жасно обрадовался, да и кто на его месте не
обрадовался бы путешествию, сулившему столько совершенно удивительных и
приятных минут. Прокатиться на телеге в Лебедку, которая находилась в трех
верстах от Савкина Затона, а потом обратно-ведь это же здорово, черт
возьми! А если еще учесть, что, закуривая, однорукий и двупалый дядя
непременно передаст вожжи Мишке, то уж совсем нетрудно представить, как
велико будет его счастье. Однако и это еще не все. Главное - впереди.
Главное - сама бахча. Чье мальчишеское сердце не дрогнет от одного только
этого слова: бахча!
   Дыни, желтые, как солнце, арбузы - их словно бы нарочно накатали так
много: полосатые, пестрые, темно-зеленые и светло-зеленые, белые в зеленую
крапинку и просто белые; разрисованные чудной мозаикой, стоят они перед
Мишкиными глазами; там, на бахче, ты можешь их есть сколько твоей душе
угодно, и сторож - гроза сельской ребятни - не гонит тебя в шею, не
грозится берданкой, заряженной солью, а улыбается совсем подоброму.
   - Ешь, Мишка, ешь! - весело поощрял Петр Михайлович, раздавливая
коленкой один арбуз за другим.
   Мишка жадно ел, запивая арбузным соком. Красный, как кровь, он
скапливался в выдолбленной половинке, и Мишка пил из нее, как из кубка.
   - Ешь, пей, Мишка! - кричал Петр Михайлович, нагружая с помощью старика
сторожа арбузами телегу. - Скоро поедем!
   Мишка ел и пил, и живот его уже вздулся, как барабан, и так же, как
барабан, звенел, когда проходивший мимо дядя Петруха делал по нему щелчок.
   - Ешь, пей, Мишка!
   Перед тем как тронуться в обратный путь, Петр Михайлович усадил
племянника на самом верху, на арбузах.
   Не успели отъехать и полверсты, как Мишка подал свой голос:
   - Дядя Петруха, останови.
   - Зачем?
   Мишке стыдно было признаться, и он промолчал.
   Петр Михайлович между тем "шевелил" полегоньку лошадь:
   - Но-но, старая, ишь ты!..
   Мишка повторил настойчивее:
   - Дядя Петруха, останови!
   Но и на этот раз Петр Михайлович не внял его просьбе.
   - Останови же!!! -отчаянно заорал Мишка.
   А дядя даже ухом не повел.
   - Но-но, старая, ишь ты!..
   - Останови-и-и, - пропищал Мишка уж как-то совершенно безнадежно и
вдруг надолго умолк.
   Молчание племянника могло означать лишь одно, а именно то, на что и
рассчитывал озорной дядя. Петр Михайлович натянул вожжи:
   - Тпру, старая...
   - Поезжай! - взмолился Мишка.
   - Ты же просил остановиться?
   - Не-е-е...
   - А ну-ка, привстань. - Петр Михайлович заставил племянника
приподняться и внимательно осмотрел его мокрые штанишки. - Ай-ай-ай! Ну,
брат, плохи наши дела. Придется свалить арбузы. Вот сейчас доедем до
Орлова оврага и свалим. Испортил ты их, Мишуха. Влетит нам от дедушки...
   Мишка, конечно, не выдержал до конца этой пытки и дал такого реву, что
сам великий насмешник порядком струхнул и принялся утешать племянника:
   - Да шучу я, дуралей ты этакий! Вот глянь-ка!
   Достав арбуз, на котором сидел Мишка и который, стало быть, больше
всего пострадал от Мишкиной беды, Петр Михайлович расколол его и начал с
видимым наслаждением есть. Предложил половинку и Мишке, но тот решительно
отказался. Однако плакать перестал и, как это часто бывает со всеми
людьми, утешившимися после слез, сделался не в меру словоохотливым и всю
дорогу болтал без умолку. И только у самого дома опять затих:
   "А вдруг дядя расскажет?" Дядя, разумеется, рассказал, но не в тот
день, а позже, но это было уже не так страшно.
   Петр Михайлович, как, между прочим, и все Харламовы, любил бродить по
лесу. Нередко брал с собой и Мишку. Однажды они забрались в самую глушь,
остановились у болота, прозванного Штаниками, на небольшой полянке.
   Было это в полдень. На поляне солнечно, а от деревьев и кустов уже
медленно выползали предвечерние тени, уворовывая у солнца вершок за
вершком.
   - Ты тут побудь. Мишка, а я сейчас...
   Сказав это, Петр Михайлович нырнул под нависшие ветви пакл„ника и был
проглочен темной пастью леса.
   Прошел час, другой, а Петр Михайлович не возвращался.
   Некоторое время его племянник держался вполне мужественно, молчал, а
затем стал покрикивать - сперва тихо, потом погромче, а потом уж что было
моченьки:
   - Дядь Петруха-а-а!..
   Отвечало эхо, поселившееся где-то в болоте: "А-а-а..."
   Тени, сгущаясь, подползали все ближе и ближе. Повитые сумерками деревья
темнели. Между черными стволами дубов мелькали какие-то большие птицы.
Сверкнул чей-то зеленый глаз; вслед за тем раздался такой дикий, такой
страшный, душераздирающий вопль, что у Мишки волосы стали дыбом. Он заорал
благим матом:
   - Дядь Петруха-а-а!..
   "А-а-а..."
   И опять безмолвие. Тени, подкравшись к Мишке, поползли по его порткам,
рубашке. Все тело вмиг охватплось ознобом. За каждым деревом виделось
какое-нибудь чудище.
   - Дядь Петруха-а-а!..
   Мишка заплакал так уж горько и так уж жалобно, что ветви пакл„ника
зашевелил-ись, поднялись и из-под них вынырнул веселый Петр Михайлович.
Все это время он сидел рядом, все слышал, но не показал признаков жизни.
   Но удивительно не это. Удивительно то, что в присутствии насмешливого
Петра Михайловича лес приобретал для Мишки какое-то особое очарование. Он
как бы сразу же становился существом живым и очень веселым - с ним
хотелось играть" И что с того, ежели игра эта нередко заканчивалась для"
Мишки слезами? Разве не так заканчиваются почти все мальчишеские игры? И
все-таки почемуто никому еще из Мишкиных сверстников, да и самому Мишке,
не пришло в голову отказаться от этих игр.


   10


   И вот что еще крепко держала Мишкина память.
   Морозным утром в их дом пришел однажды. Федор Гаврилович Орланин. Он,
видимо, торопился и не отыскал тропы, потому что По пояс был в снегу,
   Однако не это удивило Харламовых, а то, что аккуратный всегда старик
Орланин не стал обметать веником снег, а сразу же направился к столу.
   Поздоровался как-то странно - коротким, нервным кивком головы. Затем
распахнул полушубок, и, когда рассеялся пар, вырвавшийся из-за пазухи,
все, кто был в доме-, увидали, в руках Федора Гавриловича портрет, который
когда-то уже побывал в харламовской избе.
   Федор Гаврилович, ничего не сказал, сидел неподвижно и, чувствовалось,
изо всех сил старался быть спокойным, но палъп.и выдавали - они
непроизвольно, сами собой, вздрагивали, скользили по портрету, гладили его.
   Человек для чето-то еще скрывал, тянул, хотя люди, смотревшие на него,
тотчас же поняли, что в их жизнь, в их мир пришла большая беда.
   Разум, который в таких случаях более осторожен и потому более робок,
чем сердце, еще противился, не хотел верить в то, что сейчас должно было
обрушиться на них, а сердцу уже все было ясно, и оно колотилось отчаянно
гулко, как набат.
   - Умер...
   Именно этого страшного слова и ждало сердце. Разум же пытался судорожно
за что-то еще ухватиться:
   - Кто... умер?
   - Умер Ленин.
   Никто не заплакал, не сказал больше ни единого слова. Даже женщины не
заголосили по извечной потребности голосить об умершем. Горе, которое
пришло к ним, было слишком громадным, чтобы можно было облегчить его
слезами.
   На похороны Ленина из Савкина Затона был отправлен в Москву Федор
Гаврилович Орланин.
   Утром, когда он проезжал мимо Харламовых, направляясь в Баланду на
станцию, к нему выбежала с каким-то узлом Фрося. Она была без шубы -
только шаль прикрывала ее голову и плечи.
   - Это вот яблоки... С медовки и кубышки. Детишкам его отвези...
   - Каким детишкам?
   - У Ленина-то детишки малые, сказывают, остались...
   - Да нет у него детей.
   - Есть, есть. Я сама знаю. Возьми...
   Не выдержала. Дрогнули губы, покривились. Бросила узелок в сани и,
разрыдавшись, побежала в избу.


   11


   Крестьянин - индивидуалист. Исходя из психологии мелкого собственника,
мы смело делаем такое заключение. Среди множества факторов для
доказательства бесспорной истины мы могли бы указать на плетень - ветхую
эту крепостную стену, возведенную затем, чтобы отгородиться не только от
всего мира, но даже от соседа, коим часто оказывается родной брат. И тем
не менее у крестьянина в наибольшем почете, пожалуй, слово "обчество".
   Его вы услышите на селе в любое время и в любом сочетании. Многие
совместные дела называются не иначе, как мирские или "обчественные". На
деньги, собранные селянами, покупается породистый бык, и его уже именуют
"обчественным". Общество строит мосты, возводит плотину, выручает
погорельца, судит конокрада, охраняет "обчественные" лесные и прочие
угодья. Всем миромсобором, а значит, "обчеством", выходят крестьяне тушить
пожар, рыть канаву, чтобы отвести по ней воду, хлынувшую с гор после
долгих проливных дождей и угрожавшую затопить огороды, луга, погубить их.
Именно общество помогает отвратить множество бед, на каждом шагу
подстерегающих мужика. При всех случаях немощный и средний крестьянин
обращается за помощью к "обчеству". Даже нищий, чтобы немного скрасить,
стушевать постыдный и унизительный характер своего существования, никогда
не признается, что он нищенствует, христарадничает, а обязательно скажет:
"Пошел по миру", инстинктивно перекладывая определенную долю моральной
ответственности за свое падение на общество.
   И наконец, не кем иным, как крестьянином, придумана и пословица: "На
миру и смерть красна". В последние же годы промеж слов "обчество",
"мирское", "мирской" и других замелькало совершенно новое и стремительно
привившееся - "коллектив". Несколько предприимчивых затонцев,
сорганизовавшись, в непостижимо малый срок переселились на пустовавшие у
подножья Чаадаевской горы помещичьи земли, построили там восемь домов и
окрестили свой хутор именно этим самым словом - Коллектив.
   Изобретательным умом и вековым опытом крестьян придумана одна из самых,
пожалуй, активных и действенных форм помощи друг другу. Она так и
называется:
   помочь. Люди словно бы на помочах вытаскивают своего односельчанина из
беды, в которую он попал так или иначе. Крестьянин заболел, а земля лежит
невспахана, высыхает, в нее не брошено ни зернинки, в избе уже пахнет
голодом. И тогда собирается помочь: десяток мужиков приезжают на своих
лошадях к его делянке - и к обеду земля вспахана, заборонована, засеяна.
Надо срочно обмазать избу глиной - помочь; сделать назем, то есть
превратить навоз в кизяки, - помочь; вырыть погреб - помочь; возвести
вокруг сада или огорода плетень - помочь; поставить сруб - помочь;
обмолотить застоявшуюся скирду - помочь. Всюду помочь, которая хороша уж
тем, что бескорыстна. По стакану водки на душу - вот и вся плата.
   Помочи бывают разные. Есть помочь, в которой принимают участие одни
мужики, и есть такая, где работают только женщины. Скажем, надо вырыть
колодец - на помочь собираются исключительно мужики, а когда требуется, к
примеру, обмазать глиной избу, сени, хлевы, амбар изнутри - на помочь
зовутся бабы. Большинство же помочей бывают совместными, в этих случаях
приходят крестьяне обоего пола. Такая помочь самая веселая, на нее идут,
как на праздник. Как бы ни был велик объем работ, его надо завершить до
обеда-таков уж неписан"ый закон, освященный традициями. На помочи люди
трудятся, как на пожаре. Крики, шутки, брань, подзадоривания, хохот - все
вокруг ходит ходуном, стонет, ревет, гудит, сливаясь в некую сумасшедшую,
но в обшем-то стройную, радостную и победную не то музыку, не то песнь без
слов.
   Лет пятнадцать назад Михаил Аверьянович Харламов нарубил и затесал с
одного конца сотни две ветляных колышков длиною в полметра, толщиной в
палец и отнес их вместе со старшим сыном к Ерику - прежнему руслу Игрицы,
сообщающемуся с рекой лишь во время весенних разливов. Там, у самой воды,
он воткнул колышки в сырую землю, а Петру Михайловичу сказал как-то
загадочно:
   - Пройдет немного годов, и тут вырастет дом.
   - Что? Дом? - удивился сын.
   - Да, вырастет Дом, - повторил отец.
   - Что с тобой? Ты, случаем, ни того?.. - И Петр Михайлович
многозначительно потыкал пальцем себя в висок.
   - А вот побачишь. На земле и дом могет вырасти, ежели ты понимаешь ее,
землю.
   Пятнадцать лет спустя у Ерика уже стеной стояли высокие и прямые ветлы.
Вершины их были черным-черны от многоэтажных грачиных гнезд. От ранней
весны до позднего лета не умолкал там птичий галдеж. Еще ветлы стоят по
колено в снегу, еще только чуть приметно побурели почки на ветвях, еще
зима отчаянно сопротивляется, умерщвляя по ночам начавшие оживать первые
ручейки, еще с нижних сучьев до самой земли сталактитами свисают
коричневые от древесного сока сосульки, еще зябко по вечерам и на заре, а
Ерик уже оглашается далеко слышным граем - прилетевшая раньше всех из
теплых неведомых стран птица хлопочет, вьет новые гнезда, поправляет
старые; на макушках ветел от восхода и до захода солнца идет спаривание,
справляются сотни шумных свадеб: согретые самкой, теплые гнезда уже ждут,
когда в них появятся плоды любви, чтоб дать начало новой жизни...
   Но вот однажды к Ерику пришли люди. Застучали, затюкали топоры,
завопили, заплакали пилы; с жутким, буреломным треском рушились на землю
ветлы - теперь они должны были стать гнездом для человека. Их хватило на
то, чтобы построить не один, а сразу два дома, так что Петр Михайлович и
Николай Михайлович справляли новоселье почти одновременно.
   Новый дом Николая Михайловича был поставлен на окраине села. Двором и
задами он выходил на Конопляник и теперь первым должен встречать вешние
воды, когда они устремятся с гор к Кочкам, а через Кочки - на Большие
луга. Окнами дом глядел на Непочетовку, беднейшую часть Савкина Затона, и
на высокую кулугурскую церковь, ослеплявшую их по утрам на восходе солнца
золотыми своими куполами. Глухая стена немо и слепо уставилась на Малые
гумна. Перед домом распростерся выгон, то есть пустое место, в летнюю пору
покрывающееся подорожником, мелкой белобрысой полынью, а в яминах
одуванчиками, которые по весне весело желтеют, лаская глаз человека, а
летом пускают по ветру легчайший пушок; зимой тут разгуливают прибежавшие
с полей холодные ветры да вырвавшиеся из-под снега запахи стынущей стерни
и уснувших степных трав. Летом, воскресными днями, на выгоне хороводятся
девчата, играют ребятишки в лапту, в чушки, в козны, а нередко и мужики
располагаются с выпивкой на мягком подорожнике, чтобы пропустить
чарку-другую на вольном воздухе. Тут простор, благодать. И на все это
теперь глядел своими молодыми веселыми глазами новый дом Харламова
Николая. Не хватало одного - крыши. И вот в канун одного воскресенья по
Савкину Затону понеслось:
   - У Николая Харламова назавтра - помочь!
   - Слыхали, помочь у Харламовых-то!
   - Самогону, слышь, нагнали восемь четвертей.
   - А баб позовут?
   - Позовут. Им еще и хлевы надо обмазать.
   - Не позовут - сами придем.
   - У них, бают, яблоков моченых страсть как много!
   Мне б в моем-то положении моченых яблоков...
   - Ай ты на сносях?
   - А ты не видишь?
   - Куда ж тебе на помочь?
   - А мне б только яблоков...
   Наутро, еще до восхода солнца, к дому Николая Харламова потянулись
люди: мужики - с вилами и граблями, женщины - с ведрами. Первыми пришли
родственники: Михаил Аверьянович, Олимпиада Григорьевна, Павел с женой
Феней, Петр Михайлович с Дарьюшкои и сыновьями - Иваном и Егором. Иван
привел с собой комсомольцев - Митьку Кручинина, Мишку Зенкова, в прошлом
году потерявшего глаз в смертельной схватке с одним парнем из-за Глаши
Савиной, семнадцатилетней озорной девчушки, но не утратившего всегдашней
своей веселости;
   братьев Зыбановых из Панциревки, Кирилла и Алексея, голубоглазых
красавцев, с которыми Иван и Митька подружились, когда гонялись за бандой
Попова. Пришел Илья Спиридонович Рыжов со старшими зятьями - Иваном
Морозом и Максимом Звоновьш. Последний прихватил саратовскую гармонь, с
которой, кажется, никогда не разлучался.
   Но едва ли не раньше всех совершенно неожиданно заявился Пишка Савкин,
да не один, а вместе с Полинкой. Полинка была первой дочерью в роду
Савкиных и, может быть, потому пользовалась особым вниманием у
односельчан. Затонцы дали ей, как и всем, прозвищеПолька Пава. Крупная,
гибкая - не идет, а плывет.
   Стройная фигура ее как бы вся в постоянном неуловимом движении, точно
так же, как и ее глаза, которые могут показаться и очень темными, даже
карими, и серыми, и голубыми - все зависит от того, в каком Полька Пава
настроении: хорошо у Павы на сердце - глаза светлеют, серчает - они темны,
как Вишневый омут в непогоду.
   Полька Пава со вчерашнего дня знала, что на помочи у Харламовых
встретит своего возлюбленного Митьку Кручинина, и потому была в отличном
расположении духа.
   Она еще издали, чуть завидев знакомую фигуру, заулыбалась, засветилась
вся, да так и несла Митьке эту светлую улыбку. Натуры горячие и
нетерпеливые, Митька и Полька Пава пошли навстречу своей любви с
беззаветной храбростью. Любовь их вспыхнула тотчас же, как только они
впервые увиделись в харламовском саду, куда Польку Паву привела ее
подруга, Настенька Харламова, вспыхнула и развивалась столь стремительно и
бурно, что уж при второй встрече они до конца изведали всю сладость любви
и теперь были намного опытнее и вроде бы взрослее своих одногодков.
   Когда все уже были в сборе, не вытерпел - пришел и Полетаев Иван.
   - Пришел вот... помочь тебе, - сказал он хрипло, встретившись с
Николаем Михайловичем у ворот и глядя прямо ему в глаза. - Дозволяешь?
   - Нет.
   - Почему же?
   - А ты уж помог мне. Спасибо...
   И Полетаев ушел.
   Работа началась. Женщины, захватив ведра, ушли к хлевам. Мужики
занялись избой. Которые постарше, забрались на крышу: физической силы там
требовалось немного, зато нужен был опыт. Парни и мужики помоложе встали
внизу, у соломы, которая была привезена загодя и, обильно смоченная,
лежала высоким валом вокруг новой избы.
   - Давай, ребята, начинай! - С этими словами Митька Кручинин,
полуобнаженный, в одних штанах, не глядя на Польку Паву, но чувствуя на
себе восхищенный взгляд ее, подцепил трехрогими деревянными вилами
огромную кучу соломы, напружинился весь так, что по бокам, выгнувшись от
напряжения и от захваченного на полную грудь воздуха, четко обозначились
обручи ребер, поднял ее высоко над головой и, оскалясь, понес, понес,
чтобы подать прямо на перевернутые зубьями вверх грабли стоявшего наверху
и с ненавистью гладевшего на него Ильи Спиридоновича.
   - Давай, девчата, начинай! - точно эхо, отозвалась Полька Пава и прямо
меж горбылей простенка влепила полупудовый шматок вязкой глины, замешенный
на соломе.
   И с этой минуты, как в бою, когда командир либо сплоховал, замешкался,
либо погиб в решающую минуту, власть над людьми мгновенно сама собой
перешла в руки этих двух влюбленных, первыми подавших команду к действию.
От избы то и дело слышался грубоватый голос Митьки:
   - Давай, давай!.. Мороз, чертов звонарь, не хитри!
   Ишь, полнавильника подымаешь!.. И ты, старик, - кричал он наверх Илье
Спиридоновичу, - попроворней малость!
   Это тебе не на печи лежать и не сад сторожить!.. Давай, давай!.. Карп
Иваныч, а ты чего рот разинул - галка залетит!
   У хлевов - озорной голос Польки Павы:
   - Девоньки, поднажми! Миленькие, поторапливайся, не то мужики нас
обгонят. Вон мой Митька ворочает лопатами-то!.. Взопрел, сердешный!
   Солома, будто поднятая налетевшим вихрем, желтым смерчем вилась над
крышей - та, которую не успевали подхватить граблями Илья Спиридонович и
Карпушка.
   Крыша, вначале чуть обозначавшаяся жиденьким венчиком, с минуты на
минуту росла, подымалась все выше и выше к коньку, и вот уж только этот
конек и оставался непокрытым. Теперь там священнодействовал один Илья
Спиридонович-лучший кровельщик Савкина Затона. Он ходил по самой хребтине
крыши среди вышних ветров, загибающих его бороду то влево, то вправо,
гордый и важный от сознания своей незаменимости. Ему подавал теперь лишь
Митька Кручинин, оказавшийся самым выносливым среди мужиков, и Илья
Спиридонович уже не смотрел на него враждеб