ч Колунов, по прозванию Карпушка.
   Погиб от злодейской руки 30 мая 1931 года.
   Вечная тебе наша память, дорогой товарищ!"
   Не думал Михаил Аверьянович, что смерть Карпушки будет для него таким
тяжким ударом. Две недели после похорон он просто не находил себе места.
Сад и тот не мог в первые дни облегчить, утешить сердечную тоску старика.
Он слонялся без дела меж присмиревших, как бы пригорюнившихся яблонь и
груш, безвольно опустив большие, туго свитые из бугристых сухожилий руки,
и, только оказавшись рядом с яблоней, что стояла неподалеку от сгоревшего
шалаша и сама пострадала от огня, вдруг как бы очнулся.
   Вид хворой яблони, как всегда, отозвался в душе его острой болью,
заставил действовать. Михаил Аверьянович сходил в свой шалаш и вернулся с
ножовкой, топором и ножницами. Подставив к дереву лесенку, начал осторожно
освобождать его от обгоревших ветвей. Они падали, распространяя вокруг
горько-кислый, отдающий дымком, пощипывающий в носу запах.
   От того ли щекочущего, покалывающего в ноздрях запаха, от большого ли
горя на глазах Михаила Аверьяновича появились слезы. Пытаясь сдержать их,
он плотно смежил веки, но накопившаяся влага все же просачивалась,
катилась по щекам, по опаленной бороде. Ему вспомнился последний разговор
с Карпушкой, и от этого на сердце стало еще тяжелее, томительнее.
   "Ни за что обругал человека дураком, - подумал Михаил Аверьянович о
себе. - Кажись, Карпушка был прав.
   В бандитскую, бирючью шкуру Митрий залез. А я ему, рассукиному сыну,
поверил".
   Потом почему-то подумалось об осокоре:
   "Вот еще один мучитель покойного Карпушки. Сколько жил вытягивал из
старика! Надо мне за него взяться.
   Пора!" С этими мыслями Михаил Аверьянович решительно направился к
месту, где росло гигантское дерево.
   Осокорь находился далеко от сгоревшего шалаша, пламя пожара никак не
могло достать его; с тем большим изумлением Михаил Аверьянович увидел
дерево высыхающим. Осокорь умирал. Ветви, что были поближе к неохватному,
иззубренному, израненному комлю, еще зеленели по-прежнему жирной, сочной,
густой листвой, а повыше они уже засыхали, по-покойницки выпрямившись,
вытянувшись; листья на них жестяно звенели под порывами ветра. Многие уже
сорвались и лежали на земле, чуждые среди яркой зелени разнотравья, среди
цветов, среди заботливо порхающих и ползающих бабочек, божьих коровок,
муравьев.
   Михаил Аверьянович с силой тюкнул по коре осокоря, но из свежей раны не
брызнул, как прежде, не заструился живой, пульсирующей кровью
освобожденный из жил сок: похоже, его едва-едва хватало на то, чтобы
напоить только нижние ветви и листья. Больное дерево обескровело, и это
была смерть. И было странно, что она пришла к осокорю в то время, когда
никто не мешал ему жить, когда враг его лежал уже в земле, когда
смертельная схватка осталась позади, борьба окончилась и он, великан,
вышел из нее победителем. Зачем же он умирает?
   А вокруг умирающего, в пяти-шести шагах от него, посветлело, некогда
хилые яблоньки вроде бы приободрились, повеселели. На образовавшемся
солнечном пятнышке - раньше его не было - вовсю цвел кустик невесть откуда
взявшейся земляники, над ним тягуче гудела пчела. На месте убранного
недавно плетня храбро стремилась вверх юная поросль терна. Листочки на
терне были еще нежные, мягкие, мягкими были даже колючки. Они напоминали
шпоры молодого, еще не заматеревшего к грядущим жарким боям петуха.
   "Вот и Ванюшка в детстве был таким же колючим", - глядя на молодой
терн, вспомнил про старшего своего внука Михаил Аверьянович.
   Назавтра назначен воскресник - штурм Вишневого омута, и руководить этим
штурмом будет Иван Харламов.
   Как-то он сказал деду:
   - Омут наш называется Вишневым, а не оправдывает такого названия. Вот
мы, комсомольцы, и решили расчистить его берега для сада. Возле самой воды
кругом будут вишни, а уж вторым эшелоном у нас пойдут яблони, груши,
сливы. Добре?
   - Добре, - сказал Михаил Аверьянович и долго, както особенно тепло
посмотрел на лобастого, уже начавшего лысеть двадцатипятилетнего парня:
"Жениться бы ему надо".
   Штурмовать Вишневый омут Иван начал давно. Когда ему было лет десять,
он привел на самый глухой берег своих товарищей и объявил им, что сейчас
искупается в омуте.
   - А вот не искупаешься!
   - А вот искупаюсь! Спорим?
   - Спорим!
   Вмиг были сброшены рубаха, штаны. Ванюшка разбежался и, сверкнув белыми
худенькими ягодицами в воздухе, щукой нырнул в темные и холодные воды
Вишневого омута.
   Его товарищи ахнули на берегу, с замиранием сердца стали ждать, когда
Ванюшка "вымырнет". А он что-то не появлялся. В том месте, куда он
прыгнул, на поверхности воды начали мигать пузыри. По тощим телам
ребятишек побежала дрожь. Еще мгновение, и они дали бы стрекача, но тут из
воды вынырнула светловолосая лобастая голова Ванюшки. Ребята помогли ему
выбраться на крутой берег. Мертвенно-бледный, с синими, трясущимися губами
и окровенившимися выпуклыми глазами, он некоторое время сидел, трудно
дыша. Отдышавшись, сорвал с шеи гайтан с медным крестиком и выбросил в
омут.
   На удивленные, испуганные возгласы приятелей, ответил:
   - Через него чуть было не утонул. За корягу гайтаном зацепился.
   Мальчишки - Ленька и Кирька Зыбановы, Мишка Зенков и Митька Кручинин, -
не долго думая, последовали его примеру, тоже поснимали гайтаны с
крестиками. А Митька вдобавок дважды прыгнул в омут и торжественно объявил:
   - Больше не боюсь. Никаких тут водяных нету - враки это одни! Завтра же
приду купаться. Лопни мои глазоньки - приду!
   В тот же день все они были выпороты родителями.
   Ванюшке, как зачинщику, влетело больше, чем его приятелям, но в отличие
от них он не подчинился матери, не повесил на шею вновь креста. На помощь
Дарьюшке поспешил Петр Михайлович, но и это не помогло:
   - Не надену, и все! Хоть убейте, а не надену!
   За Ванюшку вступился дед:
   - Оставьте его в покое. Бога надо носить не на шее, а вот тут. - И он
ткнул себя в грудь.
   Ивана дед любил, пожалуй, больше, чем других своих внуков. И не только
потому, что он был разумнее, толковее остальных. А еще и потому, что
однажды с дедом и внуком случилось такое, о чем до сих пор Михаил
Аверьянович не может вспоминать без дрожи.
   В ту пору внуку шел второй год от роду. В разгар страды его не с кем
было оставить дома, и Дарьюшка брала ребенка с собой в поле. Там она
кормила его, а покормив, укладывала в тени, под телегой спать. Степной,
сотканный из множества дивных запахов воздух, свист сусликов, жавороночье
песнопение, стрекот кузнечиков, волнующий шелест трав, ласкающая воркотня
низового ветра в колесных спицах быстро убаюкивали малыша.
   Дарьюшка, уже сама чуть не засыпая, допевала колыбельную:

   Ах, усни, усни, усни,
   Угомон тебя возьми, -
   и уходила к косцам вязать снопы.
   Как-то Ванюшка проснулся раньше обычного - разбудил саранчук,
прыгнувший прямо ребенку на нос. Ванюшка протер кулачком глаза, поплакал
и, видя, что к нему никто не идет, сам поковылял к желтеющей высоченной
стене не скошенной еще ржи. Он забрел и затерялся в ней, как в лесу.
Высоко над его головой лениво, сыто шумели тяжелые колосья, спертый
раскаленный воздух быстро разморил Ванюшку, и, вяло, нехотя всхлипывая, он
вскоре споткнулся босыми ножонками о горячий ком, упал, да так и заснул
посреди несжатой полосы.
   Михаил Аверьянович к тому времени делал с крюком шестой заход. Поводя
широкими, раззудившимися и уже не чувствующими тяжести плечами, он
выкладывал слева от себя ровные ряды, издали похожие на желтые волны.
   Утомленные однообразным видением глаза его тупо, разморенно смотрели в
одну точку, не замечая почти ничего, кроме мерцающего жала косы. Лишь в
последнюю секунду, когда крюк был занесен для очередного взмаха, он увидел
под ослепительно вспыхнувшим лезвием остро отточенной, хорошо отбитой косы
спящего ребенка. Отбросив крюк далеко в сторону, поднял внука на руки и
спящего отнес под телегу. И только тут почувствовал, что земля поплыла под
ним, поворачивается, опрокидывается куда-то. Ноги подломились, в глазах
пошли мутно-красные круги. Упал на землю и, обливаясь обильно выступившим
потом, забился в буйном припадке. А когда припадок кончился, молчаливый,
бледный, запряг лошадь и увез семью домой, хотя до вечера было еще далеко.
   О случившемся никому не сказал. Не заходя в избу, отправился в сад и
долго жевал там кислющие недозрелые яблоки с зерновки.
   С той-то поры Ванюшка и был для Михаила Аверьяновича особенно дорог.


   19


   Штурм Вишневого омута начался до восхода солнца и продолжался весь день
и всю ночь. После второй кочетиной побудки со всех концов Савкина Затона к
некогда недоступному месту устремились парни и девчата. По указанию Ивана
Харламова возле Ужиного моста стоял Мишка Харламов и, не переставая, бил в
пионерский барабан. От утренней прохлады и от возбуждающих звуков барабана
тощенькое тельце мальчугана дрожало.
   Пионерский галстук рдяно пламенел на тонкой шее.
   Мимо барабанщика быстро шли люди с лопатами, топорами, пилами. На ходу
они говорили отрывисто, нервно, будто бы и впрямь шли в бой. Некоторые
задерживались на короткое время, трепали барабанщика за уши и убегали,
догоняя товарищей. Дергали то за одно, то за другое ухо, судя по выражению
лица, ласково, в знак особого расположения. Однако Мишкины уши горели
жарким огнем. Но Мишка стоически выносил эту непреднамеренную трепку, и
молотил в барабан все яростнее, и был рад-радехонек, что взрослые заметили
и, кажется, впервые оценили его усердие на общее благо.
   Неподалеку топтались школьные друзья и глядели на барабанщика с
нескрываемой завистью.
   И только Илья Спиридонович Рыжов, направлявшийся к Вишневому омуту
скорее из любопытства, нежели для участия в воскреснике, не одобрил
Мишкиного энтузиазма, шлепнул мальчишку по затылку и осуждающе сказал:
   - Ну что стучишь, как дятел? Делать тебе нечего?
   Марш домой!
   Мишка, однако, не послушался и продолжал стучатьтеперь уши его были
алее галстука.
   Вскоре пришел учитель, построил школьников в колонну, поставил
барабанщика во главе ее и повел ребят к Вишневому омуту. Над лесом, над
Игрицей легко и вольно взмыла песня:

   Взвейтесь кострами,
   Синие ночи,
   Мы пионеры -
   Дети рабочих.

   Иван Харламов попросил учителя остановить колонну.
   - Пускай ребята устраиваются тут и поют для нас свои пионерские песни.
Больше от них ничего и не требуется, - сказал Иван и, уже отбегая,
пояснил: - Это для вдохновления нужно.
   Затем он разбил комсомольцев на бригады, поставил над ними наиболее
расторопных и авторитетных, и работа началась.
   Наступление на Вишневый омут повели одновременно с двух сторон - от
Панциревки и Савкина Затона, с тем чтобы к концу дня выйти к самым берегам
омута. Ребята орудовали пилами и топорами, а девчата отвозили на лошадях
сучья и порубленный кустарник. Яростное визжание пил, сырой жирный хряск
топоров, обреченные вздохи падающих деревьев, предупреждающие крики:
   "Береги-и-ись!" - и над всем этим звонкое, будоражащее, призывное:

   Близится эра
   Светлых годов...

   Вишневый омут ответствовал на внезапное нашествие молчанием, как всегда
загадочным.
   К полудню фронт работ приблизился к омуту настолько близко, что
зашевелились, забеспокоились тайные обитатели его когда-то почти
неприступных берегов. Первой с самого утра почуяла беду старая щенная
волчица, который уже год выводившая тут потомство и затем совершавшая
вместе с ним нападения на крестьянские дворы в Савкином Затоне,
Панциревке, Салтыковке и Кологриевке. Она заметалась в плотном окружении
и, убедившись в безвыходности своего положения, завыла жалобно и протяжно.
Из-за Игрицы, из леса, ей ответил волк хрипло-басовитым, переходящим под
конец на долгое, угасающее "а-а-а" воем.
   Люди на минуту остановили работу. На плотине смолк барабан. Но затем
все вдруг закричали, заулюлюкали. Лошади захрапели, вскинулись на дыбки.
Их с трудом удерживали бросившиеся на помощь девчатам парни.
   Волчица еще раз провыла в кустах, но крики людей были так близки и
грозны, что она решилась на крайне отчаянное предприятие: ощерилась и,
клацая клыками, побежала прямо на орущую и улюлюкающую толпу. От
неожиданности люди в ужасе расступились, пропуская зверя. Волчица вплавь
перебралась через Игрицу и скрылась в садах. Через некоторое время до
Вишневого омута снова донесся ее вой - протяжный, безутешный, как стон. А
еще через час в глубокой, заросшей ежевикой и удав-травой впадине были
обнаружены и волчата - семь темно-бурых, с черными лапами и такими же
черными мордами щенков, удивительно похожих на кутят породы овчарка.
   Работа продолжалась.
   Пионеры стучали в барабан, пели, как и было им предписано, свои
пионерские песни.
   Безучастным некоторое время оставался лишь Илья Спиридонович Рыжов.
Правда, и его подмывало взяться за топор или пилу-не такой он человек,
чтобы оставаться встороне, когда вокруг кипит и спорится работа, - но
старик из какого-то и самому ему не очень понятного упрямства все еще
ворчал про себя: "Порушат лес и никакого сада не посадят. Как пить дать -
не посадят! Пошумят, помитингуют и успокоятся".
   К нему подошла Фрося, потная, усталая, сияющая.
   - Тять, что же ты стоишь так-то, не помогаешь нам?
   Неужто ребята худое затеяли? Ты погляди, мои все тут:
   и Настенька, и Санька, и Ленька, и Мишка - все! Сад ведь осенью будем
сажать. Сад! -повторила она значительно и просияла еще больше, счастливая
совершенно, будто и не случилось в ее доме несчастья.
   А несчастье большое: Николай Михайлович, муж ее, незаконно выдал
кулацким семьям какие-то сельсоветские справки и был осужден на пять лет.
Когда увозили его в Баланду, крикнул бежавшей за милицейской телегой
плачущей жене: "Что притворяешься? Рада небось, сука!" Она вздрогнула от
страшных этих слов, побледнела, рухнула наземь. Когда очнулась, телеги уж
не было видно. Вытерла глаза досуха и с каменным, затаившим что-то лицом
вернулась домой. Вечером того же дня сказала свекру: "Не муж он мне
больше!" - и точно камень сняла с души. Михаил Аверьянович нахмурился,
долго молчал, а потом, тяжко вздохнув, словно бы только для себя, сказал:
   - Так оно и должно было быть.
   Сейчас ни он, ни она не вспоминали об этом.
   - Ничего нет на свете лучше сада! - сказала Фрося и поднялась на
цыпочки. В ту минуту ей почему-то очень захотелось увидеть за Игрицей
бывший свой сад и в том саду скромную и тихую, как мать, медовку. -
Ничего, ничего нету лучше и краше!..
   Илья Спиридонович, не понимая этой неожиданной возбужденности дочери,
недовольно фыркнул:
   - Ишь тебя понесло! Иди вон к своей дурочке - ждет, - указал он на
Ульку, которая с некоторых пор так привязалась к Фросе, что ходила за ней
всюду. - Нашла подружку! Може, и сама уж свихнулась, а? - сказал он вдруг
и долго, беспокойно поглядел на дочь.
   - Ты сам-то работай. Стыдно небось, колхозник!
   - Без тебя знаю, - огрызнулся Илья Спиридонович и, дождавшись, когда
Фрося отошла от него, таясь, воровски озираясь, направился к Ивану
Харламову.
   - Дай-кось, Ванюшка, и мне топор. Разомну старые кости, - и нахмурился,
пряча от Ивана глаза.
   - К шапошному разбору, сват, пришел, - улыбнулся Иван.
   - Когда б ни пришел, а пришел.
   - Ну и за то наша тебе благодарность.
   - Я в вашей благодарности и не нуждаюсь.
   - Ладно, ладно. Иди к девчатам. Кучером у них будешь.
   Однако и это обидело Илью Спиридоновича.
   - Аль не доверяешь мужские-то дела?
   - Доверяю. Но хотел что полегче.
   - Я легкой жизни не ищу. Не то что некоторые... разные... Что про
разбойника-то слыхать?
   - Про какого разбойника? - не понял Иван,
   - А про душегуба, дружка твоего Митрия Кручинина?
   - Поймали и осудили. Десять лет дали. Ты меня, старик, не попрекай этим
дружком. Подифор Кондратич Коротков, твой приятель, царствие ему
преисподнее, не лучше Митьки был. Митька хоть по молодости и дурости своей
натворил дел, а энтот сознательный зверь, хуже той волчицы...
   Объяснившись таким образом, старый и молодой сваты вроде бы
удовлетворились, успокоились. Иван направил Илью Спиридоновича обрубать
сучья с поваленных деревьев, -а сам взялся за пилу, за другую рукоятку
которой уже держался Мишка Зенков.
   И над Игрицей вновь сыпалась барабанная дробь, и до комсомольцев
долетали звонкие детские голоса:

   Близится эра
   Светлых годов...

   К заходу солнца берега Вишневого омута полностью очистились. Работа,
однако, продолжалась и ночью при свете костров.
   Михаил Аверьянович, окидывая взглядом огромную площадь, где еще утром
был непроходимый лес, вспомнил то далекое теперь уж время, когда сам, без
чьей-либо помощи, отвоевывал у дикой природы кусок земли, чтобы посадить
сад, и тогда ему потребовалось несколько месяцев, а тут - один день.
   - Вот оно, сват, какое дело-то! - сказал он в волнении подошедшему к
нему Илье Спиридоновичу. - А мыто с тобой думали, что умнее всех. Выходит,
правду люди сказывали: век живи - век учись...
   Вечером пришли два трактора, и началась выкорчевка пней.
   А наутро люди не узнали Вишневого омута. Он словно бы стал шире и
выглядел безобиднейшим сельским прудом с его голыми искусственными
берегами. Всех особенно поразил цвет воды - золотисто-янтарный,
прозрачный, точь-в-точь такой же, как в Игрице, для которой Вишневый омут
на протяжении веков был вроде отстойника. От легко пробравшегося сюда
степного ветра по поверхности воды побежала частая рябь, сгоняя тончайший
слой утренней дымки, стлавшейся над омутом. С восходом солнца у берегов
заиграла, запрыгала, заплескалась разная водяная мелочь - мальки, синьга,
паучки-водомеры; запорхали над омутом стрекозы, бабочки; выползали под
теплый солнечный луч важные, полосатые, как купчихи в своих халатах,
лягушки и, усевшись поудобнее, с удивлением оглядывали местность, на
которой за одни лишь сутки изменилось решительно все, главное же - исчезли
ужи, эти извечные и страшные лягушечьи враги.
   Вишневый омут, насильственно обнаженный, словно стыдился наготы своей,
а может быть, и того, что так долго морочил голову людям, дурачил их,
выдавая себя за некое чудище кровожадное, то есть не за то, чем бьгл в
действительности, - а был он, оказывается, вот, как сейчас, совсем
безобидным, простодушным малым, стоило лишь снять с него темную одежду.
   В то же утро к омуту прибежали ребятишки и принялись удить рыбу - то
были обыкновенные окуни и красноперки, каких немало в Игрице. Сомы и
сазаны опустились на самое дно и, затаившись, не показывали днем признаков
жизни и только по ночам всплывали наверх, не узнавая привычных им родных
берегов.
   Возле плотины ребятишки купались, наиболее смелые бесстрашно заплывали
на середину омута, зазывая туда сверстников. Вишневый омут упруго носил их
и баюкал на своей ласковой спине.
   Спустя месяц омут стал совсем ручным, домашним.
   Мимо него проходил и проезжал без всякой робости малый и старый.
Женщины, даже самые богомольные, перестали креститься, а девчата -
обходить стороной, и не только днем, но и глухой, безлунной ночью. Глядя
на него, теперь уже как-то не хотелось верить в страшные легенды,
связанные с омутом и передаваемые из поколения в поколение, хотя многие из
этих легенд и основывались на действительных, реальных событиях: немалое
число преступных, темных и иных страшных дел, историй и событий прятало
свои концы в Вишневом омуте. Но вот сейчас уже трудно было поверить во все
это. А когда осенью привезли саженцы и от берегов омута побежали веером
ровные ряды юных деревьев, закутанных заботливыми руками колхозников в
солому и рогожу, Вишневый омут, казалось, окончательно утратил прежний
свой вид. С той поры каждое лето он вволю поил своей чистой и вкусной
водою молодой, быстро набирающий силы сад и был постоянным пристанищем
соловьев и девчат - последние приводили сюда по вечерам своих
возлюбленных, и целовались под соловьиную музыку до утренней зари, и потом
в