ания Андрея в православной
церкви они порешили соорудить собственную церковь и замаливать в ней свои
великие грехи тайно от селян. Даже священник был их же, Савкиных, кровей.
Затонцы победнее держались почему-то православной веры. Они, не стесняясь,
горланили, завидя старовера:


   Кулугуры не крещены,
   Из дерьма багром тащены.

   Старовер в растерянности моргал глазами, не зная, чем бы ответить, и,
не найдя достойного, кричал первое, что на ум пришло:
   - А ваш поп Василий на крест наблевал! Нализался церковного вина и
наблевал!
   - А на ваш крест Паня Страмник нас...л! - не сдавался православный.
   На это кулугуру ответить уж было нечем, потому как в словах
православного содержалась хотя и не совсем святая, однако же сущая правда.
   Годов пять тому назад Савкин Затон потрясло одно прелюбопытное событие,
напрочно вошедшее в неписанную историю селения. Тогда старообрядцы
достраивали для себя новую церковь с явным намерением перещеголять
противную им веру. Кирпичная, многоглавая, она вознеслась над Савкиным
Затоном к самым небесам и была готова вот-вот рявкнуть октавищей
стопудового колокола. Православным это определенно не нравилось.
   Долго думали, чем бы подпортить торжество староверов, и наконец
придумали. Совершенно блестящую идею подал Карпушка, почему-то больше всех
ненавидевший кулугуров. Он посоветовал подговорить Паню Колышева, чтобы
тот ночью пробрался за церковную ограду, где лежал привезенный из Саратова
золоченый крест для самой большой главы, и оправился на этом кресте. Паня
исполнил поручение как нельзя лучше. Его, конечно, жестоко высекли, в
придачу окрестили Страмником, но цель была достигнута: немалое число
старообрядческих прихожан, в числе которых оказался и Подифор Кондратьевич
Короткое, не вынеся позора, переметнулись под эгиду православного попа, к
вящей радости последнего.
   Вражда между этими верами с той поры еще более обострилась, нередко
приобретая форму кровавых столкновений, так что уряднику Пивкину не раз
приходилось вызывать из Баланды конный наряд жандармерии.
   - Безумное, безголовое племя. - говорил обычно Михаил Аверьянович,
обмывая в Игрице окровавленную физиономию Карпушки, который, заделавшись
певчим в церковном хоре, стал ревностным защитником чести православной
церкви, участвовал чуть ли не во всех баталиях, попыхивающих между
кулугурами и православными. - Какого дьявола ты-то суешься? - увещевал его
Михаил Аверьянович. - Дадут тебе щелчок - и готов. Силач какой отыскался!
И Петра моего втравил. Ох, доберусь же и до пас, доведете вы меня!
   Драки, поножовщина, возникавшие то в одном конце села, то в другом,
обходили Михаила Аверьяновича стороной. Сад зеленой тихой стеной как бы
ограждал его от всех мирских зол. Недавно он женил старшего сына - Петра.
Теперь у них была сноха-Дарьюшка, полнолицая, полногрудая, с добрыми
карими глазами, удивительно покладистая и работящая. Проснувшись еще до
кочетиной побудки после первой же брачной ночи, она спокойно и деловито
подошла к печке и загремела ухватами, будто никогда и не отходила от нее.
Затопила печь, поставила чугуны, отправилась во двор доить корову.
   Вернулась с полным ведром, процедила сквозь цедилку молоко в горшки,
расставила их по окнам, прикрыв деревянными кружочками. А когда проснулись
остальные, все уже было прибрано, припасено. Настасья Хохлушка всплакнула
на радостях: какую сношеньку господь бог послал им! Поцеловала Дарьюшку,
обмочила ее щеку мокрым носом.
   - Шо ты, милая? Поди, поди усни, голубоиька.
   Я сама...
   Сестра Михаила Аверьяновнча, Полюшка, давно уже была замужем, отдана за
"странного", в село Снмоновку, что в восьми верстах от Савкина Затона.
Отчий дом она редко навещала - мешали заботы о собственном гнезде. Да и
где он, отчий тот дом? Одни гнилушки остались от него в Панциревке, в
темную ночь жутко светят неживым фосфорическим светом...
   Подрастали и младшие сыновья. Пора бы женить и Николая, Миколу, как
звал его отец, но ростом мал: от горшка два вертка, в мать пошел, в Пиаду,
но резв необыкновенно, не знай уж в кого! Да и Петр невелик в длину-то. И
в нем Пиадина кровинка возобладала.
   Только Павел, кажется, попер в батьку: двенадцатилетний, а выше братьев
на целую голову. Однако с ленцой.
   Этому лишь бы по чужим бахчам промышлять, подлецу.
   С утра до вечера пропадает где-то, только бы не поливать сад.
Микола-тот молодец. Боек в работе. Поутру, чуть покличешь, вскакивает и
бежит сломи голову запрягать Буланку. Один едет в поле, на луга, па гумно,
в лес. Вот только не жалеет животину, негодный парубок! Как-то вез на
Буланке сено. У ворот, на изволоке, лошадь заартачилась, бьется в
оглоблях, а воз ни с места. Горячий Микола выдернул длинные вилы и начал
черенком бить лошадь. Буланка рванулась, упала на колени, вскочила - воз
не пошевелился. Михаил Аверьянович случайно оказался дома и видел все из
окна. Не выдержал, выбежал на улицу, оттолкнул сына. Распряг Буланку и
взялся за оглобли. Тронул воз один раз, другой и вдруг, налившись кровью,
побагровев, вдохнув с шумом в себя воздух, повез, повез... Во дворе долго
стоял молча, грудь его вздымалась и опускалась, со лба капал пот. Микола
робко пробирался вдоль стены к сеням, чтобы поскорее оказаться под защитой
бабушки.
   - С-сукин ты сын! Сам я насилу ввез, а ты лошаденку мучил!
   И пошел вслед за Николаем в избу. Потом долго и сосредоточенно пил чай
из ведерного самовара. Не заметил, как выпил весь. В сердитом недоумении
покрутил тудасюда кран, поднял крышку, заглянул: пусто. Крякнул и вышел в
сени. В ворохе яблок, насыпанных в углу, отыскал зерновку и долго,
надкусив, высасывал из нее кислющий сок - это почему-то всегда успокаивало
его.
   "Женить, женить нужно! - еще раз подумал он, отправляясь в сад. -
Собьется с нути. И за Петра надо взяться. К вину пристрастился, чертов
сын. Выколочу я из него эту дурь! Вот погоди!"
   К водке, так же как и к участию в драках, Петра приобщил Карпушка,
которому очень пришелся "по ндраву" этот прямодушный и словоохотливый
"хохленок".
   Петр с удовольствием выслушивал диковинные Карпушкины истории,
безраздельно верил им, удивлялся и хохотал от души, что, понятно, не могло
не нравиться Карпушке. В компании же Петр был просто незаменим: изпод
земли добудет водку. О том, как он ее добывает, любят рассказывать в
Савкином Затоне. Зима. Ночь. За окном стужа, воет ветер и метет - света
вольного не видать. Водка выпита, но никто не собирается уходить. Под
столом перекатываются пустые бутылки. Мужички перемаргиваются. На стол
падает серебро, медь. Карпушка наклоняется к уху Петра:
   - А ну, хохленок, валяй!
   Петр нахлобучивает шапку и, нырнув, как в омут, в ворвавшийся со двора
в открытую дверь пар, исчезает.
   Компания запасается терпением. Ей известен маршрут, по которому
двинется посланец. Сначала он обойдет Савкин Затон - водки может не
оказаться. Тогда побежит в Панциревку-одна верста на расстояние. Водки
там, конечно, не будет. От Панциревки до Салтыковки две версты - для
молодых и резвых ног Петра они ничего, разумеется, не значат. - пробежит
сквозь пургу в Салтыкове. Но и там его часто постигает неудача. Что же
делать? Вернуться? Чего не хватало! От Салтыковки до Варвариной Гайки три
версты; ежели идти прямиком, через Салтыковскую гору, это ровно столько
же, сколько и до Савкина Затона, с той лишь существенной разницей, что в
Варвариной Гайке может быть водка, а в Савкином Затоне ее определенно нет.
Так куда же он должен, по логике вещей, пойти? Конечно же в Варварину
Гайку. Что же касается компании, так она обождет, не впервой. Лучше он
маленько задержится, чем придет с пустыми руками. Борясь с пургою и трудно
дыша, Петр уже видит мрачные рожи Карпушкиных гостей - в том случае, если
б он вернулся ни с чем. Итак, в Варварину Гайку! Но нередко и эта
деревушка подводит. Петр в тягостном раздумье чешет затылок, стирает
шапкой с лица пот. Так-так, гм... От Варвариной Гайки до Безобразовки
сколько будет? Кажись, пять верст? Была не была! Аида в Безобразовку! Но
коль не повезет, так уж не повезет:
   водки не окажется иной раз даже в Безобразовке. А позади одиннадцать
верст. А впереди? Впереди Баланда, волостной центр, и до центра этого
всего-навсего четыре версты. Только безумец мог теперь вернуться назад,
когда до цели рукой подать...
   Усталого, белого от инея, курящегося паром и безмерно счастливого, от
порога до стола Петра торжественно несут на руках и усиленно расхваливают
его воистину феноменальные способности. Он появляется на пороге всегда в
ту критическую минуту, когда компания находится на грани злобного
разочарования. Но вот он тут как тут, маг и волшебник, вытаскивающий из
всех карманов, из рукавов, из-за пазухи и даже из-за голенищ валяных сапог
одну бутылку за другой. Доставал, однако, не вдруг.
   Наслаждаясь все возрастающим ликованием товарищей, Петр извлекал
бутылки медленно, по одной, при значительных паузах. Появление на столе
нового грешного сосуда сопровождалось новым приливом радости у всех
присутствующих - за одно это можно сбегать не только в Баланду, но хоть на
край света...
   Не довелось Михаилу Аверьяновичу выколотить из старшего сына эту дурь.
Где-то далеко-далеко, именно па самом краю света, началась война, и о
Петре вспомнили. Вернулся он из-под "самого аж Порт-Артура" через полгода
с одной правой рукой, да и на ней остались только два пальца, большой и
указательный, словно бы специально для того, чтобы мог держать детинушка
милую его сердцу стопку. За неделю до его возвращения с войны Дарьюшка
родила сына. Как ни ждал Михаил Лверьянович внука, но не обрадовался: не в
добрый час появился он на свет - отец пришел калекой, а где-то в Москве
опять неспокойно, до села глухой волной докатывались слухи о революции.
Гурьян Савкин рыскает по округе, кого-то все выискивает вместе с сыном
Андреем, вынюхивает. Страшен - зверь зверем!


   16


   Ранним ноябрьским утром все мужское население Харламовых вышло на
Игрицу - нужно было подготовить сад к зиме: обрезать сухие сучья,
покрасить в белое стволы яблонь, прорубить, прочистить терновник и
малинник, закутать молодые деревца, поправить плетни, закрепить вереями
шалаш, чтоб его не унесло половодьем во время весеннего разлива Игрицы.
   Петр Михайлович волновался. Далеким, грустно-необратимым повеяло на
него от знакомого до последнего кустика, такого милого и родного сада. Со
странно изменившимся лицом и светившимися глазами от подходил то к
медовке, то к кубышке, то к анисовке, то к антоновке, то к зерновке и
единственной рукой обнимал каждую яблоньку.
   - А ты, медовка, постарела. Согнулась. Прошлым летом я и не примечал
этого. Эх-х-хе-хе-хе! - шептал он тихо и печально. - И тебя не пощадили,
окорнали, вон сколько сучков-то поломано. Ребятишки небось. Пашкины
дружки, порази их громом! Как же это не углядел отец? А? Да и сама ты
виновата - зачем поддалась подлецам, по щекам бы их, по щекам! Ну, не
тужи, не кручинься. Заживет. У тебя заживет... Зараз дедушка Михаил
полечит... - И подходил к кубышке: - А ты, брат, молодец! Ни единой
царапинки, румяная, как Фрося Вишенка! - Подходил так и говорил всякой
свое, показывал обрубки рук и то жаловался на свою судьбу, то
насмешливо-иронически прибавлял: - Зато "Георгия" на грудь повесили,
кавалером сделали, от девок отбоя нету - жалко, что женатый, а то б... А
руки - зачем они?
   С ними одни хлопоты: то за куском, то в драку тянутся.
   И опять же по рукам могут больно стукнуть. А без них живи в свое полное
удовольствие, без лишних забот и соблазнов...
   Яблони будто слушали, стыдливо перешептываясь нагими ветвями. Сейчас
они были некрасивы и, видать, сами понимали это, потому что не болтали
беззаботно, не заигрывали, как прежде, летнею порой, с буйным и нахальным
гулякой-ветром, только тихо роптали, когда он лихим кавалерийским наскоком
врывался в сад и разбойничал минуту-другую.
   - А вы не горюйте, ваши листья весной опять распустятся, зазеленеют. -
сказал Петр и задумался о чемто, прижав пальцами заматеревшие, опаленные
горячими и неласковыми ляодунскими ветрами усы, потеребил бороду, прошитую
местами кудельной ниткой седины.
   Подошел к отцу, хлопотавшему возле шалаша. Спросил с той же грустинкой,
маскируемой насмешливостью: - Ну как, красивый я?
   - Дуже красивый. Надо б краше, да некуда.
   - То верно, отец. Родной сынишка боится. Хочу взять его, а он
затрясется весь, засучит ножонками, зайдется в плаче, аж посинеет, того и
гляди, животишко надорвет... И за что меня бог покарал? За что? Уж лучше
бы насмерть! - Долго сдерживаемая боль, накопившись, всколыхнулась,
прорвалась, выплеснулась наружу.
   Всегда такое доброе лицо Петра искривилось страданием, в
голубовато-серых, как у отца, ласковых, мягких глазах сверкнули лезвия
острой озлобленности. - Зачем повезли нас туда? Без патронов - с одними
ширинками да иконами? Зачем? Не помог и Георгий Победоносецпобили нас, как
рассукиных сынов! Вчистую размолотили!.. А зачем, я спрашиваю? Что мне до
тех желторожих? Пущай бы наш царь один сцепился с Микадовымто и волтузили
б друг дружку! У нас и без япошек хватает врагов - одни Савкины чего
стоят! Живой, что ль, старик-то? Ну да... Черт его заберет-двести лет жить
будет, бирюк!.. Федька Орланин умнее поступил: выскочил в Аткарске из
скотиньего вагона, в каком нас везли на убой, только его и видали...
   - Дезертир, значит?
   - Дезертир ай еще кто-один черт! Убег-и молодец. Постарше нас и поумнее
оказался. И свово адмирала Макарова не захотел повидать. - его, вишь,
япошки потопили...
   - Ну, ты вот что, Петре... Бог правильно тебя покарал: балакаешь
многонько, а таких он не любит, бог.
   Послушай меня, батька дурное не присоветует. О войне, о желторожих, об
Орланиие помалкивай. Язык свой придержи: не ровен час вырвут. У императора
голова, поди, лучше твоего устроена, знает, что надо делать, с кем воевать
и прочее...
   - Знать-то он знает...
   - А ты помолчал бы все-таки. - не злобно, но властно остановил Михаил
Аверьянович сына. - Помолчи, когда отец говорит. Сколько уж ден прошло,
как возвернулся, а не спросишь, как мы тут живем-можем, шо нажили, шо
прожили, шо вспахали-посеяли...
   - Тять, а когда ты отучишься балакать по-хохлацкому? - улыбнулся Петр.
   - Мабудь, никогда. До самой могилы не забуду... - Михаил Лверьянович
вдруг посветлел лицом, оставил верею, которую собирался врыть в землю,
распрямился во весь рост, широко развернул плечи, как бы собирался
взвалить на них большой и драгоценный груз, Радостно улыбнулся чему-то
своему, далекому и, верно, очень дорогому для него. Потом, сразу же
погрустнев, вздохнул: -Мабуть, не придется уж побывать в тех краях, на
Полтавщиие, глянуть хоть одним глазком на Дпипро...
   - Ну, а как же вы тут жили, расскажи, тять? - спросил Петр, очевидно,
для того только, чтобы отвлечь батьку от нерадостных дум.
   - Жили-то? - заговорил Михаил Авсрьянович, как бы очнувшись. - Да как
тебе сказать? Всяко было, бога гневить нечего. И из нашей трубы дым шел.
Кто варит щи со свининой, кто - с одной святой молитвой, а дым одинаков.
Одного цвету, одному очи промывает, другому выедает...
   - Трудно, стало быть, жили.
   - Трудно, Петро, ой, трудно! - подтвердил отец, и это было его
единственное признание. И, как бы устыдившись, заговорил весело, с
нарочитой беззаботностью: - Потом-то полегче стало. Я в саду с бабушкой
твоей копаюсь. Микола, Пиада и Дарьюшка в поле, на гумне.
   И Павло стал трошки подсоблять. Правда, избаловал я его очень, да
ничего, пройдет с ним это... А Ванюшка твой прямо на поле, под телегой, и
народился. У Березовского пруда. Пиада приняла ребенка. Ей это в привычку.
   Всех вас в саду на свет-то, как птенчиков, вывела. Вот так и живем. Ну,
пожалуй, и за работу пора. Полдень.
   Заболтались мы с тобой. Ты почистил бы терн-то. Разросся, окаянный,
никакого с ним сладу. Бабы половину ягод оставили, поободрались в кровь. У
Дарьюшки до сих пор заноза в пятке торчит, никак ее оттуда не вытащишь.
Молодец она у тебя - огонь в работе. С ней легко. Зыбку вот ей надо
смастерить для Ванюшки. От грудей не оторвешь, шельмеца...
   Петр Михайлович взял небольшой, остро отточенный топор и пошел к
терновнику. Сквозь голые, обнажившиеся ветки увидал сорочье гнездо - на
том самом месте, где оно было всегда. Что-то сладко ворохнулось в груди,
потеплело в глазах. Сколько же сорочиных поколений вывелось в этом старом
гнезде, сколько шумных, крикливых свадеб сыграно в колючем терновнике,
ревностно охранявшем немудрый сорочий уклад от вмешательства огромного
числа недругов! Глупые стрекотуньи, знают ли они, чьими руками создан для
них этот мир? Верно, нет, не знают, не ведают, потому что они
всего-навсего птицы, а птицам и не полагается знать того, что должен знать
человек...
   Петр усмехнулся этой странной, неожиданно пришедшей в голову мысли и не
спеша затюкал по старым, отжившим свой век кустам. Позже он подошел к
крыжовнику и там увидал гнездо.
   "Все как прежде. - с радостным удивлением подумал он. - Кто же тут
теперь поет песни? Должно быть, какой-то правнук или даже праправнук того,
первого, певуна. Долог ли соловьиный век! А батька наш молод, у него вон
ни единого седого волоса ни в бороде, ни на внсках. Яблони малость
постарели, но на смену им растут новые, вон как тянутся, догоняют! Спилит
отец старый сучок, а рядом заместо высохшего три-четыре новых вырастают. И
плоды все те же. Только следить надо, чтобы не одичали".
   Врачующая, животворящая сила сада укутала, запеленала во что-то мягкое
и теплое больное, потревоженное сердце солдата. Петр присел на остывшую,
холодную землю рядом с уснувшим на зиму муравейником, закурил, блаженно
выпустил через ноздри щекочущие колечки дыма и, следя, как они, поднимаясь
все выше и выше, увеличиваются в размере и, расплываясь, постепенно
исчезают, растворяются в мутно-синем воздухе, негромко, вполголоса запел:

   Папироска, друг мой ми-и-лай,
   Как мне тебя не ку-ри-и-ить?
   Я ку-у-урю,
   А сердце бьется,
   А дым взсива-и-ца кольцом.


   Собственный голос убаюкал его, укачал в тихих волнах. Петр задремал.
Синицы, снедаемые любопытством, перепрыгивая с ветки на ветку,
приблизились к человеку и заулюлюкали, заговорили о чем-то громко, часто,
озабоченно и непонятно.
   Однако Петра разбудили не синицы. За Игрицей у Вишневого омута
раскатисто грохнул винтовочный выстрел, одновременно с выстрелом звонко
щелкнуло о ствол яблони, и красноватая щепка взвилась с тягучим жужжанием,
покружилась в воздухе и упала к ногам Михаила Аверьяновича. В соседнем
саду, у Рыжовых, раздался короткий девичий вскрик. С минуту стояла тишина.
Все чего-то ждало в немом оцепенении. И потому Харламовы не очень
удивились, когда на тропу из-под кустов калины и вишен выскочил человек.
Он тяжело бежал, спотыкался, падал, вновь вставал и на ходу хрипло,
измученно просил:
   - Аверьяныч!.. Укрой... спрячь... Убьют, подлецы...
   - Дядя Федя, дядя! - бросился наперерез Пашка. - Иди сюда! Скорей,
скорей! Я тебя спрячу-никто не отыщет! - Красный от возбуждения, с
горящими глазами, мальчишка тащил Орланина в малинник, где давно и тайно
от братьев вырыл землянку, в которой свято хоронил все свое немалое
ребятишье богатство: козны, чугунку, пугач, купленный отцом в Баланде на
прошлой осенней ярмарке за четвертак, самодельную шашку, две рогатки, кнут
с волосяным хвостиком, подаренный старым и добрым пастухом Вавилычем, и
еще много-многое Другое.
   Федор Гаврилович с помощью Пашки втиснулся в узкое отверстие, молча
протянул оттуда черную волосатую руку, сильно пожал Пашкипу коленку.
   - Спасибо, парень. Теперь закопай-ка меня чем-нябудь.
   Пашка вмиг забросал землянку сухими ветвями малины, для большей
маскировки несколько кустов воткнул сверху - мол, растут! - и, страшно
довольный собою, побежал к шалашу. Туда же направлялись от Игрицы двое
вооруженных винтовками-Андрей Савкии и урядник Пивкин.
   - Где он, показывай! - вст