аде аль выдумал все?
   - За кого же ты меня принимаешь, Михаила? - обиделся Карпушка. -
Отродясь не врал! Сам все, как есть, слышал, собственными ушами. Даже
присоветовал им с тобой покалякать, насчет саду.
   - Добре.


   16


   В просторном поповском доме разместились одновременно и сельский Совет,
и правление колхоза, и с небольшим своим бумажным хозяйством секретари
партийной и комсомольской ячеек Савкина Затона. Иван Харламов и двое
райкомовских уполномоченных находились в доме, когда туда уже далеко за
полночь заявился Митька Кручинин. Вид его был странный: лицо бледное,
глаза припухшие, побелевшие сухие губы потрескались. Он все время
облизывал их, но губы тотчас же снова высыхали.
   На Ивана и уполномоченных глядел несвойственным ему заискивающим,
просящим взглядом.
   - Ты что? - с удивлением уставился на него Иван, серый и вялый от
многих бессонно проведенных ночей.
   - Так... ничего.
   - Врешь.
   - Сам ты врешь.
   - А чего гляделки-то прячешь? Говори, что случилось?
   - Сказал, ничего... Да и не к тебе я, что пристал?
   Я вон к ним. - И Митька кивнул на райкомовских уполномоченных,
склонившихся над каким-то списком. - Пойдем со мной, может, поддержишь.
   - В чем?
   - Будто и не знаешь. Завтра раскулаченных увозят, и Польку мою тоже. -
Митька вдруг качнулся, на минуту закрыл глаза, а когда открыл их, они
блеснули прежней Митькиной отчаянной решимостью. - Не отдам я Польку.
   Слышишь? Не отдам! Я женюсь на ней!.. - После этого он смело шагнул к
столу, за которым сидели уполномоченные. Начал напрямик, зло, отрывисто: -
Прошу Пелагею Савкину вычеркнуть из вашего списка. Она за отца и деда не
ответчик...
   - То есть... как же это? - не совсем понял старший уполномоченный,
широкоплечий, сутулый мужчина лет сорока пяти. Он поднял на Митьку
усталые, глубоко запавшие и оттого казавшиеся темными глаза. - Как не
ответчик? Она дочь Епифана Савкина или не дочь?
   - Ну, дочь. Не она же наживала богатство... - Толстые губы Митьки
дрожали, он смотрел на уполномоченного уже почти враждебно.
   - Ты комсомолец?
   - Ну так что с того, что комсомолец?
   - А то, дорогой мой, что комсомольцу следовало бы знать о политике
партии по вопросу ликвидации кулачества как класса. Кулака надо вырывать с
корнем!
   - Полька не корень. Она моя жена... почесть.
   - "Почесть"? Хорошенькое дело!.. И что же будет, ежели все комсомольцы
поженятся на кулацких дочерях?
   Ты подумал, что говоришь?
   - Подумал. Я ее... В общем, мы любим друг друга...
   - Ах, вот оно как! Странные рассуждения члена бюро комсомольской
ячейки. Вижу, никакой воспитательной работы у вас тут нет, дорогие
товарищи! - И старший уполномоченный глянул в сторону молча слушавшего
Ивана Харламова с неподдельным сокрушением.
   - Значит, не можете оставить Польку? -спросил Митька, с трудом
сдерживая себя.
   - Не можем оставить, потому и не оставим... И давно у вас с ней... э...
это самое... "почесть"?
   - Не твое собачье дело, понятно? - сдавленно и уже откровенно враждебно
выдохнул Митька.
   - Ясно. И все-таки комсомолец должен стать выше личного, когда дело...
   - А катись ты... знаешь куда? - не дал договорить ему Митька.
   Он уже весь трясся, руки судорожно расстегивалирвали пуговицы
полушубка. Выхватил из кармана комсомольский билет и прямо перед носом
потрясенного уполномоченного разорвал на мелкие клочья. Обрывки серого
картона вспорхнули и разлетелись по всей комнате.
   Митька, сжимая и разжимая кулаки, хрипел:
   - Пошли вы ко всем... с вашим... Сказал, не отдам Польку!..
   Видя, что он заносит руку над головой уполномоченного, Иван кинулся на
него и вместе с райкомовскими представителями пытался связать руки ремнем,
но Митька раскидал их, успел-таки нанести удар одному из уполномоченных,
вскочил на подоконник, высадил окно вместе с рамой и убежал.
   Ни в тот день, ни позже вызванный из района наряд милиции так и не мог
найти Кручинина. Вместе с ним исчезла и Полька Пава.


   17


   Весна припозднилась, и яблони зацвели лишь в конце мая. Теперь, глядя с
правого берега Игрицы, уже трудно было различить, где и чей сад цветет.
Прошлой еще осенью порушены и убраны все плетни, и теперь это был один
большой сад колхоза имени Мичурина. Старшим садовником правление
определило Михаила Аверьяновича Харламова, в помощники себе он взял
Карпушку, несказанно обрадовавшегося такому назначению. Плетни ломали и
отвозили в село на топку печей комсомольцы, возглавляемые Иваном
Харламовым, а также Карпушка, которому такое дело пришлось особенно по
душе. С великим удовольствием он крушил прежде всего те, что отделяли его
собственный захудалый садишко от деревьев Ильи Спиридоновича и
раскулаченного в прошлом году Подифора Кондратьевича Короткова,
скончавшегося гдето по пути следования к месту высылки. И если б не
осокорь, возвышавшийся над бушующим морем в полную силу цветущих яблонь,
то нельзя было бы и признать, где же находился Карпушкин сад: он затерялся
среди других, чему Карпушка был только рад - теперь уже никто не мог
попрекнуть его никудышним садом. Важный и гордый, небывало серьезный,
ходил он от яблони к яблоне и по указанию Михаила Аверьяновича срывал
цветки с молодых, еще не достигших полной зрелости деревьев.
   Белые, бледно-розовые и пунцово-красные лепестки осыпали его курчавую,
некогда аспидной черни, а теперь седую голову, прилипали к щекам, потной
шее и выступавшим под мокрой сатиновой рубашкой лопаткам, два розовых
лепестка - похоже, с кубышки - умудрились както приклеиться к верхней его,
вытянутой губе, и теперь губа эта была словно подрумяненной. Карпушка
широко раздувал ноздри, жадно втягивал воздух и, прижмурившись, то и дело
восклицал со сладостным придыханием:
   - Господи бо-же ты мой, рай, да и только! Благодать!..
   Прервав Карпушкины излияния, Михаил Аверьянович велел заняться бывшим
Подифоровым садом, а сам направился в конец бывшего своего, туда, где
среди кустов калины нежданно-негаданно выросли посаженные кем-то из внуков
- наверное, Фросиным Мишкой - две яблоньки. В этом году они шибко зацвели,
и садовник решил не допустить преждевременной завязи. Он уже наклонился,
чтобы нырнуть под калину, но вдруг замер, пораженный раскрывшейся перед
ним картиной: в трех шагах от него, там, куда падали, дробясь о ветви,
солнечные брызги, на сложенном вчетверо стеганом, сшитом из нарядных
клинышков и треугольников одеяле лежал ребенок, усыпанный лепестками
цветов выросшей тут же кудрявой, уже отцветающей черемухи. В полуоткрытом
ротике его прозрачным пузырем надулась слюна, рубашонка задралась к
подбородку, и было видно, как матово-смуглый, молочного цвета животик
мерно, покойно колышется. Прямо в изголовье ребенка белели, качаясь на
тонких ножках три чашечки ландыша, на них дрожали капелюшки еще не выпитой
солнцем росы.
   Хрустнула ли сухая ветка под ногою Михаила Аверьяновича, кашлянул ли он
нечаянно, только слева от него, куда он не глядел, кто-то встрепенулся,
послышался испуганный женский голос:
   - Кто там?
   И второй голос - мужской:
   - Кто там?
   И тут Михаил Аверьянович увидел Митьку Кручинина и Польку Паву. До этой
минуты они, очевидно, спали на траве, возле траншеи, ведущей в землянку, а
сейчас сидели, вперившись в пришельца неприязненными, расширенными страхом
глазами.
   - Что тебе тут надо? - Митька поднялся и приблизился к Михаилу
Аверьяновичу.
   - Это я тебя хотел об этом спросить. Дерево, под которым ты стоишь,
посадил я. Да ты не бойся, не выдам, - успокоил старик и, не сдержав
улыбки, спросил, кивнул на ребенка: - Ваш?
   - А чей же? Наш. Зимой, в землянке прямо и народился. Мальчишка.
Андрюхой назвали. Лесной житель...
   Не выдашь, значит?
   - Не выдам.
   - Плетни убрали? - неожиданно спросил Митька.
   - Убрали. Нет зараз плетней, - тихо и грустно сказал Михаил Аверьянович.
   - Хорошо, - Митька шумно вздохнул. - Тут и я ночью свою руку приложил
вон к ихним плетням, - указал он на Польку Паву. - Не стерпел...
   - Зачем же ты хоронишься?
   - Боюсь, дед, посадят. И она пропадет с малым. - Митька вновь глянул на
притихшую, напряженно слушавшую их разговор Польку.
   - Но ведь и это не жизнь.
   - Знаю. А что делать?
   - Как что? Власть-то наша. Раньше, при царском режиме, в моем саду
Федор Гаврилович Орланин от жандармов прятался. То понятно. А ты от
кого?.. Гоже ли это, а? Приди в сельсовет, покайся, повинись - и тебе
простят. Не враг же ты, не шпи„н? Ну, может, дадут год принудиловки -
невелик срок. Ты молодой. Отбудешь, вернешься с чистой душой. Парень ты
крепкий и, кажись, с головой.Добре?
   - Нет, дед. Я вернусь, а они Пелагею к отцу отправят, на Соловки, аль
еще куда... А что я без нее? Зачем мне все... все это, когда без Полины
белый свет не мил?
   Все одно повешусь. Это уж я точно тебе говорю, старик...
   Так не выдашь?
   - Не выдам, - твердо сказал Михаил Аверьянович и сразу же нахмурился,
посерел лицом, думая о чем-то своем, глубоко скрытом.
   - Спасибо, отец...
   - Не за что. Но ежели, Митя, худое кому из людей сделаешь, тогда не
обессудь - заявлю. Я не потерплю, чтоб в моем саде скрывался преступник.
Не для того сажал я сад свой. Запомни это, Митрий!..
   От их ли голосов, от солнечных ли зайчиков, добравшихся до лица и
защекотавших его, но ребенок проснулся и громко, на весь сад, заплакал.
Полька встрепенулась опять, подхватила его на руки и, торопясь, не стыдясь
постороннего, широко распахнула кофту и, придерживая левой ладонью
большую, всю в синих жилках грудь, дала ее ребенку. Мальчишка заурчал,
замурлыкал, еще больше вывернул облитые молоком пухлые губки и, кося на
Михаила Аверьяновича глазенки, принялся жадно сосать.
   - Чем же вы харчуетесь? - спросил Михаил Аверьянович.
   - А чем бог пошлет, - ответила Полька Пава, мерно раскачиваясь, баюкая
сына. - Зимой тяжело было. Как бы не Митина мать, померли бы с голоду. Она
приносила по ночам кой-какую еду. А Настенька, подруга моя, твоя внучка,
вместе с матерью, тетей Фросей, яблоков сушеных присылали с Митиной
матерью. Ну, а сейчас полегче маленько стало. Прошлогоднюю картошку
собираем, сушим, а из крахмала пекем лепешки с конским щавелем. В Игрице
ракушки собираем, варим похлебку. А теперь вот моркошка дикая пошла. В
лесу много съестного. После половодья раст копали, рвали слезки. Молоко
мать приносит. Так вот и живем...
   - А где ж от половодья-то спасались?
   - В Панциревке. У Пищулиных... Дедушка, кто теперя в нашем доме?
   - Кажись, правление туда перебралось... Ну и как же думаете дальше жить?
   - В город подадимся. В Саратов. Вот Андрюха наш маленько подрастет, и к
осени - в город. Там ведь у меня брат, на заводе работает, - сказал
Митька. - Нам бы только справки...
   "И этому справки. Всем справки", - подумал с какойто смутной тревогой
Михаил Аверьянович и тут же вспомнил про сына Николая, работавшего
секретарем в сельсовете.
   Насосавшись, ребенок снова заснул. Мать положила его на этот раз под
яблоню. Михаил Аверьянович стал обрывать цветки, и цветки эти, как первый,
еще нежный, чистый, пушистый снег, запорхали между ветвей, и через полчаса
внизу было все белым-бело, и ребенок спал уже в этом белом пахучем
царстве, на ничтожно малом кусочке огромной и теплой планеты, на которой
нашлось и ему место, не ведающему ни того, что творилось вокруг него в
этом необъятном, растревоженном мире, ни того, для каких - малых, великих
ли - дел родился он, новый житель земли.
   - Ну, бувайте! - сказал Михаил Аверьянович, когда работа была
закончена. - А ты, Митрий, подумай о моих словах. Ты не бандит, а живешь в
лесу, как те, зеленые...
   Митька не ответил.
   Возле шалаша Михаила Аверьяновича стоял Карпушка. В волнении сообщил:
   - Почудилось мне, Михаила, будто дитенок гдей-то заплакал.
   - Почудилось, - сказал Михаил Аверьянович, пряча от Карпушки глаза. И
заспешил перевести на другое: - Ты кончил с Подифоровым?
   - Кончил. Сейчас пойду шалаш свой поправлю. Хоть мы с тобой и приятели,
а два медведя в одной берлоге не живут. Лучше уж я буду там, а ты - тут.
Так-то надежнее сторожить колхозный сад. Вот бы нам еще книги какие по
садову делу. Ванюшка обещал раздобыть. Хотят они нас с тобой к самому
Мичурину в город Козлов командировать, чтобы поглядеть, как там у него,
опыт, стало быть, перенять. - Размечтавшись, Карпушка уже подстегивал и
без того резвую свою фантазию, и она неудержимо понесла его. - А потом
пригласим и его к себе в гости. Наш сад через десять - пятнадцать лет
наилучшим во всем Сысыере будет, из заморских стран зачнут наведываться к
нам, учиться у нас, стало быть... А когда построим коммунизм, вся наша
Земля-планида будет один сплошной, без единого голого пятнышка, сад. Это я
уж точно знаю, в ученой книжке так пропечатано. Вот оно какое дело,
Михаила!.. Ну, я пойду подновлю шалашишко. А когда мы за осокорь-то
возьмемся? Можа, оставим его для красы, а?
   - Потом порешим и с осокорем. Сейчас не до него.
   Ты иди делай свое дело.
   Случилось так, что, отыскивая для шалаша сухие палки, Карпушка забрел и
к черемухе, под которой было убежище Митьки Кручинина и маленькой его
семьи. Сам Митька спал. Карпушку видела лишь Полька Пава. Обнаружив такое,
Карпушка так перепугался, что уже через десять минут был в Савкином
Затоне, а еще через час Митька был арестован и отправлен в Баланду.
   Польку Паву с ребенком оставили у Мнтькиной матери.
   - Зачем ты это сделал, Карпушка? - спросил Михаил Аверьянович.
   - Он же, бандит, передушил бы нас тут.
   - Дурак ты! Какой же он бандит?
   - Раз от властей скрывается, стало быть...
   - И еще раз дурак.
   - Это почему же? - обиделся Карпушка. - Человек совершил преступление и
должен ответ держать.
   - Какое преступление?
   - А уполномоченного побил?
   - Так тому уполномоченному и надо. Не разобрался, в чем дело, не
поговорил с парнем... Ванюшка рассказывал мне, как все случилось. Разве ж
так можно?
   Михаил Аверьянович умолк, встретившись с Карпушкиным взглядом:
всегдашнего простодушия в его глазах как не бывало. Злой, ощетинившийся,
смотрел он на своего старого друга с величайшим укором. Заговорил трудно,
с болью:
   - Может, ты, Михаила, забыл, как Андрей Савкин твои яблони с корнем
выдергивал, как над Улькой измывался, как его покойный батюшка твою мать
на колени ставил? Забыл? Ну, так и забывай! А я не забуду вовек, как за
паршивую икону, распро... их мать, они, Савкины эти, заставили меня кровью
харкать! Это ведь я своей глупой Маланье могу все прощать - сошлись без
любви, разошлись без нее, этой самой... теперя сызнова вместе.
   Зла на нее у меня нету. Не от сладкой жизни бабенка мечется. А энтих...
я б их всех своими руками... И Митька, раз кровью помешался с бандитской
породой, - нету ему от меня пощады. И на Страшном суде не раскаюсь, что
выдал его, сукиного сына, властям. Не царским властям, а своей родной
Советской власти выдал! И ты меня, Михайла, не попрекай! У меня своя
голова на плечах!
   На другой день стало известно, что Митька по пути в Баланду бежал
из-под стражи. Его везли в телеге, по бокам сидели с револьверами два
милиционера, и когда дорога за Панциревкой пошла no. - над крутым берегом
Игрицы, Митька в один миг растолкал милиционеров в разные стороны и
прыгнул в воду с трехметровой высоты.
   Не успели конвоиры прийти в себя, как он уже подплывал к левому,
лесистому берегу. Несколько пуль, пущенных вдогонку, всхлипнули возле
Митькиной головы, а через минуту он уже скрылся в прибрежных зарослях
камыша и тальника.
   А неделю спустя в глухую, непогожую ночь, когда сад шумел, как море во
время шторма, когда черные горизонты полыхали грозными языками молний и
глухие раскаты грома надсадно ухали в кромешной тьме, когда смолкли
соловьи в крыжовнике, когда мятущиеся ивы над Игрицей купались макушками в
ее высокой черной волне, свистя и стеная, Митька подкрался к Карпушкиному
шалашу и поджег его. Острые лезвия пламени вспороли соломенную крышу,
обожгли яблоневые ветви и вонзились в аспидно-черный мрамор неба,
могильной плитой нависшего над тревожно гудящим садом.
   - Карау-ул!.. - слабо прозвучало в шуме деревьев, в далеком, грозном
гуле грома, в звонком выхлопе разъярившегося пламени.
   Карпушка, задыхаясь в дыму, пытался открыть дверь, но она была подперта
снаружи толстой слегою. Проснувшийся от треска загоревшихся яблонь Михаил
Аверьянович кинулся на помощь Карпушке, но было уже поздно:
   обнажившиеся красные ребра шалаша надломились, рухнули, пламя взыграло
еще яростнее; нырнувший в эту огненную крутоверть, Михаил Аверьянович
успел выхватить из-под пылающих обломков шалаша тело товарища, на нем
самом горели рубаха, штаны, волосы в бороде опалило. Красным факелом
пролетел он по саду к Игрице, а потом, выбравшись из воды, в беспамятстве
пролежал на ее берегу до утра в обнимку с другом, похожим теперь на
большую, отдающую холодным, сырым, острым, угарным дымком головешку. Ветер
к рассвету разогнал тучи, затем и сам стих, горизонт побелел, и сад,
молчаливый свидетель только что закончившейся драмы, тревожно вздыхая,
склонил свои зеленые ветви над людьми, без которых он будто сразу же
поскучнел.
   На похороны Карпушки неожиданно пришло чуть ли не полсела. Как это
часто бывает с людьми, только теперь, после смерти человека, они поняли,
как близок и дорог был он им. Без роду, без племени, явившийся неведомо
откуда, из каких краев, Карпушка давно стал частью их самих, таким же, как
они, затонцы, и только, может быть, лучше многих из них научен жизнью не
роптать, не падать духом, когда она, жизнь, прижмет, придавит тяжким своим
прессом, мог искуснее прятать сердечную боль-тоску свою за немудрой
шуткой, за не приносящей никому зла смешной выдумкой. Не за то ли прежде
всего он был и любим ими?
   Смерть Карпушки была очень не ко времени, потому что подстерегла его
как раз в тот момент, когда он, претерпев все тяготы нелегкой своей доли,
выкарабкался наконец на дорогу, к которой сознательно и бессознательно
стремился всю свою долгую скитальческую жизнь, ту самую дорогу, по которой
мог идти прямо, не горбясь, идти без трусливой оглядки, никого не
страшась, ни от кого не прячась, никому-ни себе, ни другим-не мороча
голову разными небывальщинами, - в тот самый момент, когда он стал вдруг
тем, кем был в действительности, то есть очень разумным, трезво мыслящим
мужиком, когда ему уже незачем было притворяться затонским петрушкой,
когда он мог говорить людям то, что думал, говорить всерьез, с сознанием
человеческого своего достоинства.
   Хлопоты о похоронах взяли на себя Харламовы, с которыми Карпушка
сдружился с давних пор и был как бы членом их семьи. Заделавшийся
колхозным хлебопеком, однорукий Петр Михайлович Харламов с помощью
Дарьюшки, Фроси и Фени, а также своих дочерей Любоньки и Маши готовил
поминки. В день же похорон и сам Петр Михайлович, и все женщины
присоединились к траурной процессии.
   Над Савкиным Затоном плыли скорбные мелодии - играл духовой оркестр,
присланный из Баланды по просьбе секретаря затонской комсомольской ячейки
Ивана Харламова. Ближе всех к гробу шли, обнявшись, Меланья и Улька,
переселившаяся к Карпушке после раскулачивания отца. Обе плакали. Меланья
время от времени начинала причитать. Другие шедшие за гробом бабы
крепились, но недолго. Вот и они понемногу одна за другой зашмыгали
носами, потащили к глазам концы платков, а потом вдруг заплакали все
сразу, взвыли по-вольчьи протяжно, тоскливо, страшно - никто так не плачет
по умершему, как женщины, и не потому ли, что им, дающим жизнь, особенно
ужасна и ненавистна уносящая ее смерть?..
   На затонском кладбище, неподалеку от могилки Настасьи Хохлушки и
Сорочихи, над свежим холмиком впервые был поставлен не крест, а
сооруженная комсомольцами жестяная красная пирамида с пятиконечной звездой
на самом ее острие. Чьи-то женские руки повесили на пирамиду венок из
луговых цветов, воткнули несколько кустов сирени. Иван Харламов выцарапал
слова:
   "Карп Иванови