но, а только изредка незлобиво
покрикивал!
   - Поменьше, поменьше, Митрий! Дурь-то свою поубавь! Не видишь,
завершаю? И солому посвежей выбирай.
   Остальные сидели в сторонке и, наблюдая за работой этих двоих, курили,
прислушивались к хлопотам хозяйки за окнами внутри избы.
   К часу дня все было кончено. Угостившись, люди paзошлись по домам.


   12


   На новоселье пришли родственники Николая Михайловича и Фроси, а также
Карпушка и Федор Гаврилович Орланин, председатель сельского Совета. Теперь
это был белый как лунь старик: печать больших забот лежала на его
морщинистом лице, была она и в черных его усталых глазах.
   - Власть-то мы взяли. Это хорошо. А вот как ею распорядиться? - говорил
он гостям Николая Михайловича. - Раньше мы, как жуки навозныг, копались в
земле поодиночке и теперь, в общем-то, так же копаемся..
   Был, к примеру сказать, Карпушка бедолагой, таким и:] остался. Раньше у
него. хоть мерин Огонек был, а сейчас и он подох от бескормицы. А Савкины
как богатели, так и продолжают богатеть. Куда же это годится? Для того ли
мы кровь-то свою проливали? А? - И, вдруг оживившись, он позвал к себе
ребят - Саньку, Леньку, Мишку и их друзей, находившихся в задней избе. -
Нука, Санек, запой, милый, нашу-то с тобой, про Ильича, а мы вот с дядей
твоим Павлом подпоем. Давай, родной!
   Санька - теперь это уж был юноша, хоть и невеликий ростом - покраснел,
утопил рыжие конопинки на худеньком, остреньком, как у зверька, личике,
глаза его увлажнились, заблестели. Прокашлявшись, он запел звонким
дрожащим голосом:

   Ах, какой у нас дедушка Ленин,
   У которого столько внучат!

   Федор Гаврилович, подоспевшие Иван Харламов, Митька Кручинин,
Настенька, Санькины братья и товарищи дружно подхватили:

   Я хочу умереть в сраженье,
   На валу мировых баррикад.

   Иван Мороз и Павел Михайлович тоже начали было петь, подтягивать, но
скоро убедились, что только портят хорошую песню - первый по причине своей
глухоты, а второй - по причине полного отсутствия музыкального слуха, и
быстро умолкли, виновато переглянувшись и нсгромко, сконфуженно крякнув.
   - Нету теперя дедушки-то, нашего родного Ильича.
   Как же мы без него, а? - тихо и взволнованно сказал молчавший до этого
Карпушка. - Вот ты, Федор, вчерась о колхозах толковал, сам сказывал, что
дело это очень сурьезное. Тут, как говорится, сто раз отмерь, один раз
отрежь. Как бы не наломать дров без Ленина-то. Ильич, он крепко понимал
нашу селянскую жисть. Рано он нас покинул...
   - Но дело его живет! - воскликнул Митька лозунгом, который висел у них
в нардоме.
   - Дело делать надо, Митя, тогда оно будет жить.
   И делать в первую очередь должны вы, молодежь. Вам завещал его Ильич. -
Федор Гаврилович посмотрел на гостей раздумчиво-долго. - Сообща нам жить
надо, мужики. Не то погибнем. Задушат нас мироеды.
   - Это как же - сообща? - встревожился Илья Спиридонович.
   - Очень просто. Земля общая, лошади общие, сбруя общая и труд общий...
   - Так, так, - ехидно поддакнул Илья Спиридонович. - А насчет хлебова?
   - Чего?
   - Насчет хлебова, говорю, как будет? Из одного котла?
   - Ну да... А что?
   - А то, что один будет шаляй-валяй - щи хлебай, а другой за него горб
ломай. Иным манером сказать:
   один с сошкой, а другой с ложкой. Потому как один - лодырь царя
небесного, а другой - ночей не спит, трудится...
   - Это ты, что ли, не спишь, Илья Спиридонович? - спросил Митька
Кручинин под хохот мужиков, хорошо знавших о странностях старика Рыжова.
   Илья Спиридонович ругнулся и выскочил из избы.
   Выбежавшей вслед за ним и попытавшейся было удержать его дочери сказал,
как всегда, резко, отрывисто:
   - Отвяжись, Фроська! Глазоньки бы мои не глядели на этих шарлатанов.
Дурак на дураке и дураком погоняет. Как только их сват Михаил терпит - на
порог бы не пустил!
   Вскоре ушел и Михаил Аверьянович. Ушел, чем-то встревоженный, и из окна
долго еще была видна его высокая, ссутулившаяся больше обычного фигура.
   Присмирели, задумались каждый о своем и гости. Однако выпитая водка в
конце концов сделала свое дело: люди повеселели и, повеселев, захотели
песен.
   Пели вс„: и "Располным-полна коробочка", и "Хаз Булат удалой", и,
разумеется, "Шумел камыш", а Петр Михайлович, нарушив свой обет не петь
этой песни при детях, спел все же "От павших твердынь Порт-Артура".
   Иван и Митька "играли" самые известные в ту пору комсомольские песни:
"Кузнецы", "Наш паровоз", Иван тенором, Митька давил басом, очень грозным
и внушительным при блеске черных его отчаянных глаз. "Вот бы кого в
церковный-то хор!" - с завистью подумал о нем Иван Мороз. А потом все
стали просить хозяйку, чтобы она спела.
   - Сыграй нам, Фрося! - почти умолял Максим Звонов, забросив саратовскую
на кровать: он знал, что Фросю лучше послушать без гармони.
   - Да что ты, Максим! Нашел певунью!
   А сама уж раскраснелась, плавным движением рук распустила длинную
тяжелую свою косу и была опять Вишенкой - румяная, свежая, молодая. Глаза,
в которых, думалось, навсегда поселилась покорность, озорно
блеснули,засветились, ожили.
   - Ну что ж, слушайте, коль просите. - И Фрося почему-то бросила
короткий взгляд в сторону мужа.
   Прижав к груди Мишку и гладя ему голову, она призадумалась, опять
погрустнела и тихо запела тонким, немного хриплым от волнения голосом:

   Из-под камушка,
   Из-под бедова
   Там текет река,
   Река быстрая.

   Гости приглушили дыхание. Где-то рядом, совсем близко от них, возник
чуть внятный хрустальный звон ручья, и вот он еще ближе и уже течет прямо
тебе в душу:
   Там текет река,
   Река быстрая,
   Река быстрая,
   Вода чистая.

   Голос Фроси по-прежнему ровен, но слушавшим ее отчего-то делается все
тревожнее.

   Как по той-то реке
   Вел донской казак...

   Фрося опять коротко глянула на мужа, следившего за ней ожидающим,
беспокойным и подозрительным взглядом, лицо ее озарилось каким-то
странным, предвещающим далекую грозу светом, и она почти выкрикнула - зло,
враждебно:

   Не коня вел поить,
   А жену топить!

   И опять сникла, но голос ее уже не лился ровно и спокойно, как вначале,
а дрожал, бился у нее в груди, и, вырвавшись на волю, обжигал сердца
смолкших в сладком испуге гостей заключенной в нем острой тоской:

   А жена-то мужа
   Уговаривала:
   - Ах ты, муж, ты мой муж,
   Не топи ты меня...

   Теперь Фрося глядела на постепенно багровевшего Николая прямо и,
храбрея под надежной защитой песни и тех, кто слушал эту песню, пела все
сильней и сильней-это уже была не песня, а крик души:

   Не топи ты меня
   Рано с вечеру,
   А топи ты меня
   Во глухую полночь...

   Мишке жарко было в объятиях матери, но он не смел шелохнуться. Фрося
прижимала его еще крепче к знойному своему телу.
   Руки ее знобко дрожали, дрожало все тело, и по телу Мишки пробегали
мурашки. Наконец он вырвался и бросился на кровать.
   Фрося пела:

   А топи ты меня
   Во глухую полночь,
   Когда дети мои
   Спать улягутся...

   За длинным столом зашевелились, зашмыгали носами женщины: Олимпиада
Григорьевна, Авдотья Тихоновна, Дарьюшка и Феня - понесли к глазам своим
углы платков.
   Фрося между тем допевала - опять тихо, еле слышно. И мнилось, что
ручей, разлившийся в быструю реку, снова сузился, спрятался, пропал,
сгинул под тем белым камушком, из-под которого вытек:

   Когда дети мои
   Спать улягутся...
   А соседи мои
   Успокоются.

   Она замолчала, трудно, прерывисто дыша. Лицо было бледным. Глядела на
потупившегося мужа прежними виноватыми, робкими и покорными глазами,
чувствуя себя теперь совершенно беззащитною перед ним. Но вдруг губы ее
поджались, лицо сделалось неприятно-решительным, она как-то выпрямилась
вся, и, глядя на Ни"
   колая косым, мстительным взглядом, запела надрывно, вызывающе:

   Тятька, тятъка, тятька родный,
   Зачем замуж меня отдал
   Не за ровню, не за пару?
   Я любить его не стану!..

   Мишка смотрел на мать испуганными глазами, и ему было мучительно стыдно
за нее - что-то непристойное, грешное было в ее пьяном, перекошенном в
отчаянной ярости лице и вместе с тем что-то жалкое, унижающее ее же в этом
трусливом протесте, и он, спрыгнув с кровати, кинулся ей на шею и, целуя и
зажимая ей рот, просил:
   - Мама... мам, не надо!..
   Николай Михайлович, взъерошенный, ужа подходил к ней е кулаками и
кричал;
   - Атставить!
   Федор Гаврилович преградил ему путь, сказал спокойно:
   - Ты что, сдурел?
   Но вечером, когда гости разошлись, а дочь и сыновья убежали в нардом,
Николай Михайлович все-таки избил жену - бил долго и умело, чтобы и не
убить до смерти, но чтобы навсегда запомнила.
   Так началась жизнь в новом доме.
   Так-то закончился для Фроси и этот ее бунт, Беды не любят ходить в дом
поодиночке: пришла одна, за нею жди другую.
   Ровно через неделю после новоселья Николай Михайлович и все дети
заболели брюшным тифом, Фрося оказалась единственным человеком, которого
не свалил тиф.
   Едва оправившись от мужниных побоев, она принялась ухаживать и за самим
Николаем Михайловичем, и за детьми. Помимо того, ей одной приходилось
вести все хозяйство. А оно было не такое уж малое: обещанные на горькой ее
свадьбе дары - "на шильце, на мыльце" - были наконец приведены на новое их
подворье. Телка-полуторница пригнана от Михаила Аверьяновича. Появились и
овцы. В подпечке захрюкал поросенок, принесенный в мешке Карпушкой.
Очевидцы уверяли, что Карпушка тащил его через все село, сделав немалый
крюк, и нарочно тормошил, встряхивал мешок, чтобы поросенок погромче
визжал. Каждому встречному и поперечному подолгу, со всеми подробностями
объяснял, где, за какую цену приобрел и куда несет это крикливое
сокровище. При этом цена, конечно, была им увеличена в три раза против
той, за которую "огоревал" он на баландинском базаре крохотного и
тщедушного недоноска хрячка.
   Не появились на Фросином дворе лишь те десять курочек-молодок, что
посулил Иван Мороз, на словах явивший небывалую щедрость. Когда Фрося во
время новоселья напомнила ему о злополучных пеструшках, Иван изобразил на
своем лице вполне искреннее удивление:
   - А разве я их не принес?
   - Нет.
   - Ай-ай-ай! Забыл, вот те крест, забыл! Завтра же и принесу. Готовь
курятник!
   Курятник Фрося приготовила, но кур Мороз не притащил ни завтра, ни
послезавтра, ни через неделю, хотя после новоселья чуть ли не каждое утро
приходил к свояченице опохмелиться.
   Фросе помогал один лишь свекор, которому с уходом младшей невестки
как-то не сиделось дома. Вскоре он привез саженцы яблонь, вишен,
смородины, малины, крыжовника, и вместе с Фросей они посадили небольшой
сад.
   - Дом без сада не дом, а скучная казарма, - сказал при этом Михаил
Аверьянович. - В древности люди говорили: коли в дом больного пришли
яблоки, доктор может уйти. Вот оно какое дело!..
   Фрося не знала о мудром изречении древних, но она хорошо помнила одну
из бесчисленных поговорок своего отца: "Яблоко в роток-хворь за порог".
Свекор же заставил ее и всех в семье Харламовых уверовать в магически
целительную силу садовых пЯодов. Потому-то она и поила мужа и детей то
калиновым соком, то терновым взваром - компотом, кормила с чайной ложечки
вишневым, черносмородинным и яблочным вареньем, приго"
   товленным на пчелином меду.
   Рядом с Фросей не было докторов. Но зато пришел на помощь сад.
Кровотворящая, врачующая влага, добытая им из земли, словно сказочная
живая вода, вступила в жестокую схватку со смертью - и смерть была
побеждена. Когда кризис миновал, Фрося всем раздала по одному небольшому
яблоку. Послышался хруст, в комнате запахло холодным железом, и на
исхудавших, бледных лицах впервые появились слабые, робкие еще улыбки. А
от кровати, на которой лежал Николай Михайлович, до Фроси донеслось
отчетливо:
   - Прости меня, мать...


   13


   Молодая республика заковывалась в броню. Из всех прочих преимуществ она
располагала одним, может быть, для тех лет и в тех исторических условиях
едва ли не самым важным преимуществом перед другими странами: ей не на
кого было надеяться, она все должна была добывать сама и делать своими
руками. Для броневого щита перед превратностями суровой к ней судьбы нужен
был металл, нужен до зарезу:

   Слышите, плач о металле
   Льется по нашей стране:
   "Стали побольше бы, стали,
   Меди, железа вдвойне!"

   Незамысловатое это стихотворение стало вдруг хрестоматийным. Все
затонские комсомольцы и школьники знали его наизусть, а потому весть о
снятии колоколов с трех церквей Савкина Затона нисколько не удивила их.
   Мужики тоже встретили ее сравнительно спокойно. Наиболее рассудительные
и грамотные говорили:
   - Петр Великий сымал колокола, когда надо было.
   Бабы, однако, всполошились. Собирались по домам, на улицах, у колодцев
- бабьи крики заглушали все остальные звуки на селе, в те дни многие из
них забывали даже подоить коров, протопить печь.
   - Антихристы, до колоколов добрались!
   - Нехристь, безбожники!
   - А слыхали: Митька, вишь, Кручинин будет сымать колокола?
   - Этот разбойник сьшет и голову!
   - Марфа... сука, народила щенков на нашу голову.
   Старшой-то, говорят, тем же занялся в Саратове, что и этот...
   - Да еще Кирюшка с Ленькой Зыбановы...
   - Голь разнесчастная!
   - Что же будет теперя, господи?!
   - Конец свету.
   - Как в святом писании сказано: "Сядут люди на железных коней, по небу
полетят железные птицы..."
   - Они уж примчались, железные те кони. Трахтурами, не то фырзонами, не
то фармазонами зовутся...
   - Фазмазоны и есть. Сама недавно видала в Коллективе. Трещит, нечистая
сила, а глазюки у него огненные, из железной ноздри дым валит, вонища-не
продохнешь!
   - А третьево дни ероплан пролетал.
   - Вот те и жедезная птица!
   - Теперь жди Страшного суда...
   - Бабы, не дадим сымать колокола!
   - Не дадим!
   - Не дадим!
   Через два дня в полночь над православной церковью набатно ударили
колокола. Иван Мороз, раскорячившись, одной ногой нажимал на доску,
соединенную веревкой с тяжелым языком большого колокола, а другою дергал
за веревки, связанные в пучок и расходящиеся к трем средним колоколам, а
руками вызванивая трель крохотными колокольчиками, был похож сейчас на
пляшущего дьявола - дал полную волю своему искусству старого, опытного
звонаря. От басового рева большого колокола, от баритонного вопля средних,
от заливистого, захлебывающегося тенора маленьких колокольчиков Мороз
пьянел, глаза его горели сатанинским огнем, губы перекосились в безумной,
какой-то торжествующей ярости, редкая черная борода распушилась, от
сквозняка, разгуливавшего по колокольне. Вспугнутые галки и голуби
носились в воздухе, усиливая ощущение тревоги, сумятицы.
   Иван Мороз неистовствовал, ничего не видя и не слыша вокруг себя, кроме
медноголосого рева и вопля колоколов, - и так до самого рассвета, пока
взобравшиеся на колокольню Митька Кручинин и братья Зыбановы не связали
его и не втолкнули в темницу, на вершок устланную сухим голубиным пометом.
Внизу, в ограде, столпились женщины. Они кричали, грозили комсомольцам
расправой и, наконец, по чьей-то команде подхватили с одного конца
привезенный из Баланды еще с вечера канат и поволокли его по улице к
Ужиному мосту, а от Ужиного моста - к Вишневому омуту, где к тому времени
уже была готова прорубь.
   Митька Кручинин, Кирилл и Алексей Зыбановы, а также присоединившиеся к
ним по пути Иван Харламов и Михаил Зенков подбежали к Вишневому омуту в ту
минуту, когда толстый канат, как огромный удав, подталкиваемый десятками
рук, медленно уползал под лед.
   Комсомольцы успели ухватиться за один конец каната, но на них тотчас же
навалилась толпа разъяренных женщин и, избивая, стала теснить к курящейся
холодным паром воде.
   - Бей их, бабы, колоти проклятых! - скомандовала здоровенная старуха,
по прозвищу Катька Дубовка. По круглому рябому лицу ее струился, несмотря
на мороз, обильный пот - умаялась, сердешная! - Под лед антихристов!
   - Бог не осудит!
   - Что там - бей!
   - Тащи к проруби!
   Иван Харламов успел выстрелить из нагана в воздух.
   Женщины вырвали револьвер из его рук, кинули в прорубь, в один миг в
кровь разбили Ивану лицо. Митька Кручинин, ухватившись за полу чьей-то
бабьей шубы, уже по грудь был в воде. Женщины, плюя ему в лицо и страшно,
по-мужски ругаясь, били по рукам, топтали их подошвами валяных сапог,
норовя оторвать от шубы.
   - Бабы-ы-ы-ы, караул! Он меня за собой в прорубь тянет! Ка-ра-улл!!! -
взвыла Катька Дубовка.
   - Дуры... Что вы делаете?.. Ведь отвечать придется, - хрипел Митька. На
широкоскулом лице его металась растерянная улыбка, а черные глаза налились
кровью. - Ответите, дуры...
   - Он еще грозитЬА ну, бабы!..
   Удары по Митькиным рукам и голове обрушились с новой силой. Иван
Харламов и братья Зыбановы не могли помочь ему, так как сами были сбитм с
ног и жестоко избиваемы. Митька уже окунулся в воду и только одной рукой
еще судорожно держался за край проруби, и когда толпа женщин неожиданно
отхлынула, кто-то взял Митьку за руку и полуживого вытащил на лед.
   Очнулся Митька в зимнем теплом шалаше харламовского сада и сразу же
увидел рядом с собой гигантскую фигуру Михаила Аверьяновича. Тут же
находились Павел Михайлович Харламов, его брат Николай, Федор Гаврилович
Орланин и Митькины товарищи.
   - Спасибо, дед, - сказал Митька, почему-то обращаясь к одному Михаилу
Аверьяновичу.
   - Не за что, - сказал тот.
   - А колокола мы все-таки сымем, - сказал Митька.
   Михаил Аверьянович промолчал. Потом спросил:
   - Старый мир разрушаете, как в кесне вашей поется?
   - Разрушаем.
   - А построите ли новый-то?
   - Построим, - сказал Митька, и на его пухлых, разбитых губах появилась
совсем детская, нежная улыбка.
   - Хорошо, коли так, - сказал Михаил Аверьянович и вышел из шалаша. Уже
за дверью сообщил:- Снег подгребу к яблоням. Что-то мало его выпало
нонешней зимой.
   ...Ночью все колокола были сброшены на землю, а затем увезены в Баланду
на станцию, к приготовленным платформам.


   14


   Подифор Кондратьевич Коротков доживал свой век.
   Ему уже перевалило далеко за восьмой десяток, и он спокойно готовился к
скорой встрече со своим смертным часом. Сам сколотил себе гроб, который
вот уже четвертый год пылился на подволоке. На дне большого окованного
сундука лежало смертное: саван, белые шерстяные носки, рубаха белая и
белые штаны. Дом, двор, сад и все прочее по-прежнему оставалось крепким,
потому как держалось на тугих плечах двух работников да нестареющей
Меланьи.
   Дряхл и немощен телом был Подифор Кондратьевич и потому не поверил
вначале, что его фамилию в числе первых занесли в список подлежащих
раскулачиванию.
   Поверил лишь тогда, когда Меланья вдруг объявила ему:
   - Кондратич, родный, не гневайся на меня. Живой думает о живом.
   - О чем ты? - не понял старик.
   - Не желаю с тобой на высылку. Поезжай один. Ты уж свое пожил. А я еще
молодая - мне толечко шестьдесят седьмой годок пошел...
   Прямо на глазах у потрясенного Подифора Кондратьевича она собрала
барахлишко, сняла свою икону и, поклонившись "дому сему", поблагодарив
старика за хлеб-соль, вышла на улицу и решительно, почти торжественно
направилась к вехтои лачуге, где уже много лет обитал в одиночестве
Карпушка.
   В тот же день на высоких тесовых воротах Подифора Кондратьевича
появился фанерный щит, на котором огромными корявыми буквами было
начертано: "Бойкот". Такие же щиты были прибиты к воротам и всех остальных
раскулачиваемых. Это значило, что отныне затонцы не должны были ни
разговаривать, ни вообще иметь каких-либо дел с бойкотируемыми, которые
лишались всех гражданских прав. Позже по щитам с надписью "Бойкот" жители
Савкина Затона безошибочно определяли, чья еще участь решена, какой еще
двор подлежит раскулачиванию, а поутру, выйдя из дому, с опаской
посматривали на свои собственные ворота, потому что щит мог появиться и на
подворье "подкулачника", "