д, и мрачная усмешка
снова искривила его рот, придав ему очертания  полумесяца.  -  Когда  я,  из
чувства долга, великодушно предложил ей руку и сердце, оказалось,  что  она,
вопреки всем своим уверениям, не для меня.
     - К тому времени она, может быть, уже вышла замуж?
     Хенчард подумал, что вдаваться в  подробности,  пожалуй,  опасно,  -  и
ответил:
     - Да.
     - Очевидно, сердце у этой молодой особы очень легко выносит пересадку!
     - Именно, именно! - подтвердил Хенчард с жаром.
     Он развернул  и  прочел  третье,  потом  четвертое  письмо.  Теперь  он
дочитывал письма до самого конца, так что  казалось,  будто  он  обязательно
прочтет и подпись. Но он все-таки  опускал  ее.  Сказать  правду,  он,  как,
вероятно, уже догадался читатель, хотел заключить эту драматическую  историю
грандиозной катастрофой, прочитав вслух подпись; с этой  мыслью  он  сюда  и
пришел. Но хладнокровно выполнить свое намерение здесь, в этом доме,  он  не
смог. Так разбить человеческие сердца не осмелился даже он. В пылу гнева  он
мог бы уничтожить этих людей, но, при всей его враждебности к ним  обоим,  у
него не хватило духу отравить их ядом доноса.

ГЛАВА XXXV

     Как уже говорил Дональд, Люсетта утомилась и рано ушла в свою  комнату.
Однако она не легла спать, а села в кресло  у  кровати  и,  взяв  книгу,  то
читала ее, то перебирала в уме события  дня.  Когда  Хенчард  позвонил,  она
удивилась и стала гадать, кто бы это мог зайти в такой поздний час. Столовая
была расположена почти под спальней, и Люсетта  слышала,  как  туда  провели
кого-то, а потом до нее донеслось неясное  бормотание,  -  казалось,  кто-то
читал вслух.
     Настало и прошло время,  когда  Дональд  обычно  поднимался  наверх,  а
чтение и разговор все не прекращались. Это было очень странно. Люсетта никак
не могла себе этого объяснить, и ей пришло в голову, что,  очевидно,  кто-то
совершил из ряда вон выходящее преступление и  гость,  кто  бы  он  ни  был,
читает заметку об этом в экстренном выпуске  газеты  "Кэстербридж  кроникл".
Наконец Люсетта вышла из спальни и спустилась по лестнице. Дверь в  столовую
была открыта, и в тишине спящего дома  молодая  женщина,  еще  не  дойдя  до
нижнего марша лестницы, без труда узнала  голос  чтеца  и  свои  собственные
слова. Она остановилась как вкопанная. Слова, написанные ею  и  произносимые
голосом Хенчарда, летели ей навстречу, как духи, вырвавшиеся из могилы.
     Люсетта прислонилась к перилам и, словно ища у  них  утешения  в  горе,
прижалась щекой к их гладкой поверхности. Она замерла в этой позе,  а  слова
стучались ей в уши одно за другим. Но что удивило ее больше всего,  так  это
тон ее мужа. Он говорил, как человек, снисходительно  внимающий  кому-то,  и
только.
     - Позвольте, - заговорил он, когда, судя по  шуршанию  бумаги,  Хенчард
принялся развертывать новое письмо, - хорошо ли вы поступаете по отношению к
этой девушке, читая постороннему человеку то, что она писала для вас одного?
     - Нет, конечно, - ответил Хенчард. - Но я не  назвал  ее  имени  и  тем
самым только показал, каковы все женщины, не опозорив ни одной из них.
     - Будь я на вашем месте, я бы  уничтожил  все  это,  -  сказал  Фарфрэ,
начиная проявлять некоторый интерес к письмам. - Она жена другого,  и,  если
секрет раскроется, это может ей повредить.
     - Нет, я их не уничтожу, - пробормотал Хенчард и спрятал письма.
     Он поднялся, и Люсетта больше не стала слушать.
     Она вернулась  в  спальню  в  полуобморочном  состоянии.  Ей  было  так
страшно, что у нее не хватило сил раздеться, и, присев на край кровати,  она
стала ждать. А что, если  Хенчард  откроет  тайну,  когда  будет  прощаться?
Тревога ее дошла до крайних пределов.  Признайся  она  во  всем  Дональду  в
начале их знакомства, он, может быть,  посмотрел  бы  сквозь  пальцы  на  ее
прошлое и все-таки  женился  бы  на  ней,  хотя  тогда  это  и  казалось  ей
маловероятным; но если он теперь услышит об этом от нее или  от  кого-нибудь
другого, последствия будут роковые.
     Хлопнула дверь; Люсетта услышала, как ее муж задвигает  засов.  Обойдя,
по своему обыкновению, комнаты, Дональд не спеша поднялся  наверх.  Блеск  в
глазах Люсетты почти угас, когда ее муж появился в дверях спальни. Несколько
секунд она испытующе смотрела на него, но вот, к своей радости и  удивлению,
поняла, что муж глядит на нее с чуть иронической улыбкой  человека,  который
только что с облегчением закончил скучный разговор. Тут она не  выдержала  и
истерически разрыдалась.
     Успокоив ее, Фарфрэ, естественно, заговорил о Хенчарде.
     - Кто-кто, а этот человек - поистине нежеланный гость, - сказал Фарфрэ,
- впрочем, мне кажется, что он немного свихнулся. Он прочел мне  целую  кучу
писем, связанных с его прошлым, и мне волей-неволей пришлось уважить  его  и
выслушать.
     Этого было довольно. Значит, Хенчард ничего не выдал. Прощаясь с Фарфрэ
и уже стоя на пороге, Хенчард сказал лишь:
     - Ну... Очень благодарен за внимание. Может,  когда-нибудь  расскажу  о
ней поподробнее.
     Догадавшись,  что  Хенчард  не  раскрыл   ее   тайны,   Люсетта   стала
недоумевать, к чему он вообще затеял всю эту историю, - ведь в таких случаях
мы склонны приписывать своему врагу последовательность, которой  никогда  не
находим ни в себе самих, ни в своих  друзьях,  забывая,  что  у  мстительных
людей, так  же  как  у  великодушных,  порой  не  хватает  духу  осуществить
задуманное.
     Все следующее утро Люсетта провела в  постели,  размышляя  о  том,  как
отразить грозящее нападение. Она уже подумывала, не решиться  ли  на  смелый
шаг, не сказать ли Дональду правду; по этот шаг все-таки казался ей  слишком
смелым - она боялась, как бы муж ее не подумал, как думали другие люди,  что
в прошлом своем была виновата она сама, а не  ее  злая  судьба.  Она  решила
действовать убеждением - не на Дональда, но на своего  врага.  Ей  казалось,
что у нее, как у женщины, нет другого оружия. Обдумав все это, она встала  и
принялась писать тому, кто держал ее в таком напряжении.

     "Вчера вечером я случайно услышала Ваш разговор с моим мужем, -  писала
она, - и поняла, куда направлена Ваша мстительность. Мысль об  этом  убивает
меня. Пожалейте несчастную женщину! Если бы Вы меня видели, Вы бы  сжалились
надо мной. Вы не представляете себе, как повлияла на меня тревога Я буду  на
Кругу, когда Вы кончите работать, - перед самым закатом солнца.  Пожалуйста,
придите туда. Я не успокоюсь, пока не встречусь с Вами и не услышу из  Ваших
уст, что Вы прекращаете эту жестокую игру".

     Закончив письмо, она сказала себе: "Если слезы и  мольбы  могут  помочь
слабому бороться с сильным, то пусть они помогут мне теперь!"
     И она оделась так, как никогда не одевалась. С  тех  пор,  как  Люсетта
стала взрослой, и  до  этого  дня  она  всегда  старалась  подчеркнуть  свои
природные прелести и не была новичком в этом искусстве. Но на  сей  раз  она
этим пренебрегла и даже попыталась обезобразить себя. Она не спала всю ночь,
и ее хорошенькое, хоть и  немного  увядшее  личико  казалось  преждевременно
постаревшим от глубокого горя. Из всех своих нарядов она выбрала  -  отчасти
под влиянием душевной усталости, отчасти умышленно - свое  самое  недорогое,
простенькое, давно заброшенное платье.
     Не желая, чтобы ее узнали, она закрыла лицо вуалью и  быстро  вышла  из
дому. Солнце покоилось на холме, словно капля крови на веке, когда  Люсетта,
свернув на дорогу, ведущую к амфитеатру,  торопливо  вошла  в  него.  Внутри
царил сумрак и не было ни души.
     Но робкие надежды, с которыми она ждала  Хенчарда,  не  были  обмануты.
Хенчард показался наверху,  потом  стал  спускаться,  а  Люсетта  ждала  его
приближения, едва дыша. Но, сойдя на арену, он повел  себя  как-то  странно:
остановился в нескольких шагах от Люсетты и стоял, не  двигаясь,  -  она  не
понимала почему.
     Да и никто бы не понял. Дело в том, что, назначив свидание в этом месте
и в этот час, Люсетта, сама того не ведая,  подкрепила  свою  просьбу  таким
доводом,  который  сильнее  всяких  слов  подействовал  на  этого  человека,
склонного поддаваться настроениям, унынию и суеверию. Ее одинокая  фигура  в
центре огромного амфитеатра, необычная для нее  простота  наряда,  выражение
надежды и мольбы на ее лице - все это настолько оживило в его душе память  о
другой, обиженной им женщине, которая  вот  так  же  стояла  здесь  в  давно
минувшие дни, а теперь обрела вечный покой, что он дрогнул и устыдился того,
что хотел покарать существо столь слабого пола. Когда он подошел к  ней,  ее
игра была уже наполовину выиграна, прежде  чем  она  успела  вымолвить  хоть
слово.
     Он шел сюда, настроившись  на  цинично-небрежный  лад,  но  теперь  его
мрачная усмешка угасла, и он сказал ласково и мягко:
     - Добрый вечер. Я пришел охотно, раз я вам нужен.
     - Ах, благодарю вас, - промолвила она робко.
     - Мне очень жаль, что  у  вас  такой  нездоровый  вид,  -  нерешительно
проговорил он, не скрывая своего сострадания.
     Она покачала головой.
     - Разве  можете  вы  меня  жалеть,  -  сказала  она,  -  если  вы  сами
сознательно довели меня до этого?
     - Как! - оторопел Хенчард. - Неужели  это  я  виноват  в  том,  что  вы
чувствуете себя так плохо?
     - Да, вы всему виной, - ответила Люсетта. - У меня нет других горестей.
Если бы не ваши угрозы, счастье мое было бы  прочным.  О  Майкл!  Не  губите
меня! Неужели вам все еще мало?  Когда  я  приехала  сюда,  я  была  молодой
женщиной; теперь я быстро превращаюсь в  старуху.  Ни  мой  муж,  ни  другие
мужчины не будут больше интересоваться мною.
     Хенчард был обезоружен. Он давно уже  испытывал  чувство  презрительной
жалости ко всем женщинам вообще, и теперь оно усилилось при виде этой второй
умоляющей женщины, казавшейся двойником первой. Кроме того,  бедная  Люсетта
была все так же беспечна и недальновидна, как и в те времена, когда  эти  ее
недостатки послу жили  причиной  всех  ее  треволнений;  она  назначила  ему
свидание  в  очень  компрометирующей  обстановке,  не   понимая,   как   это
рискованно. Охотиться за  такой  мелкой  дичью  не  стоило;  Хенчарду  стало
стыдно, и, потеряв всякое желание унизить Люсетту,  он  перестал  завидовать
удаче Фарфрэ. Шотландец женился  на  деньгах,  и  только.  Хенчарду  уже  не
терпелось умыть руки и прекратить игру.
     - Ну, чего же вы хотите от меня? - спросил он мягко. -  Я  исполню  все
очень охотно. Если я читал вслух  письма,  так  это  просто  шутки  ради,  а
сказать я ничего не сказал.
     - Отдайте мне все мои письма и другие бумаги, в которых есть хоть намек
на замужество или что-нибудь компрометирующее меня.
     - Хорошо. Вы получите все до последнего клочка... Но скажу  вам  прямо,
Люсетта, рано или поздно он неизбежно что-нибудь да узнает.
     - Ах! - воскликнула она страстно. - Если и узнает, то к тому времени  я
уже сумею доказать ему, какая я верная и хорошая  жена,  и  тогда  он,  быть
может, простит мне все!
     Хенчард молча смотрел на нее: даже теперь он  почти  завидовал  Фарфрэ,
завоевавшему такую любовь.
     - Хм... будем надеяться, -  проговорил  он.  -  Во  всяком  случае,  вы
обязательно получите все письма. И тайна ваша будет сохранена. Клянусь!
     - Как вы добры!.. Когда же я получу письма?
     Подумав, он сказал, что пришлет их завтра утром.
     - Не сомневайтесь во мне, - добавил он в заключение. - Я  умею  держать
слово.

ГЛАВА XXXVI

     Вернувшись со свидания, Люсетта увидела, что у ее подъезда под  фонарем
стоит человек. Когда она остановилась, перед тем как войти, человек  подошел
и заговорил с нею. Это был Джапп.
     Он просит прощения за то, что осмелился обратиться к ней. Дело  в  том,
что он слышал, как  один  сосед,  торговец  зерном,  просил  мистера  Фарфрэ
порекомендовать ему помощника; если так, он осмеливается предложить себя  на
эту должность. Он может представить солидные гарантии, о чем пишет  в  своем
письме к мистеру  Фарфрэ,  но  будет  очень  благодарен  Люсетте,  если  она
замолвит за него словечко мужу.
     - Я об этом ничего не знаю, - холодно отозвалась Люсетта.
     - Но вы лучше других, сударыня, можете подтвердить,  что  я  заслуживаю
доверия, - сказал Джапп. - Я несколько лет жил на Джерси и знал вас, правда,
только в лицо.
     - Возможно, - промолвила она. - Но я вас не знала.
     - Я уверен, сударыня, что, если вы за меня попросите, я достигну  того,
к чему так стремлюсь, - настаивал Джапп.
     Она решительно отказалась вмешиваться  в  это  дело  и,  резко  оборвав
разговор, ушла - ей хотелось попасть домой, прежде чем муж хватится ее, -  а
Джапп остался стоять на тротуаре.
     Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, потом отправился к
себе. Дома он сел у нетопленого камина и устремил глаза на чугунный таган  и
дрова, сложенные к  завтрашнему  утру,  чтобы  вскипятить  воду  в  чайнике.
Наверху кто-то двигался, и это привлекло его  внимание;  вскоре  со  второго
этажа спустился Хенчард, который, видимо, что-то искал в сундуках у  себя  в
спальне.
     - Хочу попросить вас, Джапп, - начал Хенчард, - оказать мне одну услугу
сейчас же... то есть сегодня вечером, если  можно.  Отнесите  это  к  миссис
Фарфрэ и попросите передать ей. Я бы сам отнес, да не хочу, чтобы  меня  там
видели.
     Он подал Джаппу запечатанный пакет в оберточной бумаге. Хенчард сдержал
слово.  Вернувшись  домой,  он,   не   медля   ни   минуты,   перерыл   свои
немногочисленные вещи, и в пакете теперь  лежало  все,  что  ему  когда-либо
писала Люсетта, - до последнего клочка бумаги. Джапп  равнодушно  согласился
отнести пакет.
     - Ну, как у вас нынче дела? -  спросил  его  Хенчард.  -  Есть  надежда
устроиться?
     - К сожалению, нет,  -  ответил  Джапп,  но  ни  словом  не  обмолвился
Хенчарду о своем письме к Фарфрэ.
     - В Кэстербридже ничего не выйдет, -  категорическим  тоном  проговорил
Хенчард. - Надо вам попытать счастья где-нибудь подальше.
     Он пожелал Джаппу спокойной ночи и вернулся на свою половину.
     Джапп сидел, не двигаясь, пока внимание его не привлекла тень  свечного
нагара на стене; он перевел глаза на свечу и увидел,  что  на  конце  фитиля
образовалась головка, похожая на горящий кочан цветной капусты. Потом взгляд
его остановился на пакете Хенчарда. Он знал, что Хенчард, кажется,  когда-то
ухаживал за теперешней миссис Фарфрэ, и его смутные  представления  об  этом
привели его к следующему выводу: у Хенчарда  хранился  пакет,  принадлежащий
миссис Фарфрэ, и у него есть причины не возвращать пакет лично.  Что  в  нем
может быть, в этом пакете? Джапп все  думал  и  думал  об  этом  и  наконец,
обиженный высокомерным, по его мнению, обращением Люсетты  и  желая  узнать,
нет ли какого уязвимого места в ее отношениях  с  Хенчардом,  взял  пакет  и
принялся его рассматривать. Хенчард был очень неискусен в обращении с  пером
и прочими письменными принадлежностями; он скрепил  пакет  сургучом,  но  не
наложил на сургуч печати, так как ему и в голову не пришло,  что  от  одного
сургуча без печати пользы мало.  Джапп  был  не  так  наивен:  он  приподнял
перочинным ножом сургучную нашлепку, заглянул в  щелку  и  увидел,  что  под
оберточной бумагой лежат письма; убедившись в этом, он снова  соединил  края
обертки, размягчив сургуч на пламени свечи, и пошел вручать пакет Люсетте.
     Путь  его  пролегал  по  берегу  реки  на  окраине  города.  Подойдя  к
освещенному мосту, в конце Главной улицы, он увидел на нем  тетку  Каксом  и
Нэнс Мокридж.
     - А мы собираемся на Навозную улицу: хотим заглянуть в "Питеров палец",
прежде чем залезть в постель, - сказала  миссис  Каксом.  -  Там  сейчас  на
скрипке играют и на тамбурине. О господи, что  нам  до  людских  пересудов?!
Пойдем с нами, Джапп, - потеряешь всего минут пять.
     Джапп почти всегда старался держаться подальше  от  этой  компании,  но
сегодняшние впечатления настроили его на несколько более легкомысленный лад,
и, не тратя лишних слов, он решил зайти на Навозную улицу.

     Возвышенная часть Дарновера представляла собой  своеобразное  скопление
сараев и ферм, но в этом приходе были  и  менее  живописные  уголки.  К  ним
относилась Навозная улица, которая теперь почти целиком снесена.
     Навозная улица была своего рода Адолламом для окрестных деревень. Здесь
находили убежище все те, кто разорился, залез в долги  или  вообще  попал  в
беду.  Батраки  и  другие   деревенские   жители,   которые   не   чуждались
браконьерства, совмещая его с земледельческим трудом, и не чуждались разгула
и пьянства, совмещая их  с  браконьерством,  рано  или  поздно  попадали  на
Навозную улицу. Деревенские механики,  слишком  ленивые,  чтобы  возиться  с
машинами, деревенские слуги, слишком бунтарски настроенные,  чтобы  служить,
стекались на Навозную улицу добровольно или поневоле.
     Улица с ее скученными, крытыми соломой домишками тянулась, прямая,  как
вертел, по сырой и туманной низине. Много  горя,  много  подлости  и  немало
страшного можно было увидеть здесь. Порок свободно входил в иные двери этого
околотка, беспечность обитала здесь под крышей с покривившейся трубой; позор
- в некоторых окнах-фонарях; воровство (когда наступала нужда)  -  в  крытых
соломой глинобитных лачужках под ивами. Случались  здесь  даже  убийства.  В
конце одного переулка стояли дома, перед которыми в старину  можно  было  бы
воздвигнуть алтарь всяким болезням. Вот как жилось на Навозной  улице  в  те
времена, когда Хенчард и Фарфрэ были мэрами.
     А ведь  этот  пораженный  плесенью  лист  на  крепком,  цветущем  древе
Кэстербриджа рос среди деревенских просторов, всего  в  ста  ярдах  от  ряда
благородных вязов, и отсюда  открывался  вид  на  вздымавшиеся  за  торфяным
болотом, овеянные ветром возвышенности, на пшеничные нивы и чертоги  великих
мира сего. Ручей отделял болото от жилых домов, и, на первый взгляд, перейти
через него было невозможно: казалось, будто к домам нет другого пути,  кроме
кружного -  по  большой  дороге.  Но  под  крыльцом  у  каждого  домохозяина
хранилась таинственная доска в девять дюймов шириной, и  эта  доска  служила
потайным мостиком.
     Если вы были одним из таких укрывшихся здесь домохозяев и  возвращались
с работы ночью (тут рабочим временем была ночь),  вы  украдкой  перебирались
через болото, подходили к берегу ручья против того дома, куда  направлялись,
и начинали свистеть.  Тогда  на  другом  берегу  появлялась  чья-то  тень  с
выделявшимся на фоне неба мостиком на плече; мостик опускали; вы  переходили
по нему, и чья-то рука помогала вам выбраться на берег вместе с  фазанами  и
зайцами, добытыми в соседних  поместьях.  На  следующее  утро  вы  продавали
добычу из-под полы, а еще через день вы стояли перед судьями, и  взоры  всех
ваших соседей были сочувственно  устремлены  на  вашу  спину.  Вы  ненадолго
исчезали; потом обнаруживалось, что вы опять  тихо  и  мирно  проживаете  на
Навозной улице.
     Приезжего, решившего прогуляться по этой  улице  в  сумерках,  поражали
две-три ее особенности.  Во-первых,  прерывистый  грохот,  раздававшийся  на
задворках харчевни, которая стояла на полпути  к  городу,  в  верхнем  конце
улицы: там был кегельбан. Второй особенностью был громкий свист, то  и  дело
доносившийся из домов, - пронзительные звуки эти исходили  почти  из  каждой
открытой двери. Третьей особенностью были белые передники на грязных платьях
женщин, стоящих у дверей. Белый передник - одеяние  подозрительное  в  такой
обстановке, где трудно поддерживать безукоризненную чистоту;  к  тому  же  с
трудолюбием  и  чистоплотностью,  олицетворением  которых   является   белый
передник, никак не вязались позы и походка носивших его  женщин:  эти  особы
обычно стояли, уперев руки в бока (что придавало  им  вид  кувшина  с  двумя
ручками), прислонившись плечом к дверному косяку, и голова  каждой  из  эт