внутренне ухмыльнулся, пресерьезно сообщил:
   - Неколи мне, кум. - он всех затонских мужиков именовал кумовьями. -
тороплюсь.
   - Что так?
   - Прискакал давеча ко мне гаевский Равчеев Мишка, сказывал: пруд у них
ушел - плотина прохудилась.
   Вода, стало быть, вся как есть вытекла, а рыба осталась.
   Ее, говорят, там видимо-невидимо! Кишит! Дай, думаю, побегу, мешочишко
свеженьких карасиков наберу! Так уж ты, Илья Спиридонов, не обессудь -
спешу. - И, подхватившись, Карпушка рысью помчался в направлении
Варвариной Гайки.
   Озадаченный Илья Спиридонович стоял на прежнем месте.
   "Врет ведь, подлец! - мысленно рассуждал он. - А похоже на правду. Сам
на днях был в Гайке, видал пруд энтот: плотинешка на ладан дышит..."
   Распаленное воображение в один момент нарисовало перед очами Ильи
Спиридоновича заманчивую картину: на дне бывшего пруда "серебром и златом"
отливает, трепещет осиянная солнцем рыба; караси размером в церковный
поднос, с коим ктитор обходит верующих во время обедни и собирает медяки;
длинные зубастые щуки, жирные лини. К пруду со всех концов деревни бегут
люди, кто с чем; кто, как вот Карпушка, с мешком, кто с корзиной, кто с
ведром, кто с мерой, а кто решето прихватил.
   Орут, дерутся из-за крупной рыбины...
   "Брешет, мерзавец! - думает Илья Спиридонович, чувствуя, как руки его
знобко дрожат, на горячем лбу выступает пот. - Язык без костей, наврет -
попрут со всех волостей! Народ глупой!" - не поверил Карпушке Илья
Спиридонович, ни капельки не поверил и все-таки, вернувшись домой и
вскочив на лошадь, поскакал в Варварину Гайку, жене сказал: в поле,
посмотреть хлеба.
   "Шут его знает, а вдруг правда?" - подумал он в последнюю минуту.
   На горе, далеко за кладбищем, обогнал Карпушку, тот крикнул вдогонку:
   - Поторопись, кум, поторопись! И на мою долю прихвати, ужо щербу сварим!
   Пруд, конечно, был целехонек. Посреди него, зайдя по брюхо в воду,
мирно стояли пригнанные на стойло коровы. По краям, зарывшись в грязь,
блаженно хрюкали свиньи. На мостках звонко шлепали вальками бабы.
   Пот хлынул рекою из-под старенького картуза Ильи Спиридоновича.
Стыдливо пряча глаза от уставившихся на него женщин, он подъехал к пруду,
дал меринку напиться и, смачно, три раза кряду прошептав, как молитву,
ядреное ругательство, повернул обратно. Поравнявшись опять с Карпушкой,
который уже приближался к Варвариной Гайке, молодецки перегнулся на одну
сторону, точно казак во время рубки лозы, и с наслаждением потянул плетью
насмешника вдоль спины.
   - Вот тебе караси, пустомеля!
   Ошпаренный Карпушка отскочил в сторону от дороги и, обливаясь слезами,
обильно выступившими из глаз его и от боли и от смеха, кричал:
   - За што ты, кум, меня? Сам же просил соврать!
   В тот же день Савкин Затон и все соседние села и деревни узнали об
очередной проделке затонского чудака.
   Илья же Спиридонович надолго сделался предметом злых, обидных шуток.
Ребятишки, завидя его, бесстрашно приближались вплотную и, нахально
заглядывая в лицо,горланили:
   - В Гайке пруд ушел, дяденька, а рыба осталась!
   Не удивительно после этого, что Илья Спиридонович питал к Карпушке
далеко не самые лучшие чувства. Так что худшей кандидатуры на роль свата
Михаил Аверьянович, ежели б и пожелал, все равно не смог бы отыскать во
всем Савкином Затоне.
   Продолжать разговор с разгневанным Иль„й Спиридоновичем было
бессмысленно, и незадачливые сватья, сопровождаемые страстной и не
очень-то вежливой речью хозяина, удалились.
   Из чулана выскочила Фрося. Она, оказывается, еще с вечера вернулась от
Морозов и, укрывшись в сенях, все слышала. Подбежала, повисла на шее отца
и, осыпая его поцелуями,твердила:
   - Тятенька! Как ты их!.. Не отдавай ты меня за хохленка энтова!
Глазопьки б мои на него не глядели! Придут, завтра же придут другие сваты,
вот увидишь, тятенька, родненький, сладкий мой!..
   - Ну, ну, будя. Яйцо курицу начинает учить. Поди спать. Марш! Своя
голова, слава богу, на плечах - сам и решу. Иди, иди! - Он оторвал ее руки
от себя и подтолкнул к передней, фырча: - Отца учить грешно, соплячка! Спи!
   На другой день, как и говорила Фрося, пришли новые сваты - Полетаевы:
Митрий Резак со своей родней. Но с этими разговор был еще короче. - тут,
видать, нашла коса на камень. Услышав назначенную Иль„й Спиридоновичем
кладку, Митрий Резак вскрикнул, подскочил как ужаленный и побежал по избе.
Поперхнулся собственной слюной, бурно закашлялся и, размахивая короткими
руками, скомандовал родне:
   - Пошли домой! Кхе-кхе-кхе... - Прокашлявшись наконец, прочищенным,
звонким голосом закончил: - С этаким жмотом кашу не сваришь. Пошли! -и
первый выскочил во двор.
   Между тем Сорочиха не дремала: сваты повалили ва"
   лом. В числе их был и Гурьян Дормидонтовнч Савкин, задумавший женить
внука, Андреева сына ЕпифанаПишку, как его звали затонские парни. Гурьян
явился один средь бела дня, вошел в избу, прислонил к печке посох и встал
пред образами. Теперь шерсть на нем была не бурой, а какой-то сивой,
грязновато-зеленого цвета.
   Глубоко в одичавших зарослях, никогда никем не прочищаемых, мутно
поблескивали крохотные болотца свирепых Гурьяновых глаз. Он был более
прежнего важен, куражист: третьего дня за Большими гумнами, на Чаадаевской
горе, встречал хлебом-солью саратовского губерч натора графа Столыпина,
направлявшегося через Савкин Затон по делам службы в Баланду и Балашов.
Губернатор и ранее был наслышан о верноподданном старике Савкине и теперь
назначил его главным распорядителем по наделу отрубов затонцам - в ту пору
граф только что приступил к осуществлению своей земельной реформы.
   Фрося, догадавшись, зачем пожаловал к ним этот страшный гость, забилась
опять в чулан и дрожала, как осиновый лист в непогоду. Воздев руки к
потолку, она прочла страстно и горячо все молитвы, какие только знала.
Потом вспомнила про мать.
   - Мама, мама, милая, родненькая моя! Что же ты оставила меня одну! -
причитала Фрося над собой. - Приезжай поскорее. Спаси меня, не дай
погубить. Мама!
   Однако в дом Савкиных Илья Спиридонович и сам не пожелал отдать своей
дочери. Солгал Гурьяну:
   - Нет, Дормидоныч, погожу ищо годик-другой, молода. Да и жалко
расставаться - последняя.
   - Ну, как хошь. Твой товаррр. - прорычал Савкин и, захватив у печи свою
толстую, с полупудовой шишкой на конце палку и стуча ею об пол, не спеша
вышел во двор. Во дворе постоял, обвел медленным взором постройки, понюхал
воздух, заглянул потом в хлева и только после этого по-медвежьи выкатился
за ворота. Постоял еще на улице, рассматривая дом Рыжовых со стороны.
Затем, тряхнув гривой, пошагал по направлению к лесу, уверенно попирая
землю толстыми босыми пятками.
   В последующее воскресенье вновь пришли первые сваты. На этот раз Михаил
Аверьянович взял с собой не Карпушку, а старшего сына, Петра. Михаил
Аверьянович сразу же спросил:
   - Не передумал, Илья Спиридонович, насчет кладки-то?
   - Нет. - отрубил Илья Спиридоповнч.
   - А давай-ка, мужики, решим умнее. - заговорил Петр, положив двухпалую,
единственную свою руку на стол. - Решим по-божески, по-христиански: ты,
Спиридоныч, уступи маленько, а ты, отец, маленько прибавь, да и делу
конец! И будет свято!
   Предложение порт-артурского кавалера неожиданно возымело на Илью
Спиридоновича положительное действие. Он заметно пообмяк, подобрел,
заговорил менее резко:
   - Да я что ж... я готов. Люди вы хорошие. Хозяева.
   Давайте будем толковать.
   Столковались, однако, только к рассвету. Илья Спиридонович уступил
всего лишь на одну красненькую, а прочее осталось прежним.
   Начался "запой". Позвали родственников, Фросю, которой объявили, что
судьба ее решена. Не спавшая много ночей подряд, истерзавшаяся душою, с
красными опухшими веками, бледная, подурневшая, она выслушала отца с
полным безразличием, словно бы речь шла о комто другом, низко поклонилась
всем и ушла в свой чуланчик.
   Остальные дни до свадьбы Фрося жила тихо, неслышно, незаметно.
Собирались девишники, на них приходил Николай Харламов со своими хмельными
товарищами, играла гармонь, девушки пели длинные грустные песни, затем
самые близкие приятели жепиха и подруги невесты оставались на ужин,
угощались. Фрося сидела меж ними, задумчивая, отрешенная от всего на свете.
   Когда ее спрашивали о чем-янбудь, вздрагивала, быстро кивала и
улыбалась-чему, и сама не знала. Вывел ее из такого состояния случай, о
котором потом долго судачили в Савкииом Затоне.
   Мать Фроси Авдотья Тихоновна вернулась из Астрахани и приехала к себе
домой ночью, как раз во время девишника. В сенях Илья Спиридонович ее
попридержал и впервые сообщил, что просватал дочь. А за кого - почему-то
не сказал. Пахнущая дорогой, сыростью большой реки и копченой рыбой,
расцветая улыбкой, мать поплыла в переднюю. Молодежь расступилась,
прижалась к стенам, к голландке, освобождая ей путь. Авдотья Тихоновна
сначала подошла к дочери, поцеловала ее:
   - Господь с тобою, доченька. Будь счастлива, голубонька!
   Потом огляделась, расцвела еще больше и, вся светясь, направилась к...
Ивану Полетаеву.
   - Здравствуй, голубь сизый! Женишок родной!
   Легкий прошелестел по горнице шум.
   Иван, красный, вмиг сваренный великим стыдом, шептал ей:
   - Не я жених-то, тетка Авдотья! Во-о-он сидит, видишь? Колька Харламов,
понимаешь?
   - Да ну! - ахнула мать, и, глянув на рыженького щуплого паренька,
заляпанного веснушками, которых не могла скрыть даже густая краска,
мучительно выступившая на его лице, она тут же увяла, обмякла как-то вся,
лицо ее исказилось болью. Часто заморгав, тяжело вышла к печке и там дала
полную волю слезам.
   Она плакала, а Илья Спиридонович стоял рядом и молча хлестал ее по
спине плетью.
   Мимо тенью скользнула Фрося, за нею выбежал жених, потом все остальные.
   А наутро затонцев поразило новое событие: у себя в риге, на Больших
гумнах, повесился Василек Качелин, молчаливый, стройный юноша, вечно
чему-то улыбавшийся. Казалось он только и делал в недолгой своей жизни,
что улыбался всем и всему робкой светлой улыбкой. Выяснилось, что Василек
трижды посылал отца свататься к Рыжовым, но тот все тянул, медлил и
запоздал. Узнав об этом Василек снял со стены веревку и, тихо, загадочно
улыбаясь, ушел на гумно. Он и висел с этой улыбкой на бледном, красивом,
не изуродованном предсмертными судорогами лице, едва не касаясь земли
пальцами босых ног.
   Позже Фрося сказывала, что один только раз в своей жизни видела она
того парня, да и то издали.
   Казалось, что после всего этого свадьбы не будет:
   сговор сам собой распадется.


   20


   - Стыд не дым - глаза не ест! - сказал в утешение себе и жестоко
избитой им Авдотье Тихоновне Илья Спиридонович.
   Однако ни сам, ни жена нисколько не утешились от мудрой этой пословицы.
Илья Спиридонович ходил по избе чернее тучи, а Авдотья Тихоновна
продолжала потихоньку всхлипывать.
   - Не реви, дура! -то и дело выкрикивал Илья Спиридонович, но Авдотья
Тихоновна, казалось, окончательно вышла из повиновения, плакала, и все.
   Фроси дома не было. Укрылась у Ивана Мороза, не показывалась нигде,
пока не схлынула первая, небывало сильная и злая волна мирского судилища.
   Видя, что его речи мало действуют, Илья Спиридонович прибегнул к
испытанному средству - погрузился в трехсуточную спячку, дезертировал на
время из жизни, порвав всякие связи с беспокойным миром. Этого срока
оказалось вполне достаточно, чтобы затонцы, насытившись, немного
утихомирились, а жена и дочь пришли в себя. Пробудившись и истребив
положенное число блинов, Илья Спиридонович позвал к себе дочь, неумело
поласкал ее, похлопав по плечу. Но заговорил резко, слова вылетали из
него, точно искры из-под кузнечного горна, жгучие, острые:
   - Поживется - слюбится. Что рожа, что кожа - одно и то же. Зато с
голоду не подохнешь! Иной и красив, да зубы на полку положишь с ним.
Так-то!
   Этим "так-то" Илья Спиридонович всегда подбивал, подытоживал сказанное
им, и оно выхлопывалось из него особенно резко и громко, как выстрел.
   Фрося ткнулась лицом в его колени, заплакала без слез - их не было,
выплакала все. Только плечи вздрагивали под жесткими руками отца.
   - Прости, тятенька... И тебя-то замучили мы... - говорила она
сдавленно, обжигая отца горячим дыханием,
   - Ну, ну, будя реветь! О твоем же счастье пекусь, глупая! И эта старая
дура, мать твоя, не узнавши броду - бултых в воду! Черти ее принесли.
Сидела б в Астрахани у того разбойника с большой дороги!
   Авдотья Тихоновна, поджавши губы, молчала.
   Побранив ее еще немного, Илья Спирндопович отправился в сад. Там он
надеялся встретиться со сватом и потолковать о предстоящей свадьбе.
   Сначала зашел в свой. Собрал в мешок сшибленные ветром яблоки, отнес в
шалаш. Перетянул на свою сторону ветви, легкомысленно свесившиеся над
Карпушкиным садом, мысленно отчитал "пустомелю", пожалел о таком опасном,
с его точки зрения, соседстве и только уж после всего этого заглянул через
плетень к свату.
   С удивлением увидал там, возле шалаша, под зерновкой, рядом с Михаилом
Аверьяновичем старого Подифора.
   Они сидели за маленьким, вкопанным в землю столиком и пили чай. Оттуда
легкий ветерок навевал запахи меда и малины.
   "Наверно,так-то вот люди в раю живут. - подумалось почему-то Илье
Спиридоновичу. - сад, в саду праведиики сидят, пьют чай с малиной да медом
и слушают тихие песни ангелов... Сват - он и вправду безгрешный. Бранного
слова от него николи не услышишь. На чужое не падкий. Так-то! А что
касаемо Подифора, дружка моего разлюбезного, он на праведника и вовсе даже
не похожий. Не украдет - повесится. Знаю я его! По ночам ездит в поле
чужие крестцы возить к себе на гумно. Этакто любой дурак могет
разбогатеть!.. Однако ж зачем бы это он пришел к свату?"
   Обжигаясь крапивой и нестерпимым зудом любопытства, неслышно
отругиваясь, Илья Спиридонович пополз вдоль плетня. Оказавшись против
харламовского шалаша, в каких-нибудь восьми шагах от свата и его
собеседника, затаился. До него отчетливо долетел неторопливый,
приглушенный волнением и мягким украинским "х-ге"
   голос свата. Речь его была для Ильи Спиридоновича и странной и
малопонятной. Изредка ее перебивал хриплый, придавленный тяжким грузом
старости бас Подифора Кондратьевича.
   - Гоже у тебя тут. - ленивым шмелем гудел Подифор Кондратьевич, обильно
обливаясь потом. Морщины на его лице расправились, обнажив на смуглой,
монгольского дубления коже светлые дорожки, лучами разбегавшиеся во все
стороны. - Хорошо, говорю! Дуже просторно. И сердце стукает ровно. А то
оно у меня что-то дурить стало, по ночам замирает, сдваивает, будто его
кто в тиски возьмет. Не дает полного обороту... А вот сейчас хорошо в
грудях, привольно, как, скажи, в ключевой воде выкупался, помолодел
будто... Стало быть, женишь второго сынка, Аверьяныч? - вдруг спросил
Подифор Кондратьевич. - Вот она, жизня-то какая! Давно ли сам парнишкой
был? Давно ли сам за девками... - Поперхнувшись, замолчал, закашлялся.
Справившись с приступом кашля, остывая, бурея лицом, заговорил опять: -
Виноват я пред тобой, Михаила Аверьянович, и пред дочерью своей виноват.
Помирать уж пора, срок подходит.
   А чем замолю грех великий мой? Ведь не простите вы мне никогда!
   - Господь простит. - чуть внятно сказал Михаил Аверьянович.
   - Что господь? До него высоко, а вы... вот вы, рядом.
   Увижу-сосет тут, мочи нет! - Правая рука Подифора Кондратьевича
поднялась и судорожно коснулась левой части груди, там, где сквозь
сатиновую рубаху выступило темное мокрое пятно. - Гляну на Ульку-то,
сердце кровью так и окинется. Что я наделал, старый кобель?.. Примечать я
стал, Аверьяныч, что она опять к тебе прикипела глупым сердцем своим. По
ночам имя твое называет, во сне. Яблоки и ягоды разные домой приносит -
догадываюсь: из твоего сада...
   Михаил Аверьянович промолчал, только наклонил ниже большую
светло-русую, без единой сединки голову, да пальцы рук беспокойно зашарили
по столу, будто искали что. Слова Подифора Кондратьевича больно стучали в
его висках. А тот продолжал с неосознанной беспощадностью:
   - А вчера вытащила из сундука девичье свое платье.
   Нарядилась - и к зеркалу. И так повернется и этак...
   Слезы! И пить вроде поменьше стала... Спасибо тебе, голубок, что
призрел несчастную, блаженную дочь мою... - Старое, морщинистое лицо
Подифора Кондратьевича покривилось, губы сморщились, дрогнули, метки под
узкими, плавающими где-то глубоко-глубоко, в нездоровых опухолях глазами
покраснели, весь он немощко задрожал. - И есть еще один тяжкий грех на
моей душе, Аверьяныч. Каюсь перед тобой, честным человеком, как перед
господом богом. Прибегла как-то дочь из твоего сада и говорит, что видела
там Федора Орланина.
   Я возьми да и шепни Пивкину. Позвал он Савкиных. Ну, а как потом - сам
знаешь: накрыли Гаврилыча, заарестовали, а ныне, сказывают люди, в Сибирь
его... Вот оно, какое дело... - Подифор Кондратьсвич зашмыгал носом,
захлюпал им, как бы плавился весь.
   - Вот это погано, Кондратич! - выдохнул со свистом Михаил Аверьянович.
- Федор нам зла не делал. За что ж ты его погубил?
   - А нечистый меня поймет! Выслужиться, видно, захотел, властям
угодить...
   - Ну что ж, батько. - Михаил Аверьянович потупился: ему почему-то стало
мучительно больно, будто не Подифор, а сам он выдал Федора Гавриловича
Орланина. - Погано ты поступил, подло, да как тебя винить?
   "Властям угодить"... Вот темнота-то наша! От нее и все зло. Л ведь не
такие мы, Кондратич, не такие, правду тебе скажу. Вчера спустился к омуту
воды для питья достать - она там холодная, как в кринице. Зачерпнул
пригоршню, поднял, а она чистая и прозрачная, как слезинка. А с виду-то
омут черен и страшен... Так вот и мы: подыми нас повыше, поближе до
солнышка - засветимся тоже, потому как душа у народа чистая, родниковая.
   Только тучи черные над нею висят все время, от них и она, душа-то,
темной да жуткой иной раз оборачивается. - Михаил Аверьяновпч помолчал,
перевел дух и продолжал еще более взволнованно: - Взять хотя бы тебя,
Подпфор Кондратич, ведь всяко балакают, и больше худое...
   В этом месте речи Михаила Аверьяновича за плетнем завозились,
кашлянули, но, увлеченные беседой, ни Михаил Аверьянович, ни Подифодр не
услышали этого.
   Михаил Аверьянович говорил:
   - Я и сам грешен: плохо, погано думал про тебя.
   А ты вот пришел, открыл пораненную душу свою, показал все болячки и я
увидал: не черна, а больна она у тебя... А сколько зла по неразумению, по
темноте своей причиняем мы природе! Изничтожаем, как саранча летучая, сады
- зелену красу и отраду жизни нашей. Портим, поганим, точно плюем в
колодец, реки и озера, без которых земля испекется и помрет со всеми нами
и со всей божьей тварью... Вот ты пришел и говоришь: легче дышится! А
Андрюха Савкии с корнем вырывал эти яблони, когда они были еще младенцами:
не понимает жестокий человек, что выдергивает из земли корень жизни?.
   Отчего соловей, самая разумная и звонкоголосая птица, избирает для
жительства сад? Оттого, что в саду ему краше любится, кохается, вольготней
дышится и веселее поется... Да я и сам-то только вот теперь стал понимать
это. Ведь сад-то я посадил от нужды великой - чтоб с голоду не помереть.
Помнишь небось, как было дело?..
   А теперь вижу, не мне одному он нужен, сад...
   Михаил Аверьянович говорил под нсумолкающую, старую и вечно молодую
музыку птичьего гомона, шепота листьев и трав, то чуть внятного, то
громкого, тревожного под порывами степного мимолетного ветра. Просеиваясь
через густые кроны яблонь, теплым золотым дождем струился на землю
солнечный свет, в лучах его кружились, сталкивались, мельтешили, мешаясь с
пылинками, мириады чуть видимых живых существ - это от них, должно быть,
по саду тек непрерывный высочайшего тембра и необыкновенной стройности
звук - звук туго натянутой серебряной струны. Прижмурь глаза, приглуши
дыхание, настрой сердце на волну этой таинственной, колдовской струны, и в
него св