обойдется. У бога-то есть глаза ай нету? Ну, давай, давай!
   - Спасибо тебе! - Михаил порывисто шагнул к Карпушке.
   - Только без объятиев. Мне мои косточки еще сгодятся. Лезь, говорю, в
лодку!


   9


   Улька составила свой план. На его обдумывание ушли почти вся ночь и
утро, пока Карпушка ходил на Игрицу, к Ришневому омуту, Меланья отгоняла в
стадо овцу, а Подифор Кондратьевич в страшном смятении бегал по селу,
отыскивая, где могла ночевать его непутевая дочь.
   Улька теперь уж и сама считала себя непутевой, потому что ее план был и
дерзостен, и неслыханно преступен.
   Сейчас она быстро-быстро шла лесной тропою и думала, как подбежит к
Михаилу, возьмет его за руку и уведет далеко-далеко в глушь, туда, где по
ночам воет волчица да дурным голосом кычет филин. И там, в этой немой
парной чащобе, весь-то божий день, до самой темной ноченьки, она будет
ласкать своего милого, а потом пускай отдают за того супостата, Андрея
Савкина. - после венца в первую же брачную ночь она скажет ему, что уже не
девушка, что не для него хранила она сладостный миг любви. Андрей,
конечно, тотчас же выгонит ее, а ей, Ульке, только того и нужно будет: она
станет женою Михаила Харламова.
   Вот какой нелегкий путь избрала Улька к своему счастью. Но она избрала
его твердо, и потому лицо ее, когда она увидела идущего навстречу Михаила,
было исполнено неотвратимой решимости, татарские глаза сузились, брови -
торчком, в широкий разлет.
   - Пойдем, пойдем же скорее, Миш. - заговорила она первой, таща
Харламова за руку. - Карпушка, родненький, дай нам побыть одним!
   - Понимаю, понимаю. Ай я пенек какой, чтобы не понимать? - пробормотал
Карпушка и, пригнувшись, черным зверьком пырнул в кусты, затрещал там,
побрел в сторону сада.
   Когда все стихло, Улька, запрокинув голову, долго глядела в глаза
Михаила, и он испугался: что-то жалкое, просящее было в этом ее взгляде.
Она потянула его за руку, почувствовала легкое сопротивление, вновь
посмотрела ему в лицо, спрашивая недоумевающими, беспокойными глазами:
"Что же это значит? Отчего ты не хочешь идти за мною?" Еще не поняв всего
умом, но почуяв сердцем, Улька отпустила его руку, и ей стало до слез
обидно. Но она не заплакала, побледнела только, прикусила нижнюю губу,
постояла так немного, потом повернулась и не шибко пошла назад по той же
тропинке, но которой бежала к нему.
   - Уля, что с тобою?
   Улька не оглянулась. Ей, конечно, очень хотелось, чтобы он догнал ее,
поднял на руки, крепко-крепко поцеловал и понес в сторону от тропы. Ульке
даже чудились его торопливые шаги, но, обернувшись, она увидела Михаила на
прежнем месте, заплакала, облилась злыми слезами и побежала.


   10


   Дома Подифор Кондратьевич, сияв со стены заранее припасенный
чересседельник, долго и обдуманно, сосредоточенно сек дочь, ожесточась от
ее упрямого молчания. Определенная на покров день свадьба по его настоянию
была перенесена на более ранний срок.
   Венчание шло точно в назначенный день. Церковь была полна, 1?сяк спешил
"хоть одним глазком глянуть"
   на богатых жениха и невесту. Отец Василий, предвкушая солидную поживу,
старался вовсю, расцвечивая венчальный обряд в особенно пышные цвета. Вот
он, величественный и торжественный, сияя золотом, уже спрашивает молодых,
по любви ли соединяют они на веки вечные юные свои сердца, не было ли над
ними совершено насилия. Андрей, смуглый, толстогубый, уже начавший
обрастать бурой, отцовской масти, шерстью, огнеглазьго, тая озорную,
разбойную ухмылку, сверкнул белой костью зубов,сказал:
   - По любви, батюшка.
   - Ну, а ты, дочь моя? - обратился отец Василии к Ульке.
   - По любви, батюшка. - сказала она машинально и вдруг содрогнулась вся
от чудовищной этой лжи. Лицо ее исказилось, темные глаза плеснули
нехорошим огнем.
   Трясясь, она закричала диким, отчаянным голосом: - Да пропадите вы все
пропадом, душегубы! - и, подхватив белый хвост подвенечного наряда,
бросилась вон из церкви.
   Толпа расступилась в радостном изумлении и с ликующим ревом хлынула
вслед за невестой. Улька бежала по улице, ведущей к Ужиному мосту, а через
него - прямо в Салтыковский лес. На бегу сбрасывала с себя свадебное, в
этом ей охотно помогали собаки, выскочившие из всех подворотен. Белые
куски материи летели по ветру. Мальчишки, черной, улюлюкающей ордой
мчавшиеся за беглянкой, подхватывали их, дрались между собой из-за
посеребренных и позолоченных подвенечных украшений.
   Ульку изловили в лесу, на Вонючей поляне, связали ей руки, и так,
связанной, оба свата, Подифор и Гурьян, насмерть пристыженные,
опозоренные, повели в село и всю дорогу усердно секли плетьми. Толпа
подогревала, подсказывала:
   - Гурьян Дормидонтович, а ты по голым лягашкамто ее, по лягашкам, суку!
   - Путем ее, путем, мерзавку! - кричал злой мужичонка Митрий Полетаев,
первый драчун па селе, зачинатель всех кулачных баталий, прозванный
затонцами Резаком за то, что еще в детстве он всадил одному мальчишке меж
лопаток самодельный нож.
   Федор Гаврилович Орланин, бывший матрос Черноморского флота, шел ближе
всех к истерзанной Ульке и твердил гневно и угрожающе:
   - Что вы делаете с девчонкой, изверги?
   - Заткни глотку! - И Гурьян Савкин ткнул в грудь Федора свинчаткой
своего страшного кулака.
   А потом случилось и совсем уж худое. Переодетая сызнова подругами в
отцовском доме и доставленная в церковь довенчиваться, Улька внезапно
расхохоталась на весь божий храм неестественным, русалочьим хохотом,
вырвалась вперед, готовая вспрыгнуть па алтарь. Хохочущую, рыдающую,
выкрикивающую дерзости, увез свою дочь Подифор Кондратьевич домой. На
другой день послал в Баланду, в больницу, за доктором, и тот определил у
девушки тяжелую форму умопомешательства.
   Так в Савкином Затоне на утеху мальчишкам и пьяным озорникам появилась
Улька-дурочка, которая теперь будет слоняться по селам и деревням в
обществе другого затонского блаженного - Пани Колышева.
   Состарившийся за какую-нибудь неделю чуть ли не вдвое, белый как лунь
Подифор Кондратьевич совсем было уже выбился из колеи, запил смертно, но
однажды после мучительного похмелья, выпив полбочонка квасу, он повел
вокруг себя просветленным взором и понял, что ему надобно жениться. Без
особого труда переманил он соседку, Карпушкину супружницу Меланью,
которой, видать, надоело жить в бедности за своим никудышным муженьком. В
качестве приданого Меланья привела овцу, забрала из переднего угла
единственную икону с изображением Георгия Победоносца, прокалывающего
длинным копьем змия. Избенку же свою милостиво ссудила Карпушке чтоб не
очень огорчался-печалился.
   Карпушка, однако, и не собирался огорчаться - чего еще не хватало! "Зад
об зад - и врозь! Она, Маланья-то, ни мычит, ни телится. Ни молока от нее,
ни мяса. Л сколь сраму из-за нее проклятой, натерпелся! Чуть было в
полегченного не зачислили. Слава богу, Сорочиха выручила, а то б навеки
прилипла бы ко мне дурная слава!"
   Прожив с Меланьей несколько лет, Карпушка однажды понял, что его
упитанная супруга совершенно не способна рожать детей. Но затонцы в
бесплодии поначалу обвиняли самого Карпушку. Многие уверяли, что он
полегченный, в доказательство приводили то обстоятельство что Карпушка не
ходит вместе с другими мужиками в баню и что Меланья украдкой поглядывает
на чужих мужей. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Карпушка
вовремя не принял самых решительных мер, чтобы раз и навсегда покончить со
вздорными и гнусными слухами.
   Выследив однажды, как в Подифорову баню зашла Сорочиха, Карпушка с
редкостным проворством юркнул в предбанник, сбросил там с себя портки,
перекрестился и вскочил в парную. С ходу выпалил остолбеневшей старухе! До
каких пор, бабушка, буду я терпеть напраслину? Слухи разные? Вот они,
глянь, все на месте.
   В тот же день весь Савкин Затон потешался над новой проделкой Карпушки.
Однако дело было сделано: длинный язык Сорочихи полностью восстановил
Карпушку в глазах затонцев.
   Вот об этой-то веселой истории он и вспомнил сейчас, расставаясь с
Меланьей:
   - Хрен с ней, пускай идет.
   В тот же день как ни в чем не бывало Карпушка сидеч у Подифора
Кондратьевича и вовсю философствовал:
   - Человека нельзя неволить, шабер! Грешно! Полюбила тебя, к примеру
сказать, моя Маланья, зачем же я суперечь стану? Иди, родимая, наслаждайся
жизнью...
   Вот и с Ульяной... Ежели бы ты... - Но, перехватив недобрый ничего
хорошего не сулящий взгляд Подифора Кондратьевича Карпушка мигом и весьма
ловко перевел разговор на другое: - Мы с тобой соседи, шабры по-нашему,
по-затонски. Должны, стало быть, проживать в согласии и дружбе. Так что
желаю вам счастья. Совет да любовь. За ваше здоровье!
   Они выпили по одной, по другой и по третьей выпили.
   В заключение ударили почему-то ладонь об ладонь, точно барышники на
баландинской ярмарке, и расстались, ужасно довольные друг другом.


   11


   А Михаил Харламов?
   Теперь он и сам не смог бы в точности рассказать, почему остался живой,
почему не наложил на себя руки.
   Не раз темной ночью стоял он на берегу Вишневого омута и смотрел в
глаза своей смерти.
   Не приняла его смерть, отошла, отодвинулась, отступила, и надолго.
   В соседней степной деревушке со странным именем Варварина Гайка
сердобольная Сорочиха по слезной просьбе Настасьи Хохлушки подыскала для
Михаила Харламова подружку - шестнадцатилетнюю сиротку Олимпиаду, или
просто Пиаду, как ее звали все на деревне, как потом стали звать муж,
золовка и свекровь.
   Беленькая, усыпанная золотистыми веснушками, будто сорочиное яичко,
Ппада была неправдоподобно мала росточком и рядом с гигантской йжгурой
Михаила казалась сущим ребенком. Говорили, будто все пять верст от
Варвариной Гайки до Панциревки он нес ее, доверчиво прильнувшую к
широченной его груди, на руках. Свадьбы никакой не было. Только Карпушка
выпил чарку за здоровье и счастье молодых, да тем все и кончилось.
   Поздней осенью, когда ударили первые заморозки, Михаил привез из
Саратова, от знакомых людей, саженцы яблонь разных сортов, груш, слив,
вишен, смородины, крыжовника и посадил на расчищенной от леса площадке.
Работа продолжалась две недели. А еще через неделю саженцы были выдернуты
из земли и разбросаны, искалеченные, ЕО вес стороны. Впервые по щеке
Михаила скатилась скупая мужская слеза. Досуха вытер глаза, сжал зубы и
пошел к Саакиным. У ворот встретил Андрея, закапывавшего лопатой дубовую
верею, сказал негромко и внушительно:
   - Коли еще раз сотворишь такое, убью.
   Повернулся и молча пошел из дома, по привычке грузчика заложив руки за
спину и малость сутулясь.
   Как же захотелось Андрею запустить в эту широкую, гордую спину топором,
который лежал у его ног, но сробел, не хватило духу. Потом долго не мог
простить себе этой слабости. Страх перед Харламовым, однажды ворвавшийся в
душу Андрея, не покидал затем его всю жизнь, как, впрочем, не покидал он и
его отца. Случилось это с той минуты, когда Гурьян попытался было вовлечь
Михаила в кулачные бои и когда тот, легко перебросив семипудовую тушу
через свою голову, вытянул ее па пыльной, загаженной свежими коровьими
лепешками дороге и спокойно посоветовал:
   - Не балуй, Гурьян Дормидоныч. Ушибу.
   - Ты... Ушибешь... - только это и пробасил Гурьян, в растерянности
почесывая затылок и встряхивая длинным подолом испачканной рубахи. Потом
покорно удалился.
   Ранней весною маленькая Пиада родила сына. Родила в саду, во время
снятия с молодых яблонь жгутов соломы и рогожин. Раздев одну яблоньку, она
присела на корточки и залюбовалась хорошо прижившимся деревцом, его
нежными, дымчато-зелеными ветвями.
   - Принялся, принялся, голубок! Принялся, миленький! - ворковала она и
вдруг вскрикнула от невыразимо острой, неземной боли, полыхнувшей по
животу и пояснице.
   Михаил схватил ее в охапку и, воющую, отнес в шалаш. Туда же устремился
и Карпушка, помогавший в работе, но тут же отпрянул, вытолкнутый отчаянным
криком женщины:
   - Уйди, бесстыдник! Ох, господи-и-и!
   Через час в шалаше заплакал ребенок. И в тот же миг в Савкином Затоне
ударили медью колокола.
   - Никак пожар? - встревожился Карпушка. - Побегу, не ровен час сгорит
избенка - в чем жить буду?
   Вскоре он вернулся успокоенный.
   - Царя, вишь, в Петербурге убили, Александра Освободителя. - И
неожиданно запел - нестройно, нарочито гнусаво:

   Ой ты,воля, моя воля,
   Воля вольная моя.
   Знать, горячая молитва
   Долетела до царя.


   Замолчав, перекрестился:
   - Царство ему теперя небесное.
   А Михаил держал на ладони закутанного в старые мешки сына, хмурился,
говорил мрачно:
   - Не будет счастья. Не будет! В недобрый час народился сынку мой!
   - Зря убиваешься, Михаила. До бога высоко, до царя далеко. Один помрет
- другой сядет на престол. Нам все едино. Твой Петруха - так, кажись, ты
хотел назвать сына-то? - коли с умом-разумом - не пропадет.
   Чего там! Пойду-ка я на зубок припасу, да и сам выпью за здоровье
новорожденного, а заодно и за упокой души царя нашего батюшки, самодержца
всероссийского...
   Крестить-то когда будете? Завтра ай попозднее? Отцу Василию надо
сказать.


   12


   На душе было одиноко, пустынно.
   Часто и подолгу глядел Михаил на Игрицу, и ему все думалось, что вот
сейчас появится там Улька и, как бывало, приветливо улыбнется ему.
   Появлялась, однако, тихая беленькая Пиада, приносившая мужу еду. Она
ходила вторым, была на сносях и сильно подурнела. Золотые веснушки,
делавшие ее крохотное, птичье личико,забавным и привлекательным, слилчсь в
большие, землистого цвета пятна; веки припухли, рот обмяк, губы
потрескались и посинели.
   Михаил подплывал на челноке, забирал еду, неумело ласкал се,
безразлично спрашивал о матери, о сестре, уже второй год работавших
прачками у паициревского помещика Гардина и таким образом добывавших на
хлеб для семьи, возвращался в сад. Михаил не обижал свою Пиаду, ни разу не
выказал, что не ей, безответной, принадлежит он сердцем-то своим, не по
ней долгими-предолгими ночами острой тоской исходит душа...
   Неужто он так и не сможет жить без Ульки? Неужто не станет светить для
него ясно солнышко, не станет теплой и ласковой Игрицы, в которой так
хорошо удить рыбу и купаться, не станет леса с его птицами, зверями,
цветами на зеленых просеках и полипах, не станет Вишневого омута, которого
хоть и боялись все, но и не желали чтобы омут исчез совсем? Неужто не для
него будет цвести и шуметь листвою, буянить красой им же взращенный сад?
Неужто ничего не будет, кроме тупой и вечной боли в груди, тайного
свинцово-угрюмого равнодушия по всему на свете. - ничего не будет, кроме
мокрой подушки под горячей головой, и так-то весь твои век, до самой
могилы?..
   - Уля... - остановившись вдруг посреди сада, беззвучно шептал Михаил.
Большие руки его бессильно весели вдоль туловища, глаза подергивались
сумеречной дымкой и невидящие глядели в какую-нибудь точку.
   Чуяло ли сердце Михаила, что впереди, связанное с Илькой жает его еще
одно тяжкое испытание.
   Михаил слышал от людей, что Улька начала жестоко пить, появлялась
оборванная и почерневшая всюду, где только затевалось гульбище, сивушный
дух слышала на далеком расстоянии и бежала на него сломя голову, как
бездомная собака на запах выброшенной в овраг падали.
   Ее нередко видели спящей в канаве среди разного мусора Михаил верил и
не верил этому, пока сам, своими глазами не увидел такое, что чуть было
опять не свело его в могилу...
   Андрей Савкин, затаив лютую злобу, давненько уж искал случая чтобы
поквитаться с ненавистной ему, ославившей его на все село девкой. Будь
Улька в здравом уме он без промедления осуществил бы свой страшный
замысел. Связываться же с дурочкой вроде бы нехорошо, неприлично. Однако
злоба его была столь велика и неутолима, что он плюнул на все побочные
соооражсния и начал действовать. В качестве союзника привлек Афоню
Олехина, своего работника, придурковатого парня служившего Савкиньш верой
и правдой. Решено было увести Ульку подальше в Салтыковский лес, к Вонючей
поляне, как раз к тому месту, где она пыталась укрыться в день
скандального, памятного венчания, напоить ее там до бесчувствия сделать
что надо, а потом уже порешить, как поступить с нею дальше. Купили в лавке
Федотова четверть водки набрали огурцов, сала. Афоня отправился за Улькои,
а Савкин Андрей - в лес, к условленному месту.
   Ульку Афоня обнаружил под отцовской крышей: она спала на полу, чисто
помытая мачехой и принаряженная, и во сне была красива, почти как прежде.
Рот полуоткрыт, белый оскал ровных зубов тихо освещал обветренное, темное
лицо. Ноги обнажены, бесстыдно разбросаны и были смуглы только до коленей,
а выше - цвета парного молока, молодые, округлые. Афоня вздрогнул,
обожженный вспыхнувшим желанием, и, гася его, грубо пнул спящую. Та
раскрыла полинявшие, недобро поблескивающие глаза, одернула юбку.
   - Чево тебе?
   - Опохмелиться хошь?
   - Угу. А у тебя есть? - пристально заскользила глазами по Афониным
карманам.
   - Есть, есть. Пойдем со мной.
   Улька бежала за ним трусцой, то и дело вырываясь вперед и заглядывая
ему в лицо. - так бежит за хозяином только что ощенившаяся сука, когда от
нее уносят топить слепых кутят.
   Узнала ли она Андрея? Может, узнала, а может, и нет, потому что лицо ее
нисколько не изменилось, когда он появился на поляне и пошел им навстречу.
   Они расположились под вязом, на краю поляны, примяв конский щавель и
свирельник, давший острым, щекочуще пряным запахом своим название
поляне-Вонючая.
   - Улька, помнишь, как нас с тобой женили? - спросил Андрей, через силу
стараясь придать своему голосу тон насмешливо-простодушный, но глаза не
слушались, выдавали: в них под нависшей волосней побуревших от солнца
бровей уже метались молнии, в черни зрачков бушевали грозы.
   Улька замотала головой и потянулась дрожащей рукой к кружке. Жадно
выпила, остаток пролила на грудь.
   Выпили и Андрей с Афоней. Крепчайшая водка в союзничестве с полдневным
зноем кинули их в жар, одурманили, поприбавили смелости. Ульке налили еще
кружку.
   Сами закусывали огурцом, салом, ей закусывать не давали. Сначала она
пела какие-то странные, непохожие на людские песни, потом расплакалась,
потом расхохоталась, потом стала часто и громко икать, потом присмирела,
задумалась вроде, прикрыла глаза, упала спиною на траву и мгновенно
заснула.
   Вокруг с минуту стыла сторожкая, непрочная тишина. Над поляной, косо
избочив крылья, низко кружил коршун. Птицы, до этого звеневшие в кустах и
траве, тоже примолкли, затаились.
   - Ну? - Андрей вопросительно посмотрел в глаза Афони.
   - Не. - затряс большой круглой и черной, как чугун, головой Афоня -
Спереж ты. Можа, она того... не трогана. Вон титьки-то торчат как! Тебе,
чай, по закону...
   первому...
   - Ну, и... с тобой, дурак! Прочь отсюда! - рыкнул Андрей.
   - Ай застеснялся? Какой стыдливый! Ладно, валяй... Я на дороге
посторожу...
   Вскоре Савкин покликал его:
   - Давай, Афоня, теперь ты... Спит как убитая, ни разу не очухалась... А
ведь ты правду сказал - не троганая.
   За этим-то занятием и увидал их Михаил Харламов, загнанный на Вонючую
поляну охватившей его в тот день непобедимой тоской.
   - Что вы делаете, зверье! - закричал он.
   Афоня первым заметил опасность и бросился в кусты.
   Побежал потом и Андрей, но было уже поздно: жесточайшим ударом кулака
Михаил опрокинул его на землю.
   Пришлось принять бой. Через минуту они уже темным рычащим клубком
катались по поляне, зеленые от примятой травы. Не заметили, как проснулась
Улька, как она с криком побежала из лесу в Савкии Затон. Приведенные ею
Подифор Кондратьевич, Карпушка, Федор Орланин и Митрий Резак разняли
дерущихся.
   Андрея в тот же день отец увез в Баланду, в больницу, а Михаил с
помощью Карпушки добрался до своего сада и три дня не мог унять
выворачивающей его наизнанку рвоты.
   Вся семья была рядом, никто не ложился спать.
   На четвертый день он очнулся от оглу