ает их механически, слушая, как другая
подхватывает, словно спешит на выручку:

   Подружка моя,
   Как мы будем продавать?
   А не стыдно ли нам будет
   На базаре с ним стоять?

   Строгие, почти скорбные, они вместе прошли круг и, не меняя выражения
лиц, запели одновременно еще громче:

   Подружка моя,
   Продадим задешево,
   Своих денежек добавим
   И купим хорошего.

   Потом они смолкли. Наступила тягостная тишина.
   Черноглазая- сделала еще одну попытку вспугнуть эту противную тишину,
за которой - она знала - последуют слезы. Запела с нарочитой
беззаботностью:

   У меня миленка два.
   Два и полагается:
   Если один не проводит,
   Другой догадается.

   Но едва закончила, кинулась к Фросе, ткнулась головой в ее колени и
разрыдалась.
   Фрося, гладя ее голову и плечи, говорила ласково:
   - Что ты, доченька, голубонька моя, господь с тобой! А еще комсомолка!
Придут ваши суженые-никуда не денутся. Еще такую -свадьбу сыграем!..
Позовешь, чай, на свадьбу-то?
   Девушка подняла голову и, все еще всхлипывая, но уже смеясь сияющими
глазами, шмыгая носом, часточасто замигала ресницами, смаргивая слезинки,
пробормотала припухшими, мокрыми, плохо слушающимися губами:
   - Позову, Фросинья Ильинишна!
   Она поцеловала Фросю в губы и ощутила запах и вкус яблок, и ей
почему-то стало совсем легко и весело.
   - Пойдемте, девчонки, в правление. Там небось уже газеты привезли.
Сводку почитаем.
   Они ушли. А Фрося осталась. Она попросила свекра перевезти ее через
Игрицу в бывший свой старый сад.
   Там она отыскала в темноте медовку и присела возле нее, прислонившись
горячей спиной к шершавому стволу, и так просидела, не сомкнув глаз, до
рассвета. Всю ночь ее сторожил молодой, недавно народившийся месяц, то и
дело заглядывая на нее через тихо покачивающиеся ветви яблонь.


   22


   Войне, казалось, не будет конца. Каждую весну, как и прежде, Михаил
Аверьянович выезжал в сад бороться с ледоходом. Правда, до войны ему часто
помогали сыновья, внуки и вообще колхозники. Теперь мужиков в селе не
было, а женщин старик не хотел тревожить - надеялся на собственные силы. В
эту весну, так же как и много лет тому назад, в памятное ей утро, Фрося
снова попросилась взять ее с собой, но свекр отказался.
   Старик вышел из дому очень рано. Лодка, как и в прежние времена,
ожидала его возле Ужиного моста.
   Нелегко было преодолеть встречное течение. Чтоб проплыть по быстрине,
по основному руслу Игрицы, то есть самым кратчайшим путем, - об этом и
думать было нечего: течение сильное, к тому же по реке сплошной массой
мчались огромные льдины. Пришлось сначала выбраться на Малые луга, похожие
теперь на море, обогнуть терновник, по самую макушку утонувший в воде.
Средним переездом достигнуть Вонючей поляны, а через нее лесными дорогами
доплыть до старого сада, которому и угрожали льдины, - новый сад был на
возвышении и не затоплялся даже при самых больших разливах Игрицы.
   На все это путешествие ушло не менее трех часов, хотя Михаил
Аверьянович и очень торопился. Одежда на нем взмокла от пота, глаза
налились кровью, мускулы ног и рук от перенапряжения дрожали, а шапка
давно уж валялась на дне лодки. По пути с затопленных полян подымались
стада диких уток, их отражения метались в зеркале чистой, как стеклышко,
спокойной воды.
   Положив весла, чтоб передохнуть, Михаил Аверьянович задирал голову
кверху и следил за утиным семейством, определяя, где оно опять сядет. Утки
долго еще кружили над лесом. Михаил Аверьянович не спускал с них глаз.
Время от времени он бормотал себе под нос, пряча в светлой бороде улыбку:
"В Штаниках спустились, нет, мабудь, в Брыкове", или: "В Лебяжьем
скрылись, а можа, и в Осошном".
   Слева, в высоких ветлах, темной стеной заслонявших Савкин Затон от
подступившего вплотную лесного массива, громко кричали грачи, суетясь у
своих многоэтажных гнездовищ. И Михаил Аверьянович с тоскою подумал о том,
что вот скоро сойдет полая вода, грачельник сделается доступным для
ребятишек и не раз подвергнется разгрому-нет от них, шкоденят, спасения ни
птице, ни малому зверю.
   Михаил Аверьянович вдруг подумал, что никто так не любит природы, как
старый да малый, никого так не тянет в лес, на луга, в поле, на реку с
удочкой, в сад, как детей да стариков. Может быть, потому, что дети острее
чувствуют свою близость к только что породившей их природе, чувствуют всем
существом своим, что они часть земли, капля ее, ее росинка? Может быть,
потому, что они переполнены неукротимой, распирающей их жаждой открытий?
Ну, а старики? Какая же сила их влечет к природе? Или уж земля кличет
снова к себе: пора. Или под старость человек глубже понимает великое
значение живой природы? Или на поле, в лесу, в саду, у реки легче
работается его износившимся легким, покойнее дышится и думается о прожитом
и пережитом?
   Но почему же в таком случае дети бывают одновременно и друзьями
природы, и ее разрушителями? Отчего они истребляют птичьи гнезда,
уничтожают норы зачастую безобидных зверьков, безжалостно ломают деревья,
топчут цветы, срывают недозрелые яблоки? Отчего?
   "Вот ты, умный, ученый человек, объясни-ка ты мне все это! - мысленно
обрушивался Михаил Аверьянович на знакомого учителя затонской семилетки,
любившего похаживать в сад и лакомиться яблоками, - говорить ты вон какой
мастер. И про коммунизм, и про войну, и про второй фронт - про все
сказывал. Все-то ты знаешь, про все наслышан. А вот почему не учишь
детишек, чтоб они берегли каждый кустик, каждое деревце, каждую былинку в
лугах, каждое птичье гнездо, каждый цветок на яблоне?"
   Михаил Аверьянович вздохнул и взял весло.
   В сад он приплыл как раз вовремя. От плотины, где в узком проране,
против Вишневого омута, ревели, пенясь и клокоча, вешние воды, вытесненные
другими льдинами, обходя сад слева и беря его в полон, двигался целый
легион таких же громадин. Одна из них, крутнувшись, отколов от себя
метровый кусок, вырвалась вперед, обогнула шалаш и устремилась прямо на
медовку, судорожно, как утопающий, простиравшую над водой вздрагивающие
сучья.
   Михаил Аверьянович успел упереться в льдину багром и оттолкнуть ее.
Льдина неохотно подалась, покачнулась и, увлекаемая быстриной, проходящей
по центру сада, между двух рядов яблонь, сначала медленно, а потом все
скорей и скорей поплыла туда, откуда и пришла, - к плотине; там она
наскочила на другую льдину, с разбегу вползла на нее и, обнявшись, точно
перед смертным часом, вместе они с грохотом протиснулись через горловину
плотины и, нырнув, исчезли в черной бурлящей пучине омута. Михаил
Аверьянович сообразил, что ему надо закрепить лодку возле медовки, так как
главное течение было тут и ледяные полчища пойдут через эту яблоню и
близко от нее. И не успел он как следует прикрутить челнок к толстым
сучьям, как новая махина вывернулась из-за шалаша, просунулась с шумом
между зерновкой и дубом и, разбежавшись, долбанула по борту лодки так, что
Михаил Аверьянович едва устоял на ногах.
   Яблоня, однако, и на этот раз была спасена. Теперь Михаил Аверьянович
уже закрепился у дерева поосновательнее и встречал новую льдину во
всеоружии. Ежели льдина была слишком большая, он ее придерживал багром и
ударами пешни раскалывал на несколько частей - в таком виде льдина была
уже безопасной и для остальных деревьев.
   Бой продолжался весь вечер и всю ночь, и под утро силы стали покидать
старика: дрожали ноги, руки, звенело в ушах, по вискам колотили какие-то
молоточки, все тело сделалось дряблым, неупругим, будто избито палками; во
рту сухо, несмотря на то что Михаил Аверьянович часто наклонялся, черпал
пригоршней студеную воду и пил, пил... "Что же это ты? - спрашивал он сам
себя с укоризной и горько усмехаясь. - Не годится так-то.
   И сам погибнешь, и погубишь сад, а он нужен - ох как нужен! - людям. А
ну-ка, взбодрись, старина, взбодрись!
   Та-а-ак!" Мышцы рук и ног и всего уставшего тела вновь напружинивались,
и пешня и багор не были теперь уж такими тяжелыми, звон в ушах затихал,
дышалось вольготнее. "Нет, шалишь, разбойница, не пущу!"-кричал Михаил
Аверьянович подплывающей льдине и обрушивал на нее пешню.
   В короткие минуты передышки, когда очередная льдина, запутавшись в
густых вершинах терновника, где-то за шалашом, немного задерживалась, он
торопливо вынимал из сумки ржаной хлеб и жадно ел, мысленно грозя
надвигающемуся врагу: "Вот погодь, зараз подкреплюсь, встречу тебя как
следует!" Потом и вправду встречал!
   Только крошево и брызги летели во все стороны от неосторожно подплывшей
и норовившей смять его льдины.
   Во вторую ночь ледоход неожиданно приостановился.
   В кустах терна, вишни и калины тихо журчала вода, гдето близко призывно
крякала утка, шлепнулся возле нее тяжело и звонко селезень. Над темным
затопленным садом неслышно пролетела какая-то ночная птица,, черканула по
воде быстрой тенью. Из-за леса выглянул месяц, занес над его макушками
острый, изогнутый, холодный клинок, бросил меж яблонь, боязливо
перешептывавшихся о чем-то голыми вершинами, прямо на убегающую черную
воду серебристый коврик. Мимо лодки неслышно проплыло бревно, за ним -
стайка белых щепок.
   Отдыхая, Михаил Аверьянович задумался. Многое вспомнилось ему в ту
весеннюю ночь. Вспомнил он свою молодость, несчастную свою и Улькину
любовь, вспомнилась Фрося, просьба взять ее с собой, ее расширившиеся,
испуганные, скрывающие что-то и чего-то ждущие глаза. Вспомнил про сыновей
и внуков... Мысли эти утомили его, и Михаил Аверьянович не заметил, как
заснул.
   Проснулся он от страшного скрежета и невыразимой боли в груди. Огромная
льдина наскочила на лодку, прижала Михаила Аверьяновича к яблоне, и
задыхаясь, он почувствовал, что погружается в воду. Это чуть было не
погубило его, но это же самое и спасло ему жизнь: окунувшись с головой, он
высвободил зацепившуюся за него льдину, та царапнула за ствол медовки
нижним своим, подводным, острым краем, и, когда Михаил Аверьянович
вынырнул и ухватился за первый попавшийся под руку сучок, льдина, медленно
поворачиваясь и покачиваясь из стороны в сторону, грузно уплывала по
лунной дорожке в направлении Вишневого омута.
   Подтянувшись за ветви яблони, Михаил Аверьянович кое-как перевернул
лодку, поставил ее на место и выплеснул воду. Вновь утвердившись на дне
своего суденышка, он не увидел ни топора, ни багра, ни пешни, ни весла, ни
сумки с хлебом - одно потонуло, другое унесло течением. А льдины между тем
пошли снова, и одна из них была уже совсем близко. Михаил Аверьянович
поднатужился и толкнул ее ногой раньше, чем она коснулась лодки, и льдина
скользнула мимо. Это ободрило человека, и он был даже рад тому, что
впереди двигалось еще много светло-зеленых глыб - это, по крайней мере,
обеспечивало постоянной и спасительной для него работой, потому что
согревало промокшее в ледяной воде тело.
   Так прошел конец второй ночи, потом прошли еще день и еще ночь, а на
третье утро, когда ноги Михаила Аверьяновича уже отказались держать его, а
руки, будто двухпудовые гири, тянули книзу и больно ныли, красные,
воспаленные веки сами собой закрывались, сердце сдавило обручем, ледоход
прекратился. Михаил Аверьянович, бессильно опустившись на дно лодки и еще
не веря, что все кончилось, некоторое время ждал нового ледового
нашествия, хотя и не совсем понимал, как он мог бы еще продолжать
поединок. И лишь к полудню, изловив плывшую мимо длинную палку, он отвязал
лодку и, упираясь в дно, стал медленно выгребать на лесную дорогу. Он не
помнил, как достиг Узенького Местечка, как причалил к берегу и как пришел
домой.


   23


   Михаил Аверьянович простудился. Он лежал на печи в доме Фроси, которая,
хоть и отреклась от мужа, попрежнему слушалась во всем свекра.
   Старик был в жару. Никто из Харламовых не помнил, чтобы он когда-нибудь
болел раньше. Существует поверье, согласно которому никогда не болевший
человек, однажды захворав, уже не подымется более, непременно умрет. В
семье Харламовых об этом знали все, хотя и не подавали виду, что знали. К
тому же старик казался несокрушимым, и как-то не верилось, чтобы смерть
могла сломить его.
   Она и не сломила при первой своей попытке. Могучий организм, как и
ожидалось, оказал яростное сопротивление, и смерть отступила.
   Никому было невдомек, что смерть отступила временно, для того только,
чтобы собраться с силами и, улучив удобный момент, ринуться на новый
штурм...
   Едва встав на ноги, Михаил Аверьянович потребовал, чтобы его отвезли в
сад.
   - В какой тебя, тять? - спросил Петр Михайлович, усадив отца на телегу.
-
   - В старый.
   С трудом переставляя слабые, дрожащие ноги, поддерживаемый Иль„й
Спиридоновнчем, приплывшим сюда через Игрицу проведать свата, Михаил
Аверьянович переходил от одной яблони к другой, подолгу останавливаясь у
каждой. Сейчас он напоминал старого генерала, который был уже немощен
телом, которому пора бы уж в отставку, но в нем еще жил воинственный
непобедимый дух бывалого солдата, и генерал продолжает командовать -
инспектирует свое войско и устраивает ему частые смотры.
   Была пора цветения. Шестидесятую, кажется, уж весну встречает здесь
Михаил Аверьянович.
   Внешне сад был прежним. Яблони и груши цвели вроде бы так же дружно,
как год, и два, и три года тому назад, а садовник почему-то хмурится, он
что-то видит неладное, ему что-то не нравится.
   Что же?
   Свой обход он начал с кубышки - она была его давней слабостью, к тому ж
кубышка-дерево самое плодовитое. Это ее сочными и вкусными яблоками
девчата и подростки утоляют на поле в самые знойные августовские дни
одновременно и жажду и голод. Кубышка, как известно, нежна, капризна и
любит полив. Теперь ее никто не поливал: все наличные людские силы артели
были заняты в поле, а Илья Спиридонович, довольно-таки одряхлевший
старикашка, не мог справиться с двумя большими садами, ему бы впору спасти
пасеку. Кубышка цвела буйно, но в ее цветках не было прежней ядрености и
свежести, запах их был не таким плотным, как раньше, и сама яблоня не
улыбалась так солнечно, как бывало, гордясь своей силой, а словно бы
присмирела, призадумалась; ее жадным корням явно не хватало дополнительной
влаги, а ветвям -ласковой человеческой руки, которая бы все время холила
их.
   Еще горше было глядеть на медовку. Она и прежде часто хворала, а сейчас
совсем захирела. Цвела вполсилы. Многие сучки на ней засохли и, мертвые,
торчали в разные стороны, как немой упрек позабывшим про них, про больную
их мать людям. Цветки на медовке были алы, но то был румянец безнадежно
больного, каким бывает он на щеках чахоточного человека.
   Анисовки выглядели молодцами, хотя и среди их сучьев можно было
заметить несколько сухих, не снятых вовремя веток, напоминающих редкую
седину в голове человека, к которому незаметно подкрадывается старость.
   Другой бы и не увидел их, прошел бы мимо, удовлетворенный белой кипенью
цветков, сквозь которую не скоро разглядишь тонюсенький умерший сучочек,
но от глаза Михаила Аверьяновича ничто не могло укрыться: в этом саду ему
было ведомо и знакомо все-все, до малейшей царапинки на каждом, деревце,
на каждой ветке. Он потянулся к ближайшему сухому сучку, осторожно, чтобы
не повредить живому, сломал его и долго с хрустом мял в руке. Ноги его
совсем ослабли, и он присел на землю.
   Долго и трудно дышал. Потом оперся о руку свата, приподнялся, и они
поковыляли дальше.
   Приблизились к грушам. Они цвели хорошо. Правда, что-то неладное
стряслось и с ними. В их внешнем обличье не было прежней гвардейской
выправки, сучья не так уж плотно прижимались к материнскому стволу,
кое-где они оттопырились, обвисли, точно обессилевшие, пораненные руки.
Самое неприятное, однако, заключалось в том, что у одной груши высохла,
казалось, ни с того ни с сего, макушка, когда-то гордо вознесшаяся ввысь и
раньше всех встречавшая восход солнца, - значит, она не будет больше
расти...
   Китайские яблони выглядели еще молодо, лишь несколько веток было
сломлено детьми еще по осени, а теперь эти ветки безжизненно висели на
тонких жилах коры.
   Неприхотливые антоновка и белый налив для неискушенного глаза были
прежними, здоровыми, основательными, полными упругой энергии деревьями. Но
старик Харламов и тут обнаружил непорядок. Сорвал несколько цветков, долго
нюхал их, пробовал на язык, разжевал и под конец, сморщившись, как от
внезапной боли, выплюнул.
   В соседних садах, образовавших вместе с бывшим харламовским один
большой колхозный сад, наблюдалась та же картина.
   Только у самого шалаша, куда Михаил Аверьянович и Илья Спиридонович
вернулись после своеобразного путешествия, они увидели в полной красе
раздобревшую, раздавшуюся в длину и ширину зерновку - этому дикому
созданию все было впрок...
   - Худо, сват. Погано! Помрут яблони без присмотра.
   Не могут они жить без человека, - только и сказал Михаил Аверьянович
своему необычно молчаливому спутнику.
   Потом они вошли в шалаш, присели на плетеную кровать и надолго затихли.
   ...Знали ли те немецкие артиллеристы, которые страшным, черным утром 22
июня 1941 года наводили жерла орудий на какой-нибудь наш пограничный
городок, - знали ли они, что их снаряд полетит так далеко и смертельно
ранит и вот этот тихий сад?..
   Старый садовник был, однако, еще жив. Его сердце стучало, гнало по
жилам кровь. Он готов был вступиться за свое детище и спасти его - не зря
же поднялся он с постели! Михаил Аверьянович ждал того часа, когда в его
мускулах почуется прежняя мощь, когда ноги перестанут дрожать, а глаза
заволакиваться пеленою.
   Он ждал и не знал, что смерть подкрадывалась не только к его саду, но и
к нему самому. На этот раз, чтобы действовать наверняка, она обзавелась
союзниками...
   С фронта одно за другим пришли извещения о гибели внуков Ивана, Егора,
а чуть позже и Александра с Алексеем.
   Когда старик устоял и перед этим ударом, ему был нанесен еще один,
может быть самый страшный.
   Как-то под вечер в сад к Михаилу Аверьяновичу пришла Меланья, супруга
покойного Карпушки. Она посидела часок, попила чайку с малиной, до
которого была большой охотницей, помянула добрым словом вместе с
Аверьянычем Карпа Ивановича и, уже собираясь уходить, как бы между прочим
обронила:
   - Ульяна-то Подифорова преставилась...
   Сначала ему показалось, что на его голову обрушили кувалду. Глаза
мгновенно налились кровью, тысячи разноцветных точек замелькали перед
ними. Потом острой болью полоснуло в левой части груди. Боль эта мгновенно
ударила в шею, в плечо, в левую руку, в ногу, потом охватила все тело.
Затем она стала быстро утихать, утихать и, наконец, совсем утихла.
Наступило блаженнейшее состояние покоя. Но то была черта, за которой,
приблизясь вплотную, стояла смерть.
   В кустах крыжовника запел соловей - звонко, сочно, с переливами и
прихлебом.
   Но соловей запоздал.
   Мертвые песен не слышат...


   24


   Сад погибал на глазах у Фроси, и она хотела, но не могла ничем помочь
ему.
   - Не разорваться же мне на части, - говорила она отцу, когда тот
приносил ей очередную невеселую сводку о саде и просил помочь людьми. -
Петр Михайлович захворал - может, и не подымется больше. Теперь все на
моих плечах. Нет у меня ни единой души, тять. Девчат всех забрали в
Баланду на ремонт тракторов. Ребятишки сидят по домам - не во что их обуть
и одеть. Да и отощали сильно, какие из них работники! А ведь осень, холода
наступили...
   Зима в тот год была лютой. Свирепые морозы ударили уже в начале ноября.
Они застали затонцев врасплох - во дворах не было ни хворостинки. Люди
остались без топлива. Избы ослепли. Из-под насупленных соломенных крыш
мрачно глядели они на мир бельмоватыми, промерзшими окошками. Ни один
солнечный луч не мог проникнуть внутрь жилья сквозь толстый слой льда на
стеклах.
   У озябших детей не хватало мочи дыханием своим проделать крохотные
зрачки, чтобы окна хоть чуточку прозрели. Печи стояли холодные и
враждебные. От них который уж день не исходило благодатно