лагодарности
хотел было лизнуть лицо хозяина, но тот так сердито прикрикнул на него,
что Жулик мигом откатился под рыдванку.
   Случай этот сваты, не сговариваясь, почли за недобрый знак.
   "Эх, Микола, Микола, плохо твое дело!" - подумал Михаил Аверьянович,
вздохнув.
   "Мотри, зря я просватал в хохлацкий дом Вишенку.
   Все пошло не так, как у людей. То моя дура натворила, то вот это... -
подумал, в свою очередь, Илья Спиридоновпч, не глядя на Харламовых. -
Однако отрезанный кусок... Не вернешь!"
   Вслух он попросил:
   - Можа, сват, ты на своей Буланке отвезешь острамок-то мой на гумно?
   Навьючивали воз молча. В "острамке" оказалось сена не по наклески, как
уверял Илья Спнридонович, а сверх того еще с добрый аршин. Так что под
конец черенка вил едва хватало, чтоб Михаил Аверьяновпч мог подать
стоявшему на возу свату очередной навильник.
   Подавая навильник за навильником, Михаил Аверьянович продолжал горестно
размышлять: "И зачем я, старый дурак, покликал собачонку? Сидел бы Жулик в
саду да яблоки стерег!"
   В село сваты возвращались одни. Братья Харламовы остались допахать
клин. С воза, оглянувшись, хороню было видно, как пара добрых лошадок,
взятых на время - за плату, конечно. - у Подифора Копдратьевича, бодро
тянет однолемешный плуг, как из-под лемеха жирным, вспыхивающим на солнце
пластом, переворачиваясь, ложится земля. "Проученный" братом Пашка живо
помахивает кнутом, Николай, помогая ему, весело покрикивает: "Эй, ну ли!
Что заснули?" Позади них на свежую борозду черными хлопьями опускаются
грачп, клюют червей и еще какую-то мелочь.
   Но привычная эта картина не могла отвлечь сватов от тяжких дум. Всю
дорогу они не разговаривали.
   Невесело было и Жулику. Дома он, хоть и был голоден, не стал ждать у
двери, когда ему вынесут поесть, а, забравшись в сарай, где почуют овцы,
забился там в самый угол и свернулся клубочком. Но хозяин почему-то выгнал
его оттуда. Тогда Жулик залез под саип, поднятые на лето па два бревна, и
там, в холодке, прилег, распугав кур. Тоска пронизала все его собачье
существо, и Жулику захотелось плакать. Пришла ночь, хозяин ушел в сад и не
позвал его с собой, как делал раньше.
   Жулик все лежал под санями. По всему селу слышался лай собак, но Жулику
было не до них. Дрожь в теле не унималась.
   К утру вернулся хозяин и ласково поманил Жулика.
   В его голосе пес услышал что-то уж слишком нежное и потому насторожился.
   - Пойдем со мною, глупый! Ну, что ты уставился?
   Жулик тявкнул и, вильнув хвостом, побежал за Михаилом Аверьяновнчем. И
только теперь увидал на плече его какой-то предмет, похожий на изогнутую
дубину, от которой неприятно воняло. Жулик вспомнил, что такую палку он
видал у одного мужика, забредшего однажды в сад из лесу и долго о чем-то
говорившего с хозяином,
   Предчувствие нехорошего заставило Жулика вновь насторожиться, и он
задержался. Но Михаил Аверьянович опять стал ласково манить его за собой.
   Они вышли на зады и остановились. Хозяин снял с правого плеча изогнутую
вонючую палку и, чем-то щелкнув, наставил ее на Жулика. Тот заворчал. Но
потом, встав на задние лапы, жалобно завыл. В ту же минуту раздался
пронзительный детский крик:
   - Дедушка, зачем?
   К ним, падая, вставая и снова падая, бежал внук Ванюшка.
   Напротив Жулика, бледный, высокий, стоял Михаил Аверьянович. Он говорил
виновато:
   - Как же это я, старый дуралей, надумал такое? А?
   Как же можно? Жулик, прости меня, разум, мабудь, отшибло! Пойдем-ка
поскорее в сад. Там я тебя полечу!
   Пойдем и ты, Иваню, медовка по тебе соскучилась, да и кубышка
заспрашивалась: "Где Ванюшка да где Ванюшка?"
   - А ремезино гнездо покажешь?
   - Покажу. Все покажу.
   В саду Михаил Аверьянович окончательно смягчился, подобрел, сделался
оживленным, рассказывал внуку разные лесные истории, сказки.
   - Дедушка, а кто сочиняет сказки? -неожиданно спросил Ванюшка.
   Михаил Аверьяиович с удивлением глянул на него и, подумав с минуту,
сказал:
   - Наверно, бедные люди их сочиняют, Иваню.
   - А почему не богатые?
   - Да богатым-то и без сказок хорошо живется... Ну, хватит, Иваню, все б
ты знал... Подрастешь - тогда...
   А сейчас нам с тобой Жулику надо помощь оказать, полечить его...
   Где-то под крышей шалаша Михаил Аверьянович отыскал кисет, подаренный
ему, некурящему, Улькой, высыпал из него на горький лопух какую-то сухую
травку, поманил Жулика:
   - Вот тебе и лекарство. Ешь, пес!
   Жулик понюхал и недовольно чихнул: от травы в нос ему ударил резкий
запах.
   - Ешь, ешь! Лекарства - они завсегда горькие.
   Жулик послушался, начал неумело грызть невкусные сухие былки. Михаил
Аверьянович низко наклонился над ним.
   - Жуй, лохматый. Земля - она все родит, И такое, от чего можно лапы
кверху, и такое, от чего воскреснешь.
   Знать ее только надо, землю. Незнающему она злая мачеха. Знающему и
любящему ее - мать родная. Ясно тебе?


   22.


   Осень была скоротечной. В первых числах ноября, внезапно подкравшись
темной, безлунной ночью, ударил мороз. Игрица на бегу остановилась н, не
замутненная серенькими долгими дождями и нспряютпычи ветрами, глядела в
озябшее небо ясными-пр.еясньши голубыми очами, закрапленными только
пятнами упавших накануне и тоже остановившихся в удивленном недоумении
листьев. Сад быстро погружался в зимнюю спячку и торопился сбросить с себя
летнее убранство. Лиственная багряно-желтая пороша усилилась. Воздух был
полон упругого, трепетного шелеста, будто тысячи нарядных бабочек вились в
нем. Под ногами сочно хрустело.
   А по втоpой половине ноября выпал снег, тоже ночью, и за одну эту ночь
прежний мир как бы исчез вовсе под огромным белым покрывалом. Думалось,
что вот явится сейчас некто и начнет творить все заново на этой
бесконечной белой площадке.
   Творить, однако, ничего не надо было. Давным-давно сотворенный, мир жил
своей неповторимо сложной и вечной жизнью.
   В просторном дворе Харламовых собирался свадебный поезд. Петр
Михайлович, по единодушному согласию сватов назначенный дружкой, чертом
носился меж саней, размахивал единственной рукой, отдавая распоряжения.
   Изо рта его на морозный воздух вылетал хмельной пар, серые глаза
фосфорически блестели. Рушник, перекинутый через плечо, придавал его сухой
фигуре необходимую важность.
   Нарядные дуги и гривы лошадей, хмельные парни и молодые мужики, звон
колокольчиков под дугами, красные ребячьи мордочки со светящимися влажными
носами, сияющие, зажженные неукротимым любопытством глазенки, всхлипы
гармони, хохот, хлопотливая беготня стряпух, звон приносимых отовсюду
чугунов и тарелок, запах лаврового листа и перца, плотский густой дух
разваренного мяса, скрип открываемых и закрываемых ворот, горячий храп
возбужденных лошадей - все это соединялось в одну пеструю, грубую, но
удивительно цельную картину зарождающегося необузданного российского
веселья, имя которому - свадьба.
   В доме Рыжовых подруги наряжали невесту к венцу.
   Две из них - Наташа Пытина и Аннушка Полетаева - заплетали ей косы, и
обе плакали неудержимо и безутешно. Им было жалко и Фросю, но больше самих
себя: Аннушка сердцем чуяла, что приходит конец и ее девичьей свободе, ну,
а у Наташи были свои причины к слезам, куда более важные. Темные волны
тяжелых Фроспных кос струились, текли сверху вниз перед глазами девушки,
туманили ьзор, закрывши весь белый свет, который и без того-то был не мил
ей.
   Фрося не плакала. Глаза ее были сухи, светились жарко, воспаленно. В
уголках плотно сжатых губ легли скорбные складки; на бледных щеках
красными пятнами, то истухая, то воспламеняясь, тлел румянец; на смуглой
шее, чуть повыше ключицы, беспокойно билась крохотная синяя жилка.
   Девушки, сидевшие у стен на длинных лавках, пели грустные песни.
Авдотья Тихоновна все глядела и глядела в окно - не видать ли поезда. Илья
Спиридоновкч ходил по двору, размечая, где и какую поставить подводу.
   Непостижимо, каким это образом, но вот все узнали, "то поезд со двора
Харламовых выехал и направился за невестой. Девушки вскочили со своих мест
и повели Фросю, убранную в подвенечное, за стол. Сами сели рядом с нею.
   Показался поезд. Собственно, самого поезда не было видно. О его
приближении узнали по звуку колокольчиков, по свисту саночных подрезов и
по несшемуся вдоль улицы белому снежному вихрю, по дружному и радостному
воплю ребятишек: "Едут! Едут! Едут!"
   Иван Мороз и еще два парня из Фроснноп родгц подбежали к высоким
тесовым воротам и заперли их перед храпяшими мордами разгоряченных коней.
   - А ну-ка, дружечка, подкинь на водку! Прпморозплнсь мы тут, вас
ожидаючи! - выдвинулся навстречу Петру Михайловичу Иван. - А то не отдадим
невесту!
   Петр Михайлович бросил в растопыренную ладонь Мороза несколько медяков,
и ворота, точно крылья большой серой птицы, распахнулись. Снежный вихрь
ворвался во двор и закружил по нему в звоне колокольчиков, в разбойном
свисте и криках пьяных парней, и лошадмном храпе, в суматошном кудахтанье
перепуганных кур.
   В белой замяти поезд развернулся на выход, первая подвода встала у
caмых ворот. Дружка повел жениха и разнаряжеппых свах в дом за невестой.
На груди Петра Михайловича рдяно горел бант, а еще краснее и ярче полыхал
его нос на довольном пьяном лице. Короткий обрубок руки неудержимо
подпрыгивал под дубленым полушубком.
   Николай шел нервными шажками и ничего не видел перед собою, и когда
открылась дверь и его ввели в переднюю, то в глазах запестрело,
замельтешило, будто кто-то сильно ударил в переносицу. Он не слышал
веселых прибауток брата, не слышал песни, которую пели подруги невесты. А
подруги пели:

   Ах, теща его, добра-ласковая,
   Выводила ему ворона коня.
   "Ах, это не мое, мое суженое,
   Ах, это не мое, мое ряженое!"

   Николай не видел Фросю, точно так же, как и она не видела его.
Потупившись, фрося боялась поднять глаза - так слабый человек боится иной
раз глянуть прямо в лицо своей судьбе.
   Девушки между тем пели, и особенно усердствовала Наташа Пытина. Пылая
вся, она смотрела на жениха широко открытыми, немигающимн глазами с
несвойственной ей храбростью и громко, чуть дрожащим голосом пела:

   Ах, теща его, добра-ласковая,
   Выводила ему красну девицу.

   И, умолкнув на мгновение, уже не пела, а выкрикивала насмешливо, зло и
вызывающе:

   "Ах, вот это мое, мое суженое,
   Ах, вот это мое, мое ряженое!"

   Дружка взмахнул рукой и с режущим свистом ударил плетью об стол:
   - Отдайте, девчата, невесту!
   - не отдадим! - крикнула Наташа, и вечно добрые, ласковые и робкие
глаза ее плеснули на жениха яростью. Красивое лицо стало прекрасным от
этого прорвавшегося наружу гнева. Она хлопнула по столу скалкой и
повторила настойчивее: - Не отдадим! - а сама не отводила горящих,
яростных глаз от Николая.
   Дружка выбрасывал одну монету за другой до тех пор, пока Наташа Пытина
не насытилась своим гневом и не выскочила на улицу. Девушки расступились и
освободили место за столом для молодых.
   На столе появились водка, закуски. Всем подносили по стакану. Всем,
кроме жениха с невестой. Стряпухи тащили щи, кашу, куриную лапшу. Ели все.
Все, кроме жениха с невестой. Перед ними лежали ложки черенками к середине
стола. Тихие, смиренные, жалкие, противные сами себе, сидели они, ни к
чему не притрагиваясь: ни пить, ни есть им не полагалось, пока не примут
таинства законного брака.
   Еще более охмелевший дружка вывел жениха и невесту во двор, усадил на
первую подводу, которой правил Иван Полетаев. Тот сидел в передке, натянув
вожжи так, что ногти на его руках побелели; на щеках туго перекатывались
шары, из-под воротника венгерки выглядывала багровая полоска шеи; Фрося
видела эту полоску и чувствовала, что ей не хватает воздуха. А вокруг шум,
крики. На плетнях, на крыше ворот торчат ребятишки, галдят, горланят. А
дышать все труднее. Красная полоска перед глазами - она режет девичьи очи.
Господи, поскорее же! Но дружка не спешит. Он усаживает свах, щупает,
щиплет их покалеченной рукой, свахи визжат, сквернословят. Из открытой
двери избы слышится голос матери, негромкая, отрывистая ругань отца. Л
рядом сидит молча и робко чужой человек. Господи, поскорее же!
   Фрося больно стукнулась затылком о заднюю стенку санок, когда лошади
рванули со двора. Под дугою болтливо заговорил колокольчик. Из-под
лошадиных ног летели ошметья спресованного, вычеканенного копытом снега.
Полетаев гнал во всю мочь. Фрося зажмурилась, и как раз вовремя, потому
что их санки неслись по самому краю крутого берега Грачевой речки и на
повороте, возле Узенького местечка, едва не опрокинулись иод откос.
   Открыв глаза, она увидела повернувшееся к ним оскаленное лицо Ивана.
Фрося испугалась и прикрыла лицо тулупчиком.
   Из ее родни до церкви поезд провожал лишь один Мороз. Мать, отец,
крестный и крестная оставались дома.
   Им полагалось сидеть за столом, пока идет венчание.
   Авдотья Тихоновна потихоньку, украдкой от мужа всхлипывала. Она могла
бы это делать и не таясь, потому что Илья Спиридонович был занят более
важными делами, чем наблюдение за своей супругой. С великой досадой на
себя он думал о том, что дал согласие провести молодых от церкви до
Харламовых в венцах, под колокольный звон, за что надо будет заплатить
попу дополнительно пять рублей. Это уж непростительное расточительство!
"Чертов хохол! Наказал на два с полтиной!" - мысленно отчитывал он Михаила
Аверьяновича. Крестный и крестная невесты тоже были озабочены: им страшно
хотелось поесть, но они не отваживались протянуть руку к закускам. Сидели
молча, покорно прислушиваясь к ропоту пустых своих желудков.
   За окном, над белым селом, взвыли колокола. Иван Мороз показывал свое
искусство. Он перестал трезвонить только тогда, когда увидал с высоты
колокольни, что свадебный парад приближается к харламовскому подворью. С
необыкновенным проворством сбежал он вниз по спиральной лестнице и
устремился к дому Михаила Аверьяновича. Примчался туда в тот момент, когда
хозяин и хозяйка вышли навстречу молодым с иконой в руках.
   Николай и Фрося поклонились и поцеловали икону, потом поцеловали отца с
матерью, и только после этого дружка повел их в дом. Когда стали
подниматься на крыльцо, что-то белое и шуршащее замелькало перед Фросей,
она вздрогнула и подняла лицо. Перед ними, загораживая путь, возвышалась
большая и круглая, как гора, бабушка Настасья Хохлушка. Она осыпала их
сухим душистым хмелем и приговаривала:
   - Иди, иди, моя золотая сношенька, в ридну хатыну! Хай будэ ваша
молодая життя, як цей хмелю. - весела та бражна. Вейтеся-завивайтеся друг
возле друга, якось той хмелю!
   За ее спиной стояла улыбающаяся беззубым ртом Сорочиха и тоже причитала:
   - Век вам жить - не браниться, не ссориться! Мусор-сор, пошел вон! - И,
выступив вперед, она высыпала что-то под ноги молодым, после чего дружка,
мысленно посылавший ко всем чертям дотошных старух вместе с их глупой
выдумкой, повел Николая и Фросю в избу,
   Тем временем несколько парней, среди которых были Федотка Ефремов и
Михаил Песков, отправились "позываться-звать" в гости сватов и родню по
невестиной линии.
   Илья Спиридонович и Авдотья Тихоновна усадили ребят за стол. Хозяин
оглядел всех быстрющим и колким взглядом, нарочито строго спросил:
   - А уж это не вы ль, добры молодцы, украли у нас курицу-молодку?
   - Мы, Илья Спиридонович! - охотно сознался за всех Михаил Песков.
   Такого признания оказалось вполне достаточно, чтобы хозяин сразу же
приступил к угощению ребят.
   В доме Харламовых события развивались своим чередом. В ожидании
невестиной родни дружка укрыл молодых у соседей, туда же отправились и
свахи. А в передней жениха Пашка Харламов со своими приятелями установили
гроб. В гробу лежал натуральный покойник, сильно смахивающий обличьем
своим на Карпушку. Кучерявая черная бороденка его торчала над саваном
сиротливо и печально, сухонькие руки сложены на тощей груди крестом, по
кончику носа ползала муха и, наверное, щекотала бедного "покойничка" - это
было видно по тому, как он смешно морщил нос, подрагивая крыльями ноздрей,
подергивал то левой, то правой щекой, то всей кожей одновременно. Но муха
оказалась небоязливой. Она и не собиралась покидать Карпушкиного лица,
весело бегала по нему туда и сюда, изредка останавливаясь, чтобы постричь
ножками, почесаться, расправить крылышки. Кончилось все тем, что Карпушка
судорожно задергался, испуганно вытаращил глаза и оглушительно чихнул.
Причитавшая над ним Сорочиха смолкла на минуту, погрозила ему строгим
взглядом и как ни в чем не бывало продолжала голосить и причитать - все
это для того, оказывается, чтобы молодые были вместе и любили друг друга
до гробовой доски. Карпушка несказанно обрадовался, когда ему ведено было
воскреснуть. Он проворно выскользнул из гроба и сразу же потянулся к
стакану с водкой.
   В это время в избу вошли Илья Спиридонович с притворным гневом на лице,
Авдотья Тихоновна и вся близкая их родня. За ними - Иван Мороз, успевший
облачиться урядником. Выяснилось, что пришли искать пропавшую
"курицу-молодку". Михаил Аверьянович, важный и величественный, немедленно
признался, что это его сын похитил "молодку".
   - Ну и слава богу! - радостно пропела Авдотья Тихоновна, усаживаясь за
стол рядом с Иль„й Спиридоновичем.
   Дружка ввел молодых.
   Авдотья Тихоновна, расцветая, всплеснула руками.
   - Ба, да и петушок-то наш!
   Вконец измученных, замордованных, ничего не видящих и не соображающих
Николая и Фросю усадили за стол, под образами. На бледном лице невесты
ничего не отражалось, кроме бесконечной усталости и нетерпеливого
ожидания, когда же все это кончится. И вдруг печальные ее глаза оживились:
в центре стола возвышались горы свежих и моченых яблок; солнечные зайчики
играли на круглых и румяных их щеках, и казалось, что яблоки смеются. И
еще думалось, что это сама земля явилась в праздничный день перед людьми в
образе яблок и, сияя, говорит им: "Вот вам, люди добрые, дары мои! Берите
их!" Мысль эта разбудила Фросю, она ухватилась за нее с бессознательной
радостной надеждой на что-то доброе и хорошее для себя. Ей хотелось взять
одно яблоко и прижать к своей груди. Фрося не видела разверстой черной
пасти Ивана Мороза, его выпученных глаз, устремленных на нее. Она подняла
голову в тот момент, когда из этой страшной черной дыры исторгнулось:
   - Горрррька-а-а-а!
   Солнечные зайчики, испугавшись, убежали куда-то, в избе стало темнее,
яблоки перестали улыбаться, все вокруг волнообразно качнулось и поплыло...
   - Горь-ка-а-а! - подхватило несколько глоток и множество
маслено-прилипчивых, бесстыжих глаз приклеились к ее лицу. - Горька-а-а!!!
   Жених и невеста повернулись друг к другу, неловко соединили на одно
лишь мгновение слепые, безглазые лица и тут же, враждебные друг другу,
отвернулись.
   - Чур, изба, смолкни! - заорал Петр Михайлович, вскочив на лавку и
потрясая над головой гостей двупалой рукой. Добившись тишины, продолжал: -
Дорогие вы наши сватушка и свахонька и все гостечки! Наши
молодые-новобрачные хотят сами просить прощения у отца с матерью. Никто
вашей молодки не крал. Наш петушок сам ее обласкал-обворожил и к себе на
насест пригласил.
   А она и согласилась!
   - Правильна-а-а! - закричали гости.
   Все вышли из-за стола, расступились перед молодыми.
   Небывало поворотистый и ловкий Петр Михайлович вывел их на середину
комнаты. Настасья Хохлушка постелила им под ноги дерюжный коврик. Дружка,
торжественный и строгий, вдруг сделавшийся в эту минуту странно похожим на
отца, на которого в действительности он нисколько не походил ни лицом, ни
фигурой, ни характером, возгласил:
   - Дорогие сроднички, сватушка и свахонька! Наши новобрачные - на нови,
им денежки надобны - козла купить, в баню воду возить...
   - ..на корытце помыться, на шильце, на мыльце! - закончил за Петра
Михайловича Иван Мороз, плутовато подмигивая молодым.
   Николай и Фрося поклонились.
   Михаил Аверьянович, добрый и веселый, первым подал голос:
   -