-поехала по селу новая история из странной жизни Карпушки,
появившегося в Савкином Затоне годов шесть назад неизвестно откуда.
Генеалогическое древо Карпушки не могла установить даже бабка Сорочиха,
хоть ей и нельзя было отказать в усердии. Сорочиха обошла всю округу,
побывала во всех окрестных селах и деревнях, наведывалась даже в барскую
усадьбу, чтобы у самого Ягоднова выведать кое-какие подробности о его
бывшем работнике, но и Ягоднов не мог сказать что-либо вразумительное. От
самого же Карпушки и вовсе нельзя было узнать ничего путного. Он начинал
изъясняться до того туманно, вспугивал в памяти своей столько событий, не
относящихся к делу, что и стоически терпеливая Сорочиха в конце концов не
выдерживала и, не дослушав до конца, сердито поджав губы, удалялась. А
Карпушка, ухмыляясь, приговаривал вслед ей:
   - Ну и черт с тобой, старая ведьма. Уходи!
   Впоследствии Сорочихе удалось все же как-то выяснить, что еще младенцем
Карпушка был подкинут бедной матерью, по нечаянности родившей его в
девках. Вырос он у чужих людей, затем скитался бог знает где.
   В Савкином Затоне объявился восемнадцати лет от роду, женился на
одинокой Меланье, которая была старше его на целых семь лет и с которой
что-то не ладилось у Карпушки. Видать, не от хорошей семейной жизни
подался он на Волгу.
   Теперь же, узнав о том, что его друг решил возвратиться к матери в
Панциревку, Карпушка сообщил Михаилу, что вернется вместе с ним и
попытается помириться с Меланьей.
   - Довольно я погнул хребтину на этих саратовских купцов. - сказал он. -
Поехали-ка, Михаила, в самом деле, домой. Бог не выдаст - Маланья не съест!


   3


   Савкин Затон - селение давнишнее и судьбы необыкновенной. Окруженное
сплошь княжескими и графскими владениями Шереметьева, Нарышкина, Чаадаева,
Кирюшонкова, Чекмазова, Гардина, Ягоднова, само оно в числе очень немногих
не входило ни в одно из этих помещичьих владений, никогда не было
крепостным, а принадлежало знаменитому в Подмосковье монастырю.
   Сюда, в один из глухих, "болотных и лесных" уголков Саратовщины,
высылались на работу узники монастырской обители - в основном беглые
мужички северных окраин России, преимущественно владимирские. - оттуда,
видать, докатилось до Савкина Затона круглое и певучее "о" в говоре
затонцев; это оканье и поныне отличает их от говора соседних сел и
деревень. Здесь эти люди осушали болота, сеяли коноплю, лен, а позднее -
рожь и пшеницу, занимались пчеловодством. К осени снаряжали большой обоз и
под сильным конвоем вооруженных ружьями мужиков отправляли в монастырь за
тысячу верст. Не все, понятно, попадало в монашеские кладовые и амбары;
немалую долю добытого добра ухватистые затонцы оставляли себе и с годами
поокрепли настолько, что начисто откупились от святой обители построили
свои прочные дубовые дома и стали плагить подати уже не монастырю, а
царевым чиновникам. Чиповники эти поначалу сильно лютовали, драли с
мужиков три шкуры, но со временем смягчились, присмирели, сделались
покладистей, поласковее, а какой продолжал лютовать, обязательно попадал
прямо в Вишневый омут и попадал туда, как свидетельствуют старинные
бумаги, "по пьяну делу", чему никто из местных урядников не удивлялся:
сборщики податей напивались у Савкиных медовой браги досиня и уползали от
них по-рачьи, а таких омут только и ждал. Так что после несчастливо
влюбленных барынь второе место по числу утопших в омуте занимали царские
чиновники. Все жители села хорошо знали, что расправой над чиновниками
руководил Савкин, но молчали: старик Савкин был пострашнее царевых слуг.
   Не в устрашение ли сборщикам податей селение и было названо Савкиным
Затоном? Затон-тоже нечто мрачное, темное, загадочное, вроде омута. Как-то
само собой получилось, что во главе нового поселения, его некоронованным
владыкой и ревностным хранителем обычаев стал старик Савкин, прадед
нынешнего Гурьяна Савкина, одним из первых посланный сюда из обители и
проживший на свете девяносто девять лет.
   В молодости он был смугл, черноволос и, вероятно, даже красив, но к
старости оброс дремучей бурой бородои, так что, кроме глаз, рта и ушей,
ничего не было видно, лишь кончик толстого, источенного оспой носа торчал
из диких зарослей. Зимой и летом Савкин хаживал босой, отчего ноги его
покрылись струпьями; короткопалые, толстые и широкие, они были похожи па
слоновьи и на протяжении почти целого столетия уверенно попирали затонскую
землю. Все сыновья, внуки и правнуки внешностью своей были в
Савкина-старшего. Густая рурая волосня, в которой прятались маленькие,
угрюмые, неопределенного цвета глазки, и все прочие черты Сашкиного
обличья были как бы постоянной формой, освященной родовыми традициями и
потому строго почитаем мои. У Савкина-старшего рождались только сыновья.
Ходили, впрочем, слухи, что были и дочери, но Савкин дочерей не любил и
топил их в Вишневом омуте, как слепых котят, едва они появлялись на свет
божий. Дочери - плохие хранители фамилии, да и хлопотно с ними, с
дочерьми, лучше уж их туда, в омут.
   И вот этот-то Савкин был владыкой села. Символический скипетр свой он,
умирая, передал сыну; сын - своему сыну, и так власть дошла до Гурьяна,
который по свирепости не только не уступал прадеду, но во многом
превосходил его. Без согласия Гурьяна никто не имел права поселиться в
Савкином Затоне, а ежели кто и рискнул бы сделать это, то скорехонько
очутился бы в Вишневом омуте или поломал бы себе шею.
   Все ожидали, что такая именно участь постигнет и светлого парня,
объявившегося нежданно-негаданно в заповедных Савкиных местах и с
неслыханной дерзостью начавшего выкорчевывать деревья, которые хоть и
принадлежали помещику Гардину, но все равно находились под неотвратным
бдением Гурьяна Савкина.
   - Быть ему в омуте. - шептались затонцы.
   Но проходили дни, солнечное пятно по левому берегу Игрицы продолжало
увеличиваться, а парня никто не трогал.
   - Не иначе как святой, коль сам Гурьян не поднял на него своей окаянной
руки! - решила тогда Сорочиха.
   С ней согласились, и любопытство, вызванное незнакомцем, удесятерилось.
Многие втайне подумывали: а уж не пришел ли вместе с этим светло-русым
богатырем конец гурьяновской власти, не послан ли он самим царем, чтобы
укротить зверя, державшего селение в вечном страхе?
   Начали припоминать, ие видал ли кто раньше этого человека, и тут кто-то
объявил, что в соседней деревне Панцирсвке, выменянной когда-то Гардиным
на двух гончих псов, проживает некая Настасья Хохлушка. Ее привез сюда из
Полтавской губернии с двумя детьми - двенадцатилетним Михаилом и
восьмилетней Полюшкой - Аверьян Харламов, бывший работник Гардина,
прослуживший в царской армии двадцать пять лет. Вскоре по прибытии на
родину Аверьян умер, и Настасья Хохлушка осталась одна с сыном и дочерью.
Потом сын, уже семнадцатилетний Михаил Аверьянович, куда-то пропал, а
ныне, говорят, вновь объявился - его недавно видели возле Подифора
Короткова двора. - и вот, может быть, это и есть он самый, тот парень,
вызвавший так много разноречивых толков? В качестве разведчицы в
Панциревку выслали бабку Сорочиху. Она-то и докопалась до истины.
   В самом деле, появившийся против Вишневого омута, за Игрицей, молодой
человек есть не кто другой как Настасьи Хохлушки сын Мишка.
   Купил, милые, у Гардина полдесятины леса и теперь сад хочет
рассаживать. - повествовала Сорочиха.
   Са-а-ад?! - ахнули бабы. - Зачем же это... сад?
   - А чтоб, байт, люди перестали Вишневого омута боятся.
   - Так и сказал. Он коли сад, от него, вишь, вся нечисть прочь убегает.
   - Оно, мотри, и правда. Видали, как Гурьян-то почернел? Муторно,
видать, стало окаянному.


   4


   Девушка, проходившая через плотину против Вишневого омута и невольно
задержавшаяся при виде светло-русого парня, была Улька, Подифора Короткова
дочь.
   Случилось с ней такое первый раз в жизни, и Улька не могла понять, что
же это, как же это, что же теперь буч дет с нею. Ульке было и радостно, и
страшно, и немножко стыдно, будто она сделала что-то тайное, запрещенное
для семнадцатилетней девчонки. Прибежав к себе Домой, часто дыша, она
приблизилась к отцу, глянула снизу вверх ему в лицо большими своими, косо
поставленными, татарскими, с живыми крапинками, испуганновиноватыми
глазами и, ни слова не говоря, чмокнула его в щеку. Раскрасневшееся
скуластое лицо ее и даже прядь волос, выбившаяся из-под платка,
спрашивали, торопили с ответом: "Тятенька, правда, ведь нехорошо! Скажи,
правда, тять?.."
   Подифор Кондратьевич, привыкший к разным неожиданным выходкам дочери,
ничего не понял.
   - Ну, ты чего уставилась на меня? Приготовь пообедать. - глухо проокал
он.
   Улька подумала: "Вот ты какой недогадливый, тятька! Ну и пусть. И
ничего худого я не сделала. И вовсе он мне не понравился. Я бежала, и
сердце зашлось маленько. Что ж тут такого? Все пройдет... А что все?
Ничего ведь и не было. Он даже не глянул на меня. Да я и не знаю его,
нисколечко, ну, ни капельки не знаю. Он, верно, странний. А можа, и
женатый. В Панциревке вон сколько красивых девчат!"
   Последняя мысль больно обожгла Улькипо сердце.
   Нахмурившись, она грохнула заслонкой печи и села напротив, на лавке,
положив маленькие руки по-старушечьи на коленки. "Сам, что ли, не сумеет
приготовить себе поесть! - думала она уже про отца. - Чугуны в печке,
вынул бы да ел... А можа, и неженатый. Откуда я взяла, что женатый? Один
вон работает... Да ну его совсем, что он мне?"
   Решив так, Улька спокойно накрыла на стол, позвала отца, и в тот
момент, когда он входил в избу, у нее созрело новое решение - сейчас же
сбегать еще раз на плотину. Зачем? Вот это еще надо придумать. "Ну, мало
ли зачем? Просто так, пойду, и все... прогуляться".
   Улькин ум был неопытен, неизворотлнв, он не смог приготовить для нее
подходящего предлога, чтоб она могла уйти из дому, и Улька, в
нерешительности своей поставив брови как-то торчком, сказала первое, что
пришло в голову:
   - Тять, ты обедай, а я пойду... коров встречать.
   - Коров? Ты, дочь, мотри, с ума сошла! Ведь только полдень.
   - А я нынче пораньше, К подруге зайду.
   - Ну, ступай.
   Подифор Кондратьевич посмотрел на дочь с недоумением и вдруг увидел,
что она уже совсем-совсем взрослая.
   "Девка!" - подумал он с неприязненным удивлением и поморщился. Им
тотчас же овладело ревнивое, враждебное чувство к тому пока что
неизвестному человеку, который придет однажды в его дом, в тот самый дом,
где он, Подифор, царь и бог, придет, возьмет Ульку и уведет с собой. И
Подифор Кондратьевич останется один в своем большом новом доме, со всем
своим крепко замешенным хозяйством. И что будет, это неотвратимо, как
старость, как смерть.
   Подифор Кондратьевич и раньше знал, что так будет, а нынче, глянув на
дочь, почти с физической ясностью ощутил, что это случится обязательно и
очень даже скоро и что в таком деле он не властен. И если он что-то еще и
сможет предпринять, так только то, что постарается отдать Ульку в хороший
дом.
   "Соплячка, ребенок еще!" - противореча себе, подумал он, когда Улькин
платок мелькнул за окошком.


   5


   Улька шла быстро-быстро по направлению к Вишневому омуту и думала о
том, как же нехорошо она поступает, что идет только затем, чтобы еще раз
увидеть незнакомого ей, в сущности-то, парня. "Как же тебе не стыдно,
Улька! - отчитывала она себя. - Бесстыжие твои глазоньки! И кидаешься ты
на первого попавшегося?" Потом ей стало жалко себя: "Да ни на кого она и
не кидается. Что вы пристали к девчонке! Вот только глянет разок и пройдет
мимо - и все тут, велика беда!" - защищалась она от кого-то и от себя
самой.
   Вдруг Улька замедлила шаг, ноги у нее словно бы подломились, кровь
бросилась в лицо, в голову, даже корни волос защемило.
   Прямо ей навстречу по плотине шел этот высокий, этот светло-русый и еще
издали улыбался ей, Ульке, как давно знакомой и желанной. Улька, защищаясь
- теперь не только от себя самой и от кого-то неизвестного, но уж и вот от
этого пария. - вмиг решила, что пройдет мимо с безразличным видом и
покажет этим, что ей до него нет никакого дела, что ей решительно
наплевать и на его красоту, и на его улыбку, и что он сам по себе, а она
сама по себе, и пусть он не думает, что она какаянибудь такая...
   Не успела Улька подумать до конца, как парень поравнялся с ней и
преградил дорогу.
   - Здравствуй, дивчатко! А я тебя знаю. Ты Уля Короткова. Я правду
говорю? - просто спросил он совсем добрым и совсем не нахальным, с мягким
украинским выговором голосом, и Улька, отбоосив прочь все свои прежние,
казавшиеся ей весьма разумными соображения, ответила, вся пылая:
   - Правда. Уля. А тебя как звать?
   - Михаиле Харламов. Не слыхала? Из Панциревки я. Тебя я видал много раз
зимою, когда к матери приезжал...
   Вот и все, что могли сказать друг другу при первой встрече парень и
девушка, да еще такие красивые, да еще думавшие за минуту до этого только
друг о друге, да еще неопытные и смешные в своей беспомощности.
   Наступила неизбежная в таких случаях неловкая, мучительно-стыдная
пауза, и был лишь один-единствеппый выход, которым не хотелось бы
воспользоваться никому из них. - это сказать друг другу "до свиданья" и
разойтись в разные стороны, а потом долго ждать, когда выпадет еще такой
момент, чтобы встретиться.
   И они сказали "до свиданья" и разошлись, страшно, до слез досадуя на
себя и друг на друга, что такие они глупые. Особенно досадовал Михаил,
справедливо полагая, что ему-то, мужчине, следовало бы быть посмелее,
порешительнее, а он вот растерялся.
   Минуло потом немало дней, прежде чем они опять повстречались, затем
повстречались в третий, в четвертый... в сотый раз, прежде чем однажды
решено было, что назавтра в ночь Михаил придет к Улькиному отцу, придет
сам, потому что сватов Подифор Кондратьевич выгонит, и тогда ничего, кр&ме
Улькиного и его, Михаила, конфуза, не выйдет из всего этого дела.


   6


   На другой день вечером, когда над селом стыла дремотная знобкая дымка,
прижимая к земле поднятую стадами овец и коров пыль, когда под низким
месяцем светился круглый, темно-бордовый и холодный глаз Вишневого омута,
когда оказавшийся на улице человек чувствует себя властелином чуть ли не
всей вселенной, Михаил Харламов приблизился к Подифорову двору.
   Огромный рыжий пес свирепо зарычал, громыхнул цепью, но тут же притих,
приветливо замолол хвостом, узнав Михаила. - тот каждую ночь провожал до
калитки Ульку, и Тигран привык к нему.
   Улька, прильнув к окну, увидела у ворот высоченную фигуру, и сердце ее
сжалось. Михаил в белой вышитой украинской сорочке, залитый лунным светом,
смотрел на Ульку, делая ей разные знаки. Затем вплотную подошел к окну, и
Улька увидела его блестящие глаза.
   - Выйдь, Уля! - вполголоса просил он. - Выйдь, слышь, Уль? Выйдь!
   Розовое пятно пропало, и Михаил услышал торопливые шаги босых ног.
   - Миша, ты где?
   - Вот я.
   Совсем крохотная рядом с ним и теплая, мягкая, источавшая тревожный
запах девичьей постели, она замерла у него на груди, прислушиваясь к
частому и гулкому стуку его сердца. А он, сжав большими, шершавыми, в
мозолях, горячими ладонями ее маленькую голову, целовал в холодные,
вздрагивающие сухие губы.
   - Будя... Ну, будя же... Отец увидит. - просила Улька, легонько
отталкивая его от себя. Наконец высвободилась и отпрянула к завалинке,
испуганно счастливыми глазами глядя на Михаила.
   Тот стоял на прежнем месте, тяжело дыша:
   - Ну, Уля, я пойду...
   Видно было даже при свете луны, как она побледнела.
   - Иди, Миша. Ой, страшно как! - Плечи Ульки зябко передернулись.
   Михаил опять приблизился к ней и притянул к себе, обнял, грея. Она не
сопротивлялась, покорно и доверчиво глядя на него сузившимися глазами, в
которых мерцало, переливалось что-то живое,трепетное.
   - Иди, иди, Миша. Он дома.
   Подифор Кондратьевич тем временем беспокойно ходил по избе, что-то
решая. С той минуты, как он сделал для себя неожиданное открытие, что дочь
его стала совсем взрослой, тревожное чувство ожидания неизбежного не
покидало его. Всякого парня, проходившего мимо их дома, он провожал
тяжелым, холодным взглядом своих темных, как у дочери, татарских глаз и
мысленно давал каждому самую нелестную характеристику. И выходило, что
все-все затонские и панциревские ребята - кроме разве Андрея Савкина, для
которого Подифор Кондратьевич делал исключение, потому что в тайнике души
мечтал выдать за него Ульку. - все, значит, затонские и панциревские
ребята - сопляки, вертопрахи, бездельники, хулиганы, матерщинники и сукины
дети, за которых он ни за что на свете не отдаст своей дочери. В отношении
же Ульки Подифор Кондратьевич испытывал примерно то же чувство, что и в
отношении вероятных ее женихов. - чувство глубокой ревности, к которому
еще прибавилась острая и горькая обида, знакомая всем отцам на свете и
выражавшаяся приблизительно одними и теми же словами: "Вот растишь ее,
нянчишь, кормишь, сам недоедаешь, ночей недосыпаешь, а станет большой,
выйдет замуж и забудет про отца родного".
   Подифор Кондратьевич вырастил свою дочь один, без жены. - Улькина мать
умерла, когда девочке было три года. - поэтому предстоящая неизбежная
разлука с Улькой была тяжела ему вдвойне, и теперь он очень жалел, что
Аграфена Власовна родила ему дочь, а не сына, который остался бы в
родительском доме покоить старость отца и умножать его богатство, как
полагается настоящим наследникам. А Улька- что ж, ее разве удержишь?
   И вот теперь та страшная минута, которую он ждал с такой тревогой,
пришла, приблизилась к их порогу...
   Однако когда дверь распахнулась и в ней появилась громадная фигура
молодого хохла-так Подифор Кондратьевич звал Михаила Харламова. - он уже
решил, что ему делать. Торопливо зажег лампу.
   - А, Михаила Аверьянов... Милости прошу... Брысь, ты! - швырнул он со
стула кошку. - Прошу присаживаться. Отчего так припозднился? Чем могу...
Зачем пожаловал?
   Михаил сел на пододвинутую ему табуретку. Слова, которыми он вооружился
заранее, куда-то пропали. Михаил мялся. Подифор Кондратьевич, незаметно
взглядывая на него, терпеливо ждал.
   - Ты, кажись, хотел что-то сказать мне? - решил наконец помочь парню-не
столько для того, чтобы вывести его из затруднительного положения, сколько
для того, чтобы поскорее покончить с тяжким и неприятным для него делом.
   - Хотел...
   - Что ж? Говори.
   Михаил встал, шагнул к Подифору Кондратьевичу.
   - Отдайте за меня Улю!
   Подифор Кондратьевич помолчал, вздохнул:
   - Сразу видать: зелен, неопытность. Разве такие дела одним махом
делаются? Ну, положим, отдам я за тебя Ульяну. А завтра ты ее с детишками
по миру пустишь: ни кола ни двора, никакой скотины ведь у тебя нету...
   Подифор Кондратьевич умолк, ожидая, что будет говорить этот вдруг
притихший и присмиревший парень.
   Михаил тоже молчал.
   - Вот то-то и оно, Михаила Аверьянов. - тяжело вздохнув, снова начал
Подифор Кондратьевич. - Не отдам за тебя Ульяну. Разве я враг своему дитю?
Хочешь, иди к нам в зятья! - вдруг предложил он, весь просияв. - Я уж при
годах. К старости дело идет. Будешь хозяйство вести.
   - Нет, Подифор Кондратьевич, в зятья не пойду. - Михаил взглянул на
хозяина в упор, и Подифор Кондратьевич увидел, что в глазах этого смирного
парня зажглись упрямые, напряженные огоньки. - У меня есть своя хата в
Панциревке. Малая, да своя. И хозяйство у меня будет свое. Вот они,
видишь? - И Михаил тихо положил на стол железные свои ручищи. - Все сделаю!
   Посажу сад-вот нам и хлеб и деньги. Только отдай за меня Улю, Подифор
Кондратьевич.
   - Ну, дело твое. Не хочешь - не надо. Л насчет сада ты, Аверьяныч, зря
торопишься. Поломает тебе ребра Гурья Савкин. Поосторожней, парень. С ним
шутки плохи. К тому же Ульяна ихнему Андрюхе приглянулась, Не ровен час
сбросят в омут - и концов не найдешь...
   - Я не боюсь Савкнных. И Вишневого омута не боюсь! Что вы стращаете им!
Никого и ничего я не боюсь!
   Вы только от