сын Андрей, внук
Пишка и урядник Пивкин, захватив в качестве понятого Подифора
Кондратьевича, в глухую полночь явились в Карпушкину хибару.
   - Вот она! - хрипло и ликующе заорал Гурьян, едва переступив порог и
освещая фонарем передний, правый угол комнаты.
   Урядник, страшно серьезный, приготовился снимать допрос по всей форме.
Но в этом не было никакой необходимости: Карпушка и не собирался
отпиратьсявсе рассказал, как было. При этом он лишь попытался найти хоть
малое оправдание своему поступку, а заодно и сочувствие ежели не от
Савкиных, то хотя бы от урядника. Заговорил горячо и совершенно искренне:
   - Ваше благородие... господин урядник! Конечное дело, виноватый я.
Чужая вещь и прочее. Но войдите в мое положение, гляньте: изба как изба,
ничего себе, как у всех христиан, и углы пустые - помолиться не на кого...
   Карпушка примолк, испуганный оглушительным хохстогл урядника. Тем
времерем Пишка стаскивал икону.
   - Ну что ж, Карп Иванович. - тихо и как бы даже сочувственно заговорил
Пивкин, борясь с разрывающим грудь смехом и вытирая мокрые глаза рукавом
полущубка. - Придется судить тебя, а сейчас взять под стражу.
   Ничего не поделаешь - закон. Ои трсбывгет, чтоб было все как есть, по
порядку.
   Карпушка, понурившись, молчал.
   - Зачем же судить, ваше благородие? - неожиданно вступился Гурьян
Дормидонтович, посверкивая из густой и сивой волосни крохотными, лютыми
своими глазками. - Сознался же человек. Судить не стоит. А вот проучить
маленько не мешает. Ежели ваше благородие дозволят...
   Далее уж Карпушка ничего не помнил. Очнулся он на рассвете у себя на
полу в луже крови. Запекшиеся сгустки ее были у него во рту и в горле, и
он долго еще выплевывал их на пол, силился подняться и не мог...


   25


   В ту же ночь урядник Пивкин и Гурьяи Савкин наведались к Харламовым.
Пнвкин вошел прямо в избу, а Гурьян некоторое время оставался еще во
дворе, и все это время Жулик заливался неистовым лаем и, должно быть,
очень удивлялся, что никто из хозяев не спешил к нему на помощь, чтобы или
вдохновить, или, напротив, укротить его. Гурьян Савкин был в числе тех
немногих затонцев, которых не любили в доме Харламовых. Жулик это хорошо
знал и потому встретил Гурьяна Дормидонтовича крайне неприязненно, можно
сказать, даже враждебно.
   Как бы там ни было, а Жулик нуждался в том, чтобы хозяева своим
появлением одобрили его несомненно правильные действия, а потому лаял все
с большим одушевлением.
   Урядник же хоть и уверял, что забрел просто так, на огонек - Дарьюшка к
тому часу поднялась замесить в квашне хлебы и зажгла коптилку. - ему никто
не поверил, однако и не подал виду, что не поверил. Напротив, все
старались проявить всяческое удовольствие в связи с неожиданным появлением
важного гостя и опасались лишь того, как бы не пересолить в выражении
радостных чувств, что могло усилить подозрение.
   В доме сразу же проснулись все, в том числе и дети.
   Последние быстро перебрались на печь и, в отличие от взрослых,
постреливали оттуда сердитыми, любопытствующими и вопросительными взорами.
Егорка и Ленька потихоньку хныкали, Санька, Настенька, Любаша и Машутка
почесывались, а Ванюшка, старший из детей, поглядывал на урядника
откровенно злыми глазами. Очевидно, это было тотчас же замечено, потому
что Ванюшку немедленно стащили с печки и спровадили в переднюю со строгим
прсдупрсждсинем, чтобы он не высовывал оттуда носа. "Не, то выпорю!" - для
верности пообещал Петр Михайлович, наградив сына легким предварительным
подзатыльником.
   Взрослые опасались не одного только Ванюшкиного взгляда. Все они знали,
что старший сын Петра Михайловича был у беглых солдатиков, укрывшихся в
старом заброшенном погребе, вроде бы как связным и выполнял какие-то
поручения, иногда для этого ему приходилось бегать в соседние селения
Панциревку, Салтыкове, Кологрпсвку и Чаадаевку. Дедушка и отец то ласками,
то уговорами, то угрозами пытались выведать у мальчишки, что это за
поручения, но так ничего и не добились. Деду и отцу было обидно, что
ничего не узнали, но и радостно за Ванюшку. "Кремень". - со скрытой
гордостью думал про пего Михаил Лверьянович. "Молодчина!" - взволнованно
шептал про себя герой Порт-Артура. И тем не менее Ванюшку удалили, помня
золотое правило: предосторожность никогда не повредит делу.
   Пока хозяева принимали эти нужные, с их точки зрения меры, Пивкин
продолжал разыгрывать роль безобидного гостя. Он охотно согласился
пропустить предложенную чарку и, священнодействуя, обнюхивал корочку
ржаного хлеба, не забыв подмигнуть заплывшим глазом харламовским снохам,
молчаливо стоявшим у судной лавки. Чувствовалось, однако, что и урядник и
хозяева дома напряженно прислушивались к тому, что происходило во дворе.
По удалявшемуся и приближавшемуся лаю собаки они определили, где сейчас
ходит оставшийся во дворе человек. И будь урядник более внимателен, он
заметил бы, как лицо маленькой и робкой Олимпиады, сидевшей с детьми на
печи, покрывалось мертвенной бледностью, когда собачий лай удалялся в
сторону заднего двора; и в это же самое время Петр Михайлович начинал
беспокойно стричь воздух двумя своими пальцами, что у него всегда было
признаком большого душевного волнения; а Михаил Аверьянович подходил к
двери, как будто для того только, чтобы прикрыть ее поплотнее, а на самом
деле для того, чтобы получше различить, что творилось во дворе; невестки у
судной лавки прижимались друг к другу, крепко сцепившись руками у себя за
спинами; старая Настастья Хохлушка выказывала излишнее усердие по части
гостеприимства, подсовывая поближе к гостю закуски.
   Но и урядник неплохо знал свое дело. Как бы между прочим, он
осведомился о служивых, спросил, пишут ли письма и скоро ль обещают быть
дома. При этом он не преминул ругнуть "проклятую войну", германского
кайзера Вильгельма, австро-пенгерского императора Франца-Иосифа и прочих
зачинщиков кровопролития. Круглое, лоснящееся лицо его светилось
добродушием и сочувствием к хозяевам дома. Он похваливал их сыновей за
верную службу царю и отечеству и даже пожелал глянуть на их портреты. Так
что Михаилу Аверьяновпчу пришлось повести слегка охмелевшего блюстителя
порядка в горницу, где на стене, рядом с образами святых, висели в
самодельных рамках фотографии Николая и Павла Харламовых.
   Николай Михайлович снялся в мундире, очень важный, на погонах его четко
выделены ретушером две лычки.
   - Унтер-офицер, стало быть. - с завистью молвил Пивкин и невольно
приподнял подбородок, точно находился в строю.
   Дольше рассматривал он карточку другого сына Михаила Аверьяновича -
Павла. Тот сфотографировался хоть и в полный рост, но в позе его ничего не
было воинственного. Снят он не один, а вместе со своим земляком и соседом
Иваном Полетаевым. Лицо последнего было захватано чьими-то пальцами, по
шинели расползлась большая капля - брызнул ли кто неосторожно, поливая
герань на окне, или то была чья-то оброненная слеза - поди теперь узнай.
Руки служивых лежали на эфесах сабель - кавалеристы.
   - Экие молодцы! - похвалил Пивкин, а глаза его уже скользнули куда-то
вбок, за голландку, потом за перегородку спальни, за шкаф.
   Возвратившись в кухню, или заднюю избу, как зовется она в Савкином
Затоне, урядник сделался еще оживленнее, поднялся на приступку печи и
постращал детей вонючими, пропитанными сивушным духом усами, справился о
здоровье у совсем оробевшей и онемевшей от страха Олимпиады; спутившись на
пол, еще раз подмигнул невесткам и только после этого, заслышав близкий
лай собаки и приближающиеся тяжелые шаги за дверью сеней, торопливо
поблагодарил хозяев за угощение и поспешно вышел.
   Во дворе к нему присоединился Гурьян, направлявшийся было в избу.
   - Ну как, Дормидоныч?.. Да цыц ты, холера! - шумпул на Жулика, который
уж хрипел в избытке ярости, Пивкин. - Нет?
   - Нет, ваше благородие. Должно, у Митрия. Можа, зайдем?
   - Не, лучше потом. Спугнули зверя...
   Они вышли за ворота. Постояли там, о чем-то еще посовещались. Затем
направились куда-то. В доме слышно было, как все глуше скрипел снег под их
удаляющимися шагами.
   В избе Харламовых долго еще стояла тревожная тишина, которую никто не
решался нарушить.
   - Батюшка, дайте я пойду проведаю, как там. - наконец сказала Фрося и,
испугавшись собственной решимости, примолкла, опустила глаза, очевидно,
для того только, чтобы не видеть, как отнесутся к ее намерению остальные.
   - Пойди, доченька, да осторожнее. - согласился Михаил Аверьянович и
сурово поглядел на мать, жену и старшую сноху, как бы заранее пресекая
возможное осуждение с их стороны поступка младшей невестки.
   Но ни мать, ни жена, ни Дарьюшка даже виду пе показали, что они знают о
Фросе нечто такое, за что бы можно и должно ее осуждать.
   - Поди, поди, милая. - отозвалась с печки Олимпиада Григорьевна. - да
горшок молока отнеси им. На окне есть неснятое.
   И тем не менее старая Харламиха, Настасья Хохлушка, накинув шаль,
собралась сопровождать сноху.
   - Не ровен час... - пробормотала она невнятно, первой выходя в сени.
   Минут через десять они вернулись.
   - Слава те господи, шукав той антихрист, да усе напрасно! Живы и
здоровы наши хлопцы! - сообщила старуха.
   А Фрося прямо от порога подлетела к свекру, обняла за шею, принялась
целовать его, а потом, как бы вдруг опомнившись, нахмурилась, смутилась,
сказала:
   - По селу мирской бык гуляет, Гурьяп, страх как ревет... Я как
услыхала, прижалась к бабушке... Ужас как боюсь его!
   Не скоро еще в доме Харламовых погасили свет.
   А наутро Савкин Затон обежала новость: мирской бу"
   гаи, по кличке Гурьян, насмерть забодал прежнего своего хозяина -
восьмидесятипятилетнего Гурьяна Дормидоптовнча Савкина. Его обнаружила
Поднфорова Меланья, вышедшая пораньше к Кочкам за водой для стирки белья.
Он лежал весь измочаленный в крошеве красного от крови снега.
   Никто не знал подробностей гибели затонского некоронованного владыки.
Говорили разное, отыскивались "очевидцы", которые плели черт знает что.
Бабка Сорочнха, например, уверяла, что покойнику накануне приснился вещий
сон, из коего он узнал о близкой своей смерти и не захотел ждать, а сам
пошел ей навстречу, и смерть явилась к нему в образе бугая.
   В действительности же было вот как.
   Проводив урядника до его дома, Гурьян Дормпдонтович, по своему
обыкновению, не пошел сразу к себе, а начал бродить по улицам и тихим
проулкам, приглядываясь к чужим дворам, принюхиваясь к чужой и всегда
подозрительной для него жизни. Такой обход он считал для себя обязательным
и совершал его каждую ночь, несмотря на свой преклонный возраст.
   Мирской бык тоже иногда по ночам шлялся по селу, но только по крайней
необходимости. Поскольку он никому в отдельности не принадлежал, то в
зимнюю пору его никто и не кормил и вообще не давал приюта на своем дворе.
Больше того, всякий считал своим долгом прогонять Гурьяна подальше от
своего подворья, и бедному животному приходилось самому добывать себе кров
и пищу. То и другое Гурьян в достатке находил на гумнах, где и проводил
большую часть времени. О нем вспо.уипалн лишь тогда, когда чья-либо
коровенка настойчиво допрашивала жениха. Гурьяна пригоняли в село, пускали
для свидания с Буренкой или Лысенкой во двор, а ночью выпроваживали;
причем делали это не совсем всжлпио, нередко пуская в ход не только кнут,
но и дубину, так как Гурьян решительно не изъявлял никакого желания по
доброй воле расставаться со своей подругой.
   Встреча со старым хозяином у Гурьяна служилась именно в тот момент,
когда бугай был грубо изгнан со двора Подифора Кондратьсвнча и возвращался
со свидания в самом дурном расположении духа. Гурьян не скрывал своего
состояния и время от времени издавал предупреждающие грозные октавы. Рев
его сопровождался треском повергаемых плетней и заборов, к которым Гурьян,
по понятным причинам, не мог питать дружелюбных чувств. И не приведи
господи человеку столкнуться с ним в такую минуту! От переполнявшего гнева
в утробе Гурьяна воспалилось, его одолевала жажда, и бык спускался с
пригорка к Кочкам, где над черной прорубью подымался холодный пар.
   Гурьян же Дормидонтовнч тем временем взбирался ка пригорок, направляясь
к Карпушкиной хижине, чтобы послушать у окна, что там и как...
   Бык, завидев человека - существо, крайне для него враждебное. -
остановился, угнул темную лобастую голову и, трубя, начал выбрасывать
копытами снег-возле него взметнулось белое колючее облако. Острые снежинки
ударили в лицо Савкина, и старик тоже рассвирепел.
   - Уходи, Гурьян! - крикнул он быку.
   Гурьян не свернул с тропы, а быстро темною страшной громадой двинулся
на человека. Савкнн не дрогнул, нс отбежал. Под шубой знакомо и могуче
ворохнулись, вспухли, взбугрились мышцы, к пальцам, вискам и глазам
прихлынула кровь. Ноги сами собой раздвинулись, сделали стойку, колени
чуть подогнулись, пружиня. И в тот короткий миг, когда борода старика
шевельнулась от горячей струи воздуха, вырывавшегося из красных ноздрей
зверя, он успел ухватить железными своими пальцами за толстые короткие
рога, а потом неимоверным усилием мышц резко перекосил руки, крякнул,
свернул бычью шею, и огромная бурая туша рухнула у его ног.
   Но тут потерял равновесие и Гурьян Дормидонтович - подвели, видать,
старые ноги, не выдержали напряжения, ослабли, надломились, и Савкин
опустился на колени. Бык взревел, мгновенно поднялся, попятился и,
разбежавшись, вонзил в сбитого им навзничь старика оба рога.
   Гурьян Дормидонтович сумел еще сорваться с рогоя и, вытягивая по
красному от крови снегу кишки, побежал от бугая, но тот настиг его, опять
поднял на рога, подбросил раз и два и, стряхнув на снег, принялся месить
ногами...
   Так закончился этот поединок.
   Хоронили Гурьяна Дормидонтовича только его многочисленные родственники.
Поминки длились три дня. Черный крест везли до кладбища три пары лошадей,
и теперь, он, высоченный, толстый, виднелся далеко отовсюду.
   Бык Гурьян по настоянию наследника загубленного им старика был
приговорен обществом к смертной казни, но его спасло событие, куда более
важное и громкое, чем описанное выше.
   На пятый день после похорон Савкина-старшего в дом Харламовых прибежал
запыхавшийся и белый как снег Илья Спиридонович Рыжов и, крестясь и не
зная, с чего начать, насилу вымолвил:
   - Сват... слышь-ка... царя, вишь, спихнули!.. С чего бы это, а? Сват,
что же теперя будет, а?..
   Михаил Аверьянович и все, кто был в доме, ничего на это не ответили, а
стояли с раскрытыми ртами, никто из них не обратил внимания, как из дому
опрометью метнулся Ванюшка и с торжествующим криком: "Дядя Пашка, дядя
Пашка!" - побежал на задний двор, к погребу.



                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ



   1


   С того дня, как Илья Спиридонович пpинec свату небывалую новость, в
доме Харламовых нс стало покоя. С самого утра в него нaбивалось полно
народу, в основном молодых мужиков из беглых солдат, которых оказалось
гораздо больше, чем можно было предположить.
   И в этот день они собрались еще до рассвета. Сидели кто на лавках, кто
на невесткиных кроватях, кто прямо на полу у порога, примостившись на
собственной ноге, ловко подогнутой под себя. Говорили, курили - дым густым
слоем висел в комнате, так что нельзя уже было распознать лиц.
   Тут находились Михаил Песков и его дружок гармонист Максим Звонов, еще
раньше Павла Харламова и Ивана Полетаева оставившие по доброй воле своей
боевые позиции;
   Федотка Ефремов и Максим Мягков, изрядно хлебнувшие германских газов и
отпущенные с богом домой; сыновья Михаила Аверьяновича, Павел и шумевший
больше всех Петр; молчаливый и лукавый Иван Мороз; Иван Полетаев, который
тоже не встревал в спор, а сидел задумавшись и по всему было видно, что
мысли его далеки от того, что тут говорилось; сидел по соседству с Федотом
Ефремовым и Карпушка, бесцеремонно разместившись на мягкой и высокой
Фросиной постели, - он еще не совсем оправился от недавних побоев и тем не
менее был чрезвычайно активен; явился и сельский учитель Иван Павлович
Улимов, по прозвищу Кот; маленький, усатый, лобастый, с быстрыми,
круглыми, зеленоватыми глазами, он показывал мужикам портрет человека,
низко подстриженного, с длинным, как лошадиная морда, лицом, тонкими
поджатыми губами, оттопыренными ушами и согнутой рукой, засунутой за
френч, и горячо убеждал, что человек этот "спасет Россию, выведет
исстрадавшееся наше отечество на широкий путь цивилизации и прогресса" и
потому-де надо вести войну до победного конца.
   Мужички, казалось, готовы были согласиться с учителем, что на портрете
изображен именно тот, кто самим господом богом ниспослан на землю для
спасения их несчастного отечества, но вот только никак не могли взять в
разум, почему же для этого нужно продолжать войну.
   - На кой хрен твое отечество, коли меня в живых не будет, а семья моя с
голоду подохнет? - вполне резонно заметил Фсдотка Ефремов.
   - Тебя, Иван Павлович, видно, германцы еще газами не потчевали. Глотнул
бы этого гостинца - небось не стал бы кричать: "Война до победного
конца!"-поддержал Федота Максим Мягков, на землистого цвета лице его белым
накалом светились злые глаза.
   - Пускай Пишка Савкин воюет, а нашим ребятам хватит этой войны по
горло! - кричал Карпушка.
   Учитель гневался на непонятливый народ, принимался убеждать скова и,
теряя самообладание, начинал уж покрикивать на своих слушателей, а потом,
пскочнв, и вовсе удалился, но, видать, уж потому, что в комнату тихо вошел
Федор Гаврилович Орланин. Он посторонился, пропуская мимо себя Ивана
Павловича, проводил его долгим насмешливым взглядом и присел у порога,
подогнув, как и другие, под себя ногу.
   Вскоре Федор Гаврилович тоже показывал портрет, с которого на мужиков
глядел лысый человек с прищуренными глазами и маленькой бородкой. В
отличие от Ивана Павловича Федор Гаврилович не называл "спасителем России"
этого человека, а сообщил только, это возглавляемая и созданная им партия
стоит за то, чтобы немедленно заключить мир, заводы и фабрики отдать
рабочим, а землю - тем, кто ее обрабатывает, - крсстьянам. Это было ясно и
понятно, хотя недоверчивому и подозрительному по природе своей мужику и
нелегко было в это поверить, и вопросы сыпались на брланина, как пз мешка.
   - А кто будет отбирать землю у помещика?
   - А что будет с такими, скажем, как наши Савкпны?
   - Будут ли делить отруба?
   - А ежели вернется сызнова царь -тогда что?
   Федор Гаврилович терпеливо отвечал. Под конец он, вытирая рукавом
полушубка выступившую на лбу испарину, взмолился:
   - Хватит, ребята! Умаялся - сил больше нет.
   - Довольно. Замучили человека. Пущай Карпушка теперь говорит! Он больше
всех мешал! - подал вдруг свой голос Иван Мороз.
   Карпушке это не понравилось.
   - Кому ж это я мешал? - гневно спросил он Морозa. - Уж не тебе ли? Да
ты все одно ни хренинушки не слыхал, тетеря ты глухая, пенек с глазами!
Тебя б только с бабушкой Сорочихой спаровать, вот бы вы накалякались! Ее
спрашиваешь про Фому, а она тебе, анафема, про Ерему. Так же вот и ты... А
что касаемо Федора, так пускай уж попотеет нонче, коль пришел к нам.
Растеребил душу - пусть и лечит... Вот у меня к тебе вопрос, дорогой ты
наш Гаврилыч. Царя, стало быть, спихнули.
   Могу теперь я, скажем, в суд подать на Савкиных за увечье, какое они
мне, звери, за поганую икону-будь она неладна! - учинили? Могу ай нет?
   - Можешь. Но обожди маленько, - тихо сказал Федор Гаврилович.
   - И сколько же я должон ждать?
   - Сказано: маленько, - повторил Федор Гаврилович. - Найдется и на
Савкиных управа. Они своего дождутся. И очень даже скоро. И не только они.
Шабра твоего, Подифора, не минует... Маланья не убежала еще от него? Не
вернулась к тебе?.. Дура баба! Чего нашла в старике?
   - Кусок хлеба, чего еще? - хмуро выдохнул Карпушка. - Показал ломоть,
поманил - побежала...
   - Да и то верно: что с голодного человека спрашивать? - Федор
Гаврилович тяжко вздохнул. - Голод разум мутит.