом погребения. Прах  миссис  Хенчард  смешивался  там  с  прахом
женщин,  которые  лежали  в  земле,  украшенные   янтарными   ожерельями   и
стеклянными шпильками, и с прахом мужчин, державших  во  рту  монеты  времен
Адриана, Постума и Константинов.
     Элизабет-Джейн обычно ходила туда в половине одиннадцатого утра, в  тот
час, когда кэстербриджские улицы были так же безлюдны,  как  улицы  Карнака.
Вот и сейчас Труд давно уже прошел по ним и скрылся в своих дневных  кельях,
а Праздность еще не показывалась. Элизабет-Джейн шла,  читая  книгу  и  лишь
изредка отрывая глаза от страницы, чтобы подумать о чем-нибудь;  и  так  она
добралась наконец до кладбища.
     Подойдя к могиле матери,  она  увидела  на  усыпанной  гравием  дорожке
одинокую женщину в темном платье. Женщина тоже читала, но  не  книгу,  -  ее
внимание привлекла надпись на могильном камне  миссис  Хенчард.  Она  носила
траур, как и Элизабет-Джейн