но Фрося перебила его:
   - Молчи. Нс надо об этом. - Она долго всматривалась в него и вдруг
утопила пальцы в мягких его кудрях. - Приласкал бы, пожалел. Лежит, как
чурбан...
   Потом она сидела рядом с ним, тихим, присмиревшим, и решала для себя
трудную задачу: как сделать так, чтобы домашние ничего не узнали. Конечно,
проще и лучше всего было бы вот прямо сейчас подняться, пойти в село,
забежать на минутку к матери, а оттуда - сразу же домой, никто бы ничего
плохого и не подумал о ней. Но теперь, после того, что случилось, Фросе
очень не хотелось оставлять его одного, и в конце концов она решила, что
ничего страшного не произойдет, если останется еще на час - всего на один
час, ни капельки дольше, Однако прошел и этот час, и еще один, и еще, а
она не уходила.
   Фрося теперь уже знала, что беды не миновать, и сознание этого
наполняло ее безрассудной, отчаянной решимостью, для которой давно уж
придумано людьми глубоко точное определение: семь бед - один ответ. Должно
быть, она испытала сейчас очень похожее на то, что испытывает человек,
заглянувший в питейный уголок. Он заглянул в него с железной внутренней
установкой выпить одну-единственную стопку и немедленно уйти. Однако после
выпитой стопки он уже был не он, а совершенно другой человек, и этому
другому требовалась тоже стопкз, после чего являлось третье лицо, куда
более отважное, чем его предшественники. Чудесное превращение стремительно
продолжается, и вот уж за тем же самым столом сидит не прежний робкий и
рассудительный малый, а прямо-таки герой - он небрежно выбрасывает из
кармана скомканные ассигнации и громко возглашает: "Была не была!.."
Отрезвление и возвращение на исходный пункт, то есть к прежнему пугливому,
расчетливому и благоразумному человеку, начнутся с того часа, когда
подгулявший будет подходить к своему дому, где его ждет не дождется совсем
неробкая жена...
   Да, Фрося пьянела от ласки, от поцелуев, от переполнявшей ее любви и,
пьянея, делалась храбрей. Счастливо пришедшая в ее голову мысль, что можно
на зорьке забежать к Аннушке Песковой, предупредить ее обо всем, а дома
сказать, что ночевала у подруги, окончательно успокоила ее, и Фрося решила
остаться на всю ночь. Она и Полетаева посвятила в свой план и очень
осердилась, когда тот не выказал особого восторга от ее затеи. Напротив,
Иван даже осторожно намекнул, чтоб она всетаки вернулась домой сейчас,
ночью, что было бы для нее лучше, но Фрося взбунтовалась:
   - Вот вы всегда так... Добьетесь своего, а потом гоните...
   Иван пробовал утешить ее, но безуспешно.
   Где-то недалеко, должно быть в овраге, грозно и сердито рокотал водяной
поток. Далекая звезда, засмотревшаяся было сквозь дырявую крышу риги,
испугавшись чего-то, исчезла. Стало еше темней.
   Фрося резко повернулась "чицом к Ивану, глянула на него испуганно
блеснувшими глазами.
   - И долго вы еще будете прятаться?
   - А кто ж его знает?
   - А вдруг тебя...
   - Что?
   - Андрей Гурьяиыч Савкин к вам вечор заходил"
   Я видала.
   - Нюхает, пес...
   Фрося промолчала.
   Под самым коньком крыши дважды прокричал сыч и вспорхнул в непроглядной
черни ночи. Вверху замелькали зеленоватые точки его круглых фосфорических
глаз.
   Фрося развернула стеганое одеяло и укрыла им Ивана. Сама сидела рядом,
сидела до тех пор, пока он не притянул ее к себе.
   Утром вопреки первоначальному своему намерению Фрося не пошла к
Аннушке, а направилась прямо домой, даже не пытаясь придумывать предлогов
своего отсутствия. Сейчас она липом к лицу встретится с Харламовыми,
которых, за исключением свекра и своих детей, - ведь они тоже Харламовы! -
в ту минуту ненавидела лютой ненавистью. О, сколько бы она отдала за то,
чтоб только не видеть откровенно осуждающих взглядов тихой Пнады и бабушки
Настасьи, вопросительного, сочувствующего и испуганно-недоуменного взгляда
Дарьюшки, хитрого подмигивания Петра Михайловича, которому, кажется, на
все наплевать, удивленных, умных, жалеющих и все понимающих глаз
Дарьюшкиного Ванюшки!
   Спроси ее сейчас, за что же она их так ненавидела, она, вероятно, не
вдруг бы поняла, о чем ее спрашивают, а поняв наконец, обвинила бы во всем
только самое себя.
   И все-таки, войдя в пзбу, она посмотрела на них всех сразу твердым,
долгим и нескрываемо враждебным взглядом. Да, она ненавидела этих, в
сущности-то, очень добрых к ней и даже любящих ее людей. Ненавидела за
одно то, что испытывала большой страх, грех и вину перед ними, за их
несомненное право презирать ее, за те великие душевные муки, которые
причиняли ей эти хорошие люди уже одним тем, что существовали, что встреча
с ними была для нее жестокой нравственной пыткой, что не будь их, не было
бы и половины ее страданий.
   - Эх, паря!.. - услышала Фрося за своей спиной, когда быстро уходила в
переднюю.
   Это сказала свекровь. Олимпиада Григорьевна умела вкладывать в этот
свой вздох множество оттенков разнообразнейших чувств. Когда, бывало, ее
младший сын Павел возвращался с гулянки очень поздно, она тоже, выйдя на
крыльцо, всплескивала руками и говорила: "Эх, паря!.." Тут были и
удивление, и сожаление, и незлобливый выговор, и бесконечная любовь,
неумело маскируемая ворчливостью и внешним осуждением. Павел легко и
безошибочно распознавал всю эту маскировку, отбрасывал ее прочь, и на его
долю доставалась только любовь, преданная и вечная любовь матери к своему
детищу. Теперь же Фрося отчетливо различала во вздохе той же тихой Пиады
нечто совершенно иное - тут прозвучали одновременно любовь и ненависть:
любовь к сыну Николаю, особенно сильная и острая оттого, что его не было
дома, рядом с нею, матерью, и столь же острая ненависть к изменившей ему
невестке.
   - А вот и Вишенка наша объявилась! - приветствовал ее деверь,
забавлявшийся с детьми в горнице и, очевидно, страшно скучавший без
мужицких сходок, неожиданно прекратившихся.
   Фрося и на него посмотрела все тем же прямым, твердым,
презрительно-холодным взглядом. Сказала с ледяной дрожью в голосе:
   - Какая я вам Вишенка? Была Вишенка, да птица склевала. Фроська,
Фросинья - вот кто я теперь!.. Ушел бы ты, Петро, отсюда. Тошно мне!.. Дал
бы с ребятишками одной побыть...
   Петр Михайлович удивленно посмотрел на нее. Пожевал губами, почесал в
затылке и тихо, на цыпочках, вышел.
   Фрося подняла из люльки ребенка и дала ему грудь.
   Ленька, жадно припавший к ней, захлебнулся, молоко потекло по его
круглым розовым щекам. Он на минуту оторвался, прокашлялся и опять
принялся бурно сосать, сладко зажмурившись и причмокивая губками. По мере
того как убывало молоко из грудей, убавлялась и боль в сердце - делалось
ровнее, покойнее и ясней. Вот, оказывается, где было все ее счастье - в
этом теплом, крохотном, довольно покряхтывавшем живем комочке, и Фрося
знала, что больше уж никогда не решится снова подвергать его таким тяжким
испытаниям - просто у нее не хватило б на это душевных сил...
   В тот же день к вечеру вернулся из сада Михаил Аверьянович.
   По испуганным лицам женщин, бросившихся раздевать и разувать его, он
мог бы догадаться, что выглядел неважно, но и их лиц он не помнил и не
понял слов жены, которая говорила что-то про младшую сноху, - а Олимпиада
Григорьевна говорила, что Фрося не ночевала дома, и что люди на селе
сказывают худое про нее, и что ему, как главе семьи, давно уж следовало бы
хорошенько поговорить с невесткой, что-то еще такое твердила жена, - но он
и этого не понял. Ему помогли взобраться на печь, он лег там, сперва все
силился уяснить себе, что же такое могла натворить любимая его сноха, но
то ли от того, что случившееся в доме было все же не столь значительным в
сравнении с тем, что он гкпытал за эти сутки, то ли оттого, что смертельно
устал, но он скоро погрузился в долгий, длившийся более двадцати часов сон
хорошо потрудившегося человека.


   4


   Голодно было в большой семье Харламовых. Михаил Аверьяновнч и Петр
Михайлович часто уходили с обозом в Саратов, продавали там яблоки -
свежие, сухие и моченые - и на вырученные деньги покупали немного муки,
немного пшена и как можно больше колоба - спрессованного подсолнечного
жмыха. Случалось, что на обратном пути, где-нибудь в поле, на "большой
дороге", на Харламовых нападали бандиты и отнимали всю покупку, и Михаил
Аверьянович, и Петр Михаилович возвращались в Савкнн Затон ни с чем - ох,
как муторно им было, знающим, с каким нетерпением дома ждет их голодная
семья!..
   Когда же поездка заканчивалась благополучно, они чувствовали себя
счастливейшими людьми на свете.
   Колоб почти полностью поступал в распоряжение детей и был их главной
радостью. Нужно было видеть, с какой жадностью набрасывались они на него,
в кровь обдирали губы и десны, и до чего ж вкусна была эта железобетонная
макуха, из которой тяжкий пресс маслобойки, казалось, выжал все, что можно
было выжать! Дети отчаянно дрались из-за малейшего кусочка, а потом
жестоко страдали от запора, часами коченея где-нибудь под плетнем пли в
заброшенном сараюшке. Сад и тут приходил на помощь: взвар из терна и сливы
заменял слабительное.
   Лишь самый малый из Харламовых, Ленька, оставался равнодушным к колобу:
ему почему-то больше нравились гречневые блины, помазанные густым
темно-зеленым и душистым конопляным маслом. Блинами Леньку угощали у
соседей, в доме Полетаевых, куда парнишка с неких пор зачастил. Вот и
сейчас, закутанный бабушкой Пиадой в какое-то тряпье, он собрался в
очередной свой поход к шабрам. Фрося, вздохнув и обращаясь к свекрови,
сказала:
   - Куда вы его! Надоел, поди, людям-то, как горькая редька.
   - Ничего, потерпят. - И Олимпиада Григорьевна, пряча что-то на своем
веснушчатом лице, зашаркала засЛоикой печи.
   Фрося покраснела, часто задышала, чувствуя, что ей не хватает воздуха,
но удержалась и промолчала.
   Ленька же громко уверил:
   - Не надоел я им. Дедушка Митрнй велел приходить.
   Я ему песню пою.
   - Какую же, сыночка?
   - А вот эту. - И Ленька, шмыгнув носом, запел:


   Как у нашего Зосима
   Разыгралася скотина:
   И коровы и быки
   Разинули кадыки...

   - Ладно. Хватит. Иди уж, да недолго там...
   На этот раз Ленька вернулся подозрительно быстро.
   Фрося спросила, почуяв неладное:
   - Что, выгнали, сынок?
   - Нет, - беспечно и весело возразил Ленька. - Тетя Наталья сказала:
"Ступай домой!"
   Взрослые рассмеялись. Улыбнулась и Фрося, но какой-то измученно вялой
улыбкой.
   - Говорила, не ходи. Глупый ты у меня. Беги-ка разыщи дедушку, он
привез тебе гостинца.
   Ленька выскочил во двор, а через минуту уже застучал в дверь:
   - Мама, мам! Дедушка помирает!
   Все, кто был в доме, выбежали из избы.
   Михаил Аверьянович лежал под поветью, на только что привезенной им с
гумен овсяной соломе в глубоком обмороке. Очнулся он уже в доме, куда
втащили его Петр Михайлович и женщины. Ни в тот день, ни позже никто так и
не узнал, отчего случилось такое с могучим мужичищем. Никто почему-то не
заметил, что вот уже около недели, боясь оторвать от семьи хотя бы
маленький кусок хлеба, Михаил Аверьянович ничего не ел. Как только
домашние усаживались за стол, он незаметно выходил из избы, запрягал
лошадь и уезжал либо на гумно, либо в лес за дровами, либо в сад -
поглядеть, не набе-.
   "окурили ли зайцы в молодых яблоньках. Ему все думалось, что сам-то он
выдюжит, что голод не сломит его, - только бы вот спасти семью.
   Все ждали лета: и люди и животные.
   Особенно дети. Еще задолго до того, как испекут хлеб из нового урожая,
тот самый хлеб, слаще и вкуснее которого ничего нет на белом свете,
ребятишки выходят на подножный корм. Подножный - в самом прямом и
буквальном смысле. Выходят гораздо раньше того праздничного дня, когда
после мучительно долгой и опустошающей закрома и гумна зимы выгоняют на
пастбища скотину, когда Савкин Затон наполняется нетерпеливым мычанием
коров и телят, ржанием лошадей, блеянием овец и коз, когда над всем этим
гомоном властвуют басовито-отрывистые, подобно короткому весеннему грому,
звуки пастушьих бичей.
   "Хохлята" - Егорка, Санька и Ленька, объединившись со своими товарищами
в небольшой отряд, как только сойдет полая вода, бегут в лес, к Дальнему
переезду, где возлеТорного озера, на небольшой поляне, теперь уже взошел
раст, луковицы которого упоительно сладки и сочны. Сверху, то есть по
своим листьям, растение это похоже на лесной пырей, но цветы у него
яркожелтые, тюльпановидные. Важно, однако, прийти раньше, чем раст
зацветет, когда луковица еще жестка, плотна и сахариста. Для этого ребятам
приходятся брести по колено в грязи, а то и прямо по пояс в воде, которая
к тс,му времени еще держится в низинных, пойменных местах.
   Во главе отряда почти всегда был Санька, хотя по возрасту такая роль
полагалась бы Егорке. Но тот добровольно отказался от нес в пользу
двоюродного брата - мальчишки более смекалистого, а по части лесных
промыслов настоящего следопыта. Никому не хотелось брать с собой Леньку,
так как то и дело приходилось таскать его па спине. Но уже за день, а то и
за два до похода он начинал хныкать и хныкал до тех пор, пока братья не
смягчались и не обещались взять сто с собой.
   Раст!
   Вслушайтесь-ка в это слово, произнесите его еще и еще, и вам почудится
сочный хруст, ослепительна" белизна сахара и даже холодная сладость во
рту: раст!
   В пору ранней весны, когда земля щедро одаривает детей первыми своими
плодами, еще щедрее цыпками, в лесу то там, то тут раздаются звонкие клики:
   - Раст! Раст! Раст!
   Извлекать его из земли не так-то уж просто. Хорошо, коли земля еще
сырая и рыхлая - тогда тяни за листья, и луковица легко вынырнет на
поверхность. Л ежели грунт подвысох, почва залубенела, покрылась сверху
жесткой корочкой, - что и бывает вскорости после половодья, - стебель уже
не выдержит, оборвется, и сладкий пупырышек, одетый в желтую распашонку,
останется глубоко в земле. Ребята знают это и потому приходят в лес,
вооружившись палками, заточенными с одного конца под лопаточку. Опершись
грудью или животом на другой, тупой конец палки, кряхтя, они долго
подпрыгивают, пока палка не погрузится на достаточную глубину и когда
можно будет вывернуть пласт с тысячами травяных корней и обнаружить в них
искомое -ту самую луковку.
   Растовая страда длится недолго. И, как всякая страда, она требует от
ребят полной отдачи сил. Очи подымаются с рассветом и, полусонные, бегут в
лес, где и копошатся до позднего вечера. И нельзя сказать, что добыча их
была очень уж богатой-один, от силы два кармана в день.
   Вслед за растем тут же пойдут слезки.
   Доводилось ли вам видеть луга либо поляну, еще затопленные водой, но
уже сплошь покрытые темно-бордовыми тюльпанами? Они склоняют свои нежные,
пронизанные солнцем и золотыми тонюсенькими жилками головки-колокольчики,
поднятые высоко над теплой, прогретой щедрым весенним солнцем, шелковисто
затравеневшей водой на длинных и хрупких ножках без единого, кажется,
листочка. Но это не тюльпаны - это именно слезки. Почему названы они так?
Потому ли, что светятся на солнце, как слеза, потому ли, что промышлявшим
тут детям не раз приходится ронять слезу: сунет торопливо в рот цветок, а
в цветке-то пчела, раньше ребят проснувшаяся в то утро и отправившаяся за
сладкой добычей, - пострадавший скорехонько выплюнет красную жвачку, но
уже поздно: пчела сделала свое дело. Вот они и слезки...
   Слезки, как и раст, сладки и сочны. Разница только в том, что у раста
съедобные корешки, а у слезоквершки, а тут уж известная пословица насчет
вершков и корешков утрачивает свой изначальный лукавый смысл, потому что
то и другое вкусно. И еще есть разница: если в набеге за растом верховодят
мальчишки, то слезки - это в основном девчачье дело. В самом их названии
уже звучит нечто сентиментально-лирическое, чуждое мужской грубоватой
гордости ребят, хотя это обстоятельство нисколько не мешает им поедать
слезок ну прямо-таки целыми вязанками. В такое время в каждой избе - на
столе, на лавках, на кровати, на полу - везде слезки, слезки, слезки... И
всюду слышится сочный хруст, и отовсюду светятся, как молчаливая
благодарность земле, довольные рожицы ребятишек, а в воздухе густо стоит
дивный аромат...
   За слезками наступает очередь косматок - примерно за две недели до
сенокоса.
   Растут косматки на поле, на залежах, но большей частью, конечно, на
лугах-Малых и Больших. Наверно, это какая-нибудь разновидность молочая,
потому что, как только откусишь очищенный от густого оперения (отсюда -
косматки) стебелек, из него, как из вскрытого вымени, брызнет густая белая
струя, но не горькая, как у молочая, а вкусно-сладкая, напоминающая
сливки. Белым это косматкино молоко остается недолго, всего лишь одну
минуту, потом тускнеет, застывает, делается сначала желтым, затем
шоколадным и, наконец, темно-коричневым. В этот-то цвет на. весь косматкин
сезон - а он довольно продолжительный - окрашиваются и детские лица, и их
холщовые рубахи да платья.
   За косматками ребят ведет уже Егорка: ему лучше всех известны хорошие
места. Считалось, что самые вкусные и сочные растут на Больших лугах, и
туда-то чаще всего и отправлялись харламовская детвора и ее товарищи. Было
много косматок и на кладбище. Но рвать косматки на кладбище никто не
решался: грешно, поди, да и страшновато...
   Почти в одно время с косматками, но только чуть раньше, собирают
щавель. Потом дети опять устремляют свои взоры к лесу: подоспели дягили,
борчовка.
   Ну, дягиль - это и есть дягиль. А борчовка? Это растение с резными,
широкими и шершавыми, как наждак, листьями, стебель его, освобожденный от
такой же шершавой кожицы, кисло-сладок и пахуч, пахнет он немного дягилем,
немного чернобылом, который, как известно, тоже съедобен, немножко
свирельником, а в соединении всего этого - просто борчовкой, и ничем иным.
   Когда дети напичкают ею свои животы, в животах начинает отчаянно
бурчать. Так, вероятно, бурчовка, несколько видоизменясь, стала борчовкой.
Но как бы там ее ни называли, она вместе с другими травами и кореньями не
давала ребятишкам помереть с голоду, за что и ей великое спасибо!
   А потом еще будут столбунцы, чернобыл, лук дикий, чеснок дикий, ну, а
затем уж вообще наступит благодать: поспеют ягоды - земляника, вишня
дикая, малина дикая, черемуха, костяника, ежевика, да мало ли еще чего
найдется у природы для человека, ежели он с нею дружен.
   В конце концов дети насыщаются и не прочь пофилософствовать. Санька,
например, все чаще пристает к деду со странными вопросами. Видя, что тот
сажает яблоню, недоумевает:
   - Зачем ты это делаешь, дедушка?
   - Что? - переспрашивает Михаил Аверьянович, не прекращая своего занятия.
   - Зачем яблоню сажаешь? Ты ведь уж старый, помрешь скоро, и тебе не
придется есть от нее яблоки.
   Зачем же ее сажать?
   - Ах, вот ты о чем! - Михаил Аверьянович делается необычно серьезным и
задумчивым. - Глупый ты, Санька. Ведь будешь жить ты и у тебя будут детп.
   Им ведь тоже нужен будет сад. Вот для вас и сажаю.
   Помру я - вы будете сажать.
   Санька удивляется его словам, думает о чем-то, потом опять спрашивает:
   - Ты, значит, нас любишь, дедушка?
   - А как же!
   - И мы тебя любим. Очень-очень!.. - признается Санька и подходит к
матери, которая занята тем же, что и свекор.
   - Мам, а почему ты не пускаешь нас к Полетаевым?
   Фрося вспыхивает и, глянув на Михаила Аверьяновпча,торопливо шепчет:
   - Отвяжись ты от меня, ради Христа. Что ты пристал? - Губы ее дрожат,
она морщится и сердито кричит на сына: - Поди, поди отсюда! Не мешай!
   Санька уходит озадаченный и немного обиженный.
   Он уже смутно начинает понимать, что мать утаивает что-то от него, а
это ведь нехорошо: мать на то и мать, чтобы ничего не скрывать от детей,
думает он.
   В конце мая совершенно неожиданно объявился Николай Харламов.
   Фрося и Михаил Аверьянович находились в саду и узнали эту новость от
прибежавшей из Савкнка Затона Настеньки. Девочка так запыхалась, что не
скоро от нее добились, что же случилось.
   - П