счастливом страхе разбегались по домам; человек в союзничестве со
всемогущей природой создал для любви и ее вечной неумирающей песни этот
земной рай.
   - Ну вот и нет больше прежнего Черного омута, - сказал как-то Михаил
Аверьянович. - Остался, однако ж, на радость людям и птицам омут Вишневый.
Вот таким и должен он быть всегда.
   - Он и останется таким, коли люди же его не погубят, - отозвался Илья
Спиридонович, назначенный пчеловодом колхоза и вместе с Харламовым-старшим
проводивший -дни и ночи в саду. Его ульи были расставлены в новом саду
вокруг омута, и теперь старик был вроде хозяина всего здешнего края и на
правах такового мог судить обо всем категорически. - Одна маета была от
старого-то омута: и комарье плодилось на нем, и страхи разные. А теперь
благодать - ни тебе комара, ни тебе ведьм. Живи человек в свое
удовольствие. Так-то вот!
   Михаил Аверьянович, вообще-то и сам любивший порассуждать, был в тот
день почему-то внутренне сосредоточен и как бы чем-то встревожен.
   - За каждым деревцом нужен глаз да глаз, а ведь нас с тобою, сват,
только двое, - заговорил он, присаживаясь на пенек. - Справимся ли?
Погибнет сад, что тогда будет? Вчера просил у председателя людей - надо бы
молодые яблоньки окопать, полить напоследок, - не дал. "У меня, говорит,
дела поважнее!" И не то меня, сват, обидело и напугало, что не дал людей,
а вот это самое словцо: "поважнее". В нем-то и вся суть.
   Сад, стало быть, для него - дело второстепенное. Вот где может крыться
гибель нашего сада! Так и сказал - "поважнее"... Неразумный он человек.
Что может быть важнее сада?! Оно, конечно, без яблоков прожить
можно-яблоки не хлеб, но что это будет за жизнь?!
   - Это уж так, - поддакнул Илья Спиридонович.
   Воодушевленный его поддержкой, Михаил Аверьянович продолжал еще горячей:
   - Помрут сады, сухота и скука пойдут вокруг. Вот об чем надо подумать.
А то ведь оставим нашим детям и внукам да правнукам не землю, а голый
шар... Земля нынче принадлежит простым людям - ее работникам.
   Кому ж о ней позаботиться, как не им? Ведь и при коммунизме людям жить
на земле, а не в небесах. И о ней, землице нашей, вся наша печаль-забота:
не иссушилась чтоб, не была б она яловой, бесплодной то есть, чтобы для
людей завсегда был хлеб, завсегда был сад, были луга, моря и реки. Лучше и
краше нашей земли, мабудь, ничего нет на свете. И жить нам на ней веки
вечные...


   20


   Около десяти лет прошло с той поры, как Илья Спиридонович Рыжов
поселился в колхозном саду у Вишневого омута. Десять лет прожил он в
обществе хлопотливого свата и не менее хлопотливых пчел, занятых с утра до
позднего вечера своей мудрой работой. Михаил Аверьянович выхаживал молодые
деревца, лечил старые, делал прививки, окапывал, поливал; пчелы с
удивительной неугомонностью носили нектар-это сладкое и душистое чудо,
сотворенное все той же всесильной и всемогущей природой.
   Только в особо жаркие дни, в обеденное время, с ближайших полей в сад
прибегали на часок-другой отдохнуть и покупаться в омуте и речке
разморенные жарой девки и парни. От них пахло полуденным зноем, полынью,
ржаным колосом, чабрецом, сухой березкой и всеми теми неуловимыми и
неистребимыми запахами, которыми так богата хлебородящая степь и без
которых жить не может селянин. Парни и девчонки поскорее сбрасывали с себя
потные, пропыленные и просоленные платья, бежали в воду, бултыхались там,
ныряли, а Илья Спиридонович присаживался возле беспорядочно разбросанной
их одежды, как бы для того, чтоб посторожить, на самом же деле, с тем
чтобы хоть немного подышать терпким степным воздухом, принесенным с полей
в этих рубахах и кофтах.
   После того как парни и девчата выкупаются, Илья Спиридонович старается
как можно дольше задержать их в саду. Скупой по природе своей, в этих же
случаях он был щедр до чрезвычайности: качал специально для ребят свежий
мед, угощал их чаем с малиной, наполнял девчачьи платки и подолы лучшими
сортами яблок и сам все расспрашивал и расспрашивал о том, как там и что в
поле, - начали ли пахать зябь, убрали ли тот клин у Березового пруда, не
перестояла ли рожь в Дубовом и у Липнягов, получил ли колхоз новый
гусеничный трактор, давно обещанный Баландой. Ребята отвечали со всеми
возможными подробностями, но насытить любопытство старика полностью
все-таки не могли.
   Однажды Илья Спиридонович не выдержал и решительно объявил Михаилу
Аверьяновичу, который был тут вроде бригадира:
   - Вот что, сват, не знаю, как ты, а я больше не могу так. Одичаем мы с
тобой тут. Живем как бирюки.
   В поле хотя б разок один съездить, на хлеба поглядеть.
   Михаил Аверьянович обиделся: ему непонятно было, как это можно жить в
саду и одичать.
   - Тут у человека душа расцветает, а ты...
   - Твоя, можа, и расцветает, потому как ты сызмальства в саду, а моя -
на простор зовет, в степя. Хлебороб я аль кто?
   Михаил Аверьянович в конце концов вынужден был уступить. Если сказать
по-честному, то он и сам не прочь был подставить лицо степному ветерку.
   В поле они выехали на заре, как и тогда, многомного лет назад, когда
нужно было примирить детей и не дать развалиться затеянной свадьбе. Все
так же в разных концах Савкина Затона слышалась петушиная побудка. Около
Кочек собиралось стадо - только теперь оно было вдвое большим, в него
влилось стадо колхозное. Все так же звонко хлопали пастушьи бичи.
   Возвышаясь над стадом темно-бурой горою, стоял бугай - должно быть,
потомок Гурьяна. Статью и мастью он был весь в прародителя, только нравом
не столь буен-сейчас какая-то девчонка гладила его бархатную шею, и бык
сладко, блаженно жмурился.
   Настроены сваты были весьма миролюбиво. Михаил Аверьянович рассказывал
Илье Спиридоновичу о своем детстве, о том, как жили с покойным отцом на
Украине, как пришлось покинуть "риднесеньку Украину" и приехать в здешние,
неведомые маленькому Мишаньке края. Михаил Аверьянович говорил тихо,
словно бы устилал все вокруг себя ковром незлобливых, мягких, бархатных
слов. Илья Спиридонович изредка вставлял короткие, резкие замечания.
   Они уже выехали за черту села и стали подыматься в гору, когда увидели
ровный ряд разнокалиберных амбаров, реквизированных когда-то у кулаков и
перевезенных сюда для артельных нужд. Перпендикулярно им, образуя вместе с
амбарами гигантскую букву "Т", стоял длинный сарай - колхозная конюшня.
Такие же длинные фермы высились и на месте бывших Малых гумен, частью
сгоревших в пору раскулачивания, частью перестроенных на колхозный лад. На
самой же горе стояла, немощно растопырив неподвижные дырявые крылья, вся в
рваном дощатом рубище, ветряная мельница, удивительно напоминавшая
огромное бахчевое чучело. Казалось, что она явилась из каких-то давно
минувших времен, взошла на эту гору и застыла недоуменно, растопырив
старчески слабые руки. "Что же это за амбары, что это за сараи и что это
за трескучие железные существа ползают взад и вперед мимо меня?" - как бы
спрашивала она, глядя на колхозные постройки, на автомашины, снующие
туда-сюда.
   Ветрянку давно уже оставили в покое - муку привозили теперь из Шклова,
степного селения, где работала новая паровая мельница. Тем не менее от
ветрянки ленивый утренний ветерок нагонял горьковатый запах мучной пыльцы,
мышиного помета и старого вороньего гнезда. На крыше в неподвижной
задумчивости сидел черный, с рыжим подбивом у конца крыл ворон - давнишний
житель земли, почти ровесник этого древнего сооружения. Тут, среди
уродливых перекрытий бревен, при неуютном жалобном свисте вышних ветров
многомного лет назад из жемчужного горячего яйца вылупился он. Кто знает,
может, тут и помрет, ежели мельница не порушится раньше или ворон не
погибнет в бою с врагами.
   Ворон, не шелохнувшись, послал вслед проезжающим тревожно-задумчивый
гортанный вскрик, и люди, примолкнув, долго еще глядели на него, пока
птица не превратилась в черную точку, а затем и вовсе пропала в текучей
синей дымке утра.
   - Ишь ты, живет! - протирая заслезившиеся от напряжения немолодые
глаза, вздохнул Илья Спиридонович.
   - Птица, а тоже, поди, разум имеет, - вздохнул и Михаил Аверьянович,
готовый продолжить прерванный рассказ. - Вот так, сват, и жил там
батька-то мой, Аверьян Харламов. Двадцать пятый год дослуживал царю и
отечеству. Севастопольскую прихватил, ранили его там. Полк ихний опосля
возле нашего села квартировал, в лагере, в палатках, по-цыгански. Солдаты
- москалями их там звали - частенько в село наведывались, батька мой тоже.
Ну и полюбись матке моей, тогда восемнадцатилетней дивчине. У ее батька,
деда моего, сад был - у полтавчан, почесть, у всех сады. В саду и
встречались, кохалися. А через годок - вот он тут как тут, ребеночек, я,
значит, на свет, никого не спросясь, объявился.
   В хате переполох! Дед, отец матери моей, от такого позору в петлю
полез...
   - Полезешь! - буркнул Илья Спиридонович, и телега под ним беспокойно
скрипнула.
   Михаил Аверьянович перемолчал минуту, зачем-то протер тыльной стороной
ладони глаза и негромко закончил:
   - И удавился бы, да соседи помешали. Не дали умереть. А тут и Аверьян,
батька мой, заявился. "Так и так, говорит, не журись, отец, не обижу я
твоей дочери. Скоро службе моей выйдет срок. Женюсь я на Настсньке, и
будем жить с ней". - "Знаем мы вас, москалей, кацапов! - кричит мой
дедусь. - Да и какой же ты жених, когда тебе на пятый десяток перевалило?
Дочь она тебе, а не жена! Ой, лихо ж нам!" Но дочь всетаки выдал за
солдата - куда ж деваться? А жизни настоящей так и не получилось...
   - Какая уж там жисть! Коль сойдутся ворона да сорока, не будет прока!
   Говоря это, Илья Спиридонович подумал о своем - о несложившейся жизни у
его любимой дочери Фроси с Николаем Харламовым.
   Михаил же Аверьянович истолковал слова Ильи Спиридоновича иначе.
   - Нет, сват, - снова заговорил он, - не то ты говоришь. Жили они душа в
душу, да людям добрым это не нравилось. Смеялись в глаза и за глаза,
проходу не давали. Батько и мамо в саду только и укрывались от злых слов и
очей-сад, он всегда выручит. Полюшка, сестра моя, народилась. Начали свой
сад рассаживать, хатку слепили - беленькая такая, нарядная, веселая.
   Сожгли злыдни хату. А потом и вовсе худое сделали с батьком моим.
Подговорил Грицко - был такой в нашем селе мужик, любил когда-то матку
мою, - подговорил хлопцев, - глупые, на все готовы, похвали их только! -
подкараулили они его, встретили ночью на улице и побили чуть не до смерти.
Цельну неделю лежал, кровью харкал. А когда оклемался, отудобел маленько,
забрал нас-и сюда...
   Лошадь плелась еле-еле. Михаил Аверьянович не погонял ее, и кобылка
явно злоупотребляла его добротой.
   Бесплодный выгон давно кончился. Теперь дорога шла полем.
   Михаил Аверьянович натянул вожжи:
   - Тпру, старая. Отдохни.
   Лошадь остановилась с очевидным удовольствием и, струною натягивая
чересседельник, склонилась длинной мордой к меже, где рос высокий,
широколистый степной пырей.
   Сваты, не сговариваясь, повернули головы в сторону оставшегося далеко
внизу села. Утренний туман рассеялся, очертания Савкина Затона выступили
отчетливо. Старики повлажневшими глазами всматривались в село, узнавали и
не узнавали Савкин Затон. Церквей уже не было - и оттого сватам немного
стало грустно.
   Правда, на месте православной церкви стояла большая новая школа - ее
многочисленные окна светились и как бы издали улыбались кому-то желанному.
За какихнибудь пятнадцать - двадцать лет селение оделось в зеленый наряд
садов. Сады тянулись по обоим берегам Игрицы, Грачевой речки и Ерика, по
кромке Больших и Малых лугов, кое-где уже зацепились за Конопляник, густым
темно-зеленым венком окружали Вишневый омут. Они весело вступили в самое
село, зашумели, заиграли листвою чуть ли не возле каждого подворья.
   Вишни, яблони, сливы, малина, смородина, крыжовник росли почти у
каждого на задах, во дворе, в палисаднике, а на хуторе и Полнвановке, в
низине, выбегали из тесных палисадников прямо на улицу, табунились там на
"ничьей земле". Майскими ночами селение тонуло в птичьем гомоне.
Воробьиное чириканье, некогда поглощавшее по утрам едва ли не -все
остальные звуки, теперь начисто заглушалось соловьиными руладами.
   - А все ты, сват! По твоему почину началось, - с несвойственной ему
теплотой и даже нежностью промолвил Илья Спиридонович. - Доброе семя кинул
ты в нашу затонскую землицу, - и, усмехнувшись в русую, обсекшуюся,
короткую бороденку, прибавил: - Вот только с девчатами сладу нету. Бывало,
как смеркнется, а они-уж вот они, дома, бегут спать. А ноне до третьих
кочетов не дождешься. В саду-то и поутру тень, есть где схорониться по
молодому делу от чужого глазу.
   А чужой глаз что алмаз: стекло режет. Так-то!
   Михаил Аверьянович молчал. Внешне он ничем не выказывал своего
волнения. Только глаза его расширились, и из них лился ровный тихий свет.
В глазах этих временами возникали, сменялись отражения то редких облаков,
проплывавших над горизонтом, то макушек деревьев, то голубой ленты Игрицы,
местами выбегавшей на простор, то бойко катившейся с горы полуторки с
полным кузовом зерна. И Илье Спиридоновичу, долго смотревшему в лицо
свата, внезапно подумалось, что целый мир может уместиться в этих умных,
спокойно светящихся глазах.
   - Поехали, сват, - торопливо подбирая вожжи и как бы чего-то
устыдившись, сказал Михаил Аверьянович.
   Но они, словно по инерции, продолжали любоваться открывшейся перед ними
нарядной панорамой большого села.


   21


   Часто говорят: война подкралась незаметно. Это неправда.
   Войну ждали. И даже договор о ненападении никого не успокоил. Гитлеру
никто не верил. Люди понимали: договор лишь отсрочка. Войны не миновать.
   И война пришла.
   В Савкином Затоне она заявила о себе громогласным голосом репродуктора
на площади против правления колхоза, а уже через час обежала все дворы
военкоматскими повестками, к полудню заголосила бабьими голосами.
   У Михаила Аверьяновича ушли на фронт все внуки, начиная с самого
старшего, Ивана, и кончая самым младшим, Михаилом. Младший сын, Павел, с
группой коммунистов ушел добровольцем и в первые же месяцы войны погиб,
сражаясь в батальоне политбойцов. Не вынесла черного известия, сразу же
зачахла и вскоре умерла Олимпиада Григорьевна - бабушка Пиада.
   В село пришла удивительная эра-эра стариков, женщин и подростков, где
женщины были основной силой - новейший и своеобразный матриархат,
породивший впоследствии в числе прочего и свой странный гимн,
трагикомическую свою песнь:

   Вот и кончилась война,
   И осталась я одна.
   Я и баба и мужик,
   Я и лошадь, я и бык.

   Во главе артели был поставлен однорукий и запойный Петр Михайлович
Харламов. Однако, по существу, не он руководил колхозом. Всем правили
бригадиршиФрося Харламова и ее подруга Наталья Полетаева, тоже пожилые уж
женщины, однако еще крепкие и сноровистые. Муж Натальи, Иван Полетаев, не
захотел отставать от своего старого друга, Павла Харламова, и тоже
добровольно ушел на фронт. Николай Харламов пропал без вести еще до войны.
   Теперь, оставшись без мужей, уравненные и примиренные общими правами,
обязанностями и заботами, Фрося и Наталья вроде бы подобрели друг к
дружке, легко перешагнули разделявшую их пропасть. Николай и Иван были
теперь бог знает где и неизвестно, вернутся ли, - так что не могли уж
принадлежать ни той, ни Другой.
   Появилось в Савкином Затоне и полузабытое звание - солдатка. Война без
долгой волокиты присвоила его сразу чуть ли не всем женщинам села.
Впрочем, многие из них вскорости получили новое звание, совсем страшное -
вдова. Звания эти разносила по избам девчонка-почтальон, которая чаще
всего не знала, с какой ношей идет в чужой дом. Догадывалась об этом,
когда ее настигал ужасающий вопль, вырвавшийся из того самого дома, откуда
она, девчонка, только что вышла. Вопль столь потрясающий, что думалось,
сама война выскочила из принесенного почтальоном конверта и заревела
диким, нечеловеческим голосом. Потом вдова умолкала, досуха вытирала
глаза, загоняла детей на печь и шла в поле - нужно было кормить солдат,
всю страну - других кормильцев у них теперь не было...
   Сад, казалось, тоже обрел фронтовую суровость. За ним меньше ухаживали
- руки стариков требовались в поле, на конюшне, на фермах, и Михаил
Аверьянович с Иль„й Спиридоновичем все чаще отрывались от яблонь. Зимою
они и вовсе не наведывались в сад - не до него. Сейчас и летнею порой
зелень сада не была так густа и свежа, как в довоенное время. Листья
малость поблекли, и оттого сад побурел, будто бы на него надели солдатскую
выцветшую и вылинявшую на солнце гимнастерку. На многих яблонях появились
сухие сучья, и их не успевали спиливать.
   Однако это был все еще сад, и он по-прежнему приносил хоть и небольшую,
минутную, но все-таки отраду людям. Соловьи пели в нем, как всегда, и
выводили птенцов по-прежнему; сороки гнездились в излюбленном своем терне,
удод не возвестил еще, что "худо тут", коростель по весне скрипел громко и
сочно.
   Сад жил. По вечерам, как и до войны, сюда приходили девчата - только уж
без парней. Вместе с ними - бездетные молодые солдатки, те, что не успели
стать матерями. Приводила их сюда бригадирша Фрося Харламова, приводила
прямо с полей, усталых, голодных, грязных. Девчата купались, а
выкупавшись, пообедав недозрелыми яблока-ми, начинали петь песни. Да, да,
они все еще пели! Пели и протяжные, грустные песни, чаще всего знаменитые
саратовские "страдания". И нынче вот завели частушки; Поозоровать ли им
захотелось - молодые! - или еще почему, только подбоченилась вон та, очень
молоденькая с виду, чернявенькая, подмигнула гармонисту в юбке и запела
звонким, с переливами, с подвизгиванием на конце фразы голосом:

   Зеленая гимнастерочка -
   Военного люблю.
   Сама знаю, что не пара, -
   Забыть его не могу!

   Точно оса, тонюсенькая в талии, гибкая, как лозина, вмиг
разрумянившаяся, пошла, пошла кругом - ах, какой бы парой пришлась она,
красавица, солдату!
   Девушка вернулась на прежнеее место, вскинула голову и, покачиваясь из
стороны в сторону, опять запела, лукаво подмигивая подружкам:

   У меня миленков пять,
   Все красивые - на ять,
   Четверых уже отбили,
   Пятого норовять.

   Девчата смеются, смеется вместе со всеми и певунья, потому ли смеются,
что молодь! (большинство в том возрасте, когда покажи палец - брызнут
ядреным смехом), потому ли, что слишком уж очевидно вопиющее
несоответствие содержания только что пропетой частушки суровой
действительности: ни у певуньи, ни у ее подруг не то что пяти, но и
одного-то миленка нету, все их миленки там, в окопах.
   Черноглазая завершила новый круг и, будто дразня, выводит:

   Зеленый виноград
   Соком наливается.
   Когда миленький целует,
   Губоньки слипаются.

   Молодые женщины, знакомые с поцелуем, непроизвольно облизывают сухие,
потрескавшиеся на степном ветру и на.солнце губы, - эти не смеются,
молчат, грустные, задумчивые.
   Черноглазую, однако, не унять:

   Ах, гармошка заиграла,
   И запела песню я!
   Все четыре ухажера
   Покосились на меня.

   Ее нисколько не смущает то обстоятельство, что покосился на нее лишь
восьмидесятилетний Илья Спиридонович.
   - Ну и ну!.. Сорока! - сказал он не то с одобрением, не то осуждая.
   Михаил Аверьянович слушал, положив голову на сложенные руки, а руки -
на огромный набалдашник старой своей дубинки.
   Фрося сидела молча и тихо улыбалась: для нее это были дочери, славные
ее помощницы. И Фрося рада за них: не все же им работать, пусть маленько и
повеселятся, подурачатся.
   А чернявая все поет - поет яростно, отчаянно, будто спорит с жестокой
правдой жизни, не хочет поверить в нее, сердито протестует:

   Подружка моя,
   У нас миленький один.
   Ты ревнуешь, я ревную -
   Давай его продадим.

   Бедная девочка! Был бы ее миленький рядом, вдруг вернулся бы к ней,
чего бы она только не отдала за него! Она поет, а из глаз уже сыплются
крупные, как град, слезы. Вытир