дайте мне Улю, век вас буду помнить, Подифор Кондратьевич!
   Подифор Кондратьевнч подумал, раз и два глянул Михаилу в глаза, в
которых, казалось, вот-вот закипят слезы.
   - Ульяна, чего ты там стоишь? А ну, марш в избу! - крикнул он в
раскрытое окно.
   Вошла Улька и, не глядя ни на Михаила, ни на отца, быстро шмыгнула в
горницу.
   - А ну, поди сюда, дочка. - вернул ее отец.
   Улька подошла к нему, устремив на него свои черные глаза. - она слышала
весь их разговор, укрывшись у завалинки. - они, эти ее глаза, умоляли:
"Тятенька, я хочу... тятенька, не губи, пожалей меня... Тятенька, он
хороший, сильный, я люблю его!"
   Подифор Кондратьевич как-то виновато и жалко замигал глазами.
   - Да я ничего... Да разве я враг своему дитю! - повторил он и
поморщился. Дрогнули рыжая борода, губы.
   И, как бы мстя за минутную свою слабость, за то, что чуть было не
смягчился, закричал хрипло, бешено вращая белками: - Ишь чего надумали! Не
бывать этому!
   Слышь, Ульяна, не бывать никогда!..
   Улька со странно изменившимся, решительным липом рванулась к двери.
Отец, однако, успел подхватить ее за рукав.
   - Ты куда, с-с-сучья дочь? Убью... дрянь такую!
   - Пусти, пусти! Все равно мне не жить! Пусти!
   В омуте... утоплюсь!..
   - Цыц, мерзавка! - Подифор Кондратьевич с перекошенным от дикой ярости
лицом толкнул Ульку в горницу. Повернулся, багровый, к Михаилу. Тот,
бледный, злой и насмешливый, стоял у выходной двери, и выражение лица его
лучше всяких слов говорило: "Кричи, старик, запирай свою дочь, держи ее
под семью замками, казни пас с ней обоих, а победитель-то я, а не ты,
потому что она меня любит!"
   - До свиданьичка, Подифор Кондратьевич.
   Михаил поклонился и тихо вышел во двор. Долго искал щеколду у ворот, не
нашел, легонько нажал на них плечом. Треснули где-то внизу и с шумом
рухнули наземь.
   Отошел уже с полверсты, потом вернулся. Подифор Кондратьевич копался
возле ворот один. Михаил нагнулся, и, ни слова не говоря друг другу, они
подняли ворота, поставили их на место, тихо разошлись.
   Пели вторые петухи. С неба в притихшее озеро Кочки капали теплые
звезды. В осоке сонно крякали утки. В хлевах, чувствуя приближение утра,
мычали коровы. В мутном, побледневшем воздухе неслышно носились летучие
мыши. Наквакавшись вдоволь, крепким сном спали лягушки.
   Михаилу было жарко. Расстегнул ворот рубахи. Струя холодного воздуха
ворвалась за пазуху, освежила грудь.
   Михаил присел у озера и надолго застыл в одной позе.
   Кто-то пел в селе:

   Звезды мои, звездочки,
   Полно вам блистать,
   Полно вам прошедшее
   Мне напоминать.


   Звезды послушались и одна за другой начали гаснуть.
   На востоке, кровеня макушки деревьев и колокольню, поднималось солнце.
Пастух хлопнул кнутом. Из своей избы - он вновь, как блудный сын, был
принят Меланьей - вышел во двор сонный Карпушка. Дом Меланьи стоял у самых
Кочек, и Михаилу видно было, как, задрав синюю холщовую рубаху до самой
головы, Карпушка нещадно скреб спину, сладко позевывая. Из соседнего,
Подифорова, двора доносились звуки: жжжу-жжжу. Это Улька доила корову,
торопясь выгнать ее к стаду. Оттуда до Михаила и, очевидно, до Карпушки
доходил раздражающий запах парного молока. Слышно было, как корова, шумно
и тяжко дыша, жевала серку.
   Начесавшись всласть, Карпушка снова юркнул в избу.
   А через минуту появился опять - "согнать скотину".
   Скотины у них с Меланьей-одна овца, приобретенная хозяйкой в отсутствие
мужа.
   - Шабер, а шабер! - крикнул Карпушка через плетень вышедшему к себе во
двор Подифору Кондратьевичу. - Овец не пора ли выгонять?
   - А ты свою ярчонку к моим пусти да иди спать! - сонно и не без
ехидства отозвался Подифор Кондратьев ич.
   Михаил быстро приподнялся и пошел к Карпушке - более близкого человека
в Савкином Затоне у него не было.
   В эту ночь мать его, Настасья Хохлушка, так и не смогла заснуть. Она
несколько раз подходила к окну и осматривалась в темноту.
   - Ой, лишенько! Время-то зараз какое, господи!
   Убьют его там - звери ведь живут в Савкином Затоне, а не люди. Нашел,
где сватать!


   7


   В следующий вечер к Подифору Кондратьевичу собрался Карпушка. Принял он
это более чем рискованное решение вопреки желанию Михаила Харламова.
Карпушка загодя составил в уме своем грозный монолог, с коим намеревался
обратиться к упрямому и несознательному Улькиному отцу, и теперь очень
боялся, как бы не забыть приготовленной речи.
   Торопливо вышел на улицу.
   Полный месяц, вчера еще весело и дерзко скользивший по чистому и
звездному небу, заплутался где-то в темных лохматых тучах и теперь никак
не мог выкарабкаться из них. Моросил дождь. На кончике Карпушкиного носа и
на его ушах покачивались, как сережки, мутноватые щекочущие капельки.
   Карпушка думал о том, какую большую радость доставит он своему
приятелю, когда наутро, а может быть, еще этой ночью сообщит ему, что
Подифор Кондратьевич сдался наконец и теперь согласен выдать Ульку.
   Карпушка улыбнулся по-детски счастливо, потрусил быстрее, но в десяти
метрах от Подифоровой калитки резко замедлил шаг, а потом и вовсе
остановился в нерешительности: во дворе грозно зарычал Тигран, давно
почему-то невзлюбивший Карпушку.
   Встретившись с этим непредвиденным препятствием, Карпушка задумался.
Ему б постучать в окно и покликать хозяина, но он почему-то побоялся.
Порылся у себя в карманах в надежде отыскать хоть какой-нибудь завалящий
сухарик, но, кроме ржавой чекушки, которую по"
   добрал в поле третьего дня, в них ничего не оказалось.
   Попытался задобрить кобеля словами:
   - Тигран... Тю ты!.. Не признаешь, глупый... Тиграша...
   Пес выжидающе примолк. Но стоило Карпушке сделать один шаг к калитке,
Тигран зарычал еще яростнее.
   - Что ты на меня брешешь, зверюга глупая? - стал увещевать собаку
Карпушка. - Поганая ты тварь! Не вор я, не разбойник и не конокрад
какой-нибудь вроде Тишки Конкина, а самый что ни на есть мирный житель
Савкина Затона. Вот кто я есть! Понял, неразумная ты скотина?.. Ну, бреши,
лай, черт с тобой! Держите взаперти Ульяну... Будет старой девой, никто ее
не возьмет - кому она тогда нужна? Переспелая девка не шибко сладка.
Только в монашенки годится да в наложницы к старому барину Гардину, у
которого и хотенье-то приходит раз в году, да и то в великий пост, когда
грех таким делом заниматься... Вот до какого сраму доведете вы свою Ульку!
Проклянет она тебя, Подифор Кондратьевич, на всю жизнь проклянет,
попомнишь ты мое слово!.. Видал, какая ты цаца, Михаил ему, вишь, не
показался! А найдешь ли ты, кособородый и рыжий чертила, татарская твоя
душа, зятя лучше Мишки Хохла? Всю землю обойди-не отыщешь такого красавца
да умняцу!..
   Тигран кидался из стороны в сторону, захлебывался в ярости, рвал
страшными клыками доски в воротах.
   И чем больше он свирепел, тем гневнее была Карпушкииа речь:
   - И не ори на меня, Кондратьич, я тебе не работник!
   На меня Ягоднов так не орал. Погодь, слезами горючими изойдешь, когда
Ульяна повесится на твоем же перерубе аль в Вишневом омуте утопнет, как
молодая Ягодниха. И будешь ты, старый хрыч, слоняться по белу свету
безумный, как Паня Колышев. И все-то будут над тобой потешаться, а
ребятишки, само собой, показывать тебе язык... Добро твое Серьга Ничей
разворует, и подохнете вы вместе со своим Тиграном. Выбросят вас в канаву,
в которой валяются только пьяные мужики да дохлые кошки!..
   А тут еще всплыла давняя обида на Подифора Кондратьевича, занозой
торчавшая в не очень-то злопамятном сердце Карпушки.
   В совсем недавнюю пору, когда Карпушка делал отчаянные усилия, чтобы
выбиться в люди, стать настоящим хозяином, Подифор Кондратьевич продал ему
по дешевке - "в знак дружбы" - полуторагодовалую телку, за"
   верив, что к вербному воскресенью она отелится.
   Карпушка сам недоедал, а все кормил свою Зорьку.
   Поил ее только теплым пойлом, скармливал последние тыквы. Телка на
глазах жирела, не показывая, однако, признаков починания. Карпушка каждое
утро заглядывал ей на власьице, но оно оставалось неизменным. Иногда
Карпушке мнилось, что власьнце припухает, но, выйдя к Зорьке вечером, он
горестно замечал, что все остается по-прежнему. Вербное воскресенье
прошло, а Зорька все не починала. Напрасно Меланья трепала ее за пустые
соски.
   Однажды-это было уже после пасхи-Зорька обрадовала было супругов.
Карпушка с утра заметил ее грустный вид, а также то, что Зорька как-то
подозрительно-странно виляет хвостом. "Значит, телиться надумала. У
молодых-то коровенок так бывает. Нет-нет да сразу!" - решил хозяин и
стремительно помчался в избу.
   Истово перекрестился, молвил тихо и торжественно:
   - Ну, Маланья, видно, дождались...
   - Ой, неужто правда? Слава тебе господи...
   - Ноне, должно. - озабоченно сказал Карпушка и заторопился. Заметалась
по избе и Меланья, даже забыла посажать в печку хлебы, которые уже
выпирали в разные стороны из квашни.
   Пастуху они наказывали:
   - Последи, Вавилыч, последи, родимай.
   Вавилыч обещал последить.
   Весь день Карпушка и Меланья провели в тревожнорадостном волнении.
   Меланья даже всплакнула.
   - Задавят теленочка-то быки. Зря мы Зорьку в стадо пустили. - И, вдруг
прекратив плакать, грозно обрушилась на мужа: - А все ты виноват!
Никудышный из тебя хозяин!
   Она заставила Карпушку принести сухой соломы и постелить у порога для
теленка.
   - Вот бы бог послал телочку. - И Меланья крестилась на икону.
   - Непременно будет телочка. Кому ж и быть, как не телочке. Я в боку
щупал...
   - Не дай бог! - внезапно вспомнила Меланья. - Коли телка, то корова не
будет прибавлять молока после каждого отела. Нет, лучше бы господь бог
смилостивился на бычка!
   - Ну вот, видишь, ты какая!.. Кто его знает, можа, и бычок... наверняка
бычок... Я щупал... брыкается так... - выкручивался Карпушка.
   Меланья спешно принялась готовить горшки, промывать нх и прожаривать.
   Карпушка в деревянном полу навертел дыр, куда бы могла стекать моча...
   Каково же было их удивление, когда вечером как сумасшедшая, с
отброшенным в сторону хвостом, в сопровождении громадного "мирского" быка,
прямо во двор примчалась их Зорька. Карпушка так и остолбенел, тупо глядя
перед собой остановившимися глазами. А Меланья, завидя во дворе страшного
быка и свою телку, ахнула, уронила горшок.
   - Только еще гуляется! - наконец сообразил Карпушка. - Вот нечистая
сила! Ах, рыжий разбойник! Надул, обманул, бандюга! - проклинал он соседа.
   И вот сейчас, вспомнив про все это, Карпушка до того разошелся, что уже
не мог остановить своей горячей обличительной речи. Тигран, видимо устав
состязаться с ним, притих, но тут хлопнула сенная дверь и послышался
глуховатый, давящий на "о" голос Подифора Ковдратьевича:
   - Кто там?.. Кого нелегкая?.. Тигран, назад!
   Карпушке же показалось, что во дворе крикнули:
   "Тигран, вузы его!" - и он, мгновенно утратив воинст"
   венность, с необычайной прытью бросился наутек.
   Лишь добежав до Панциревки, в которой проживал со своей матерью и
сестренкой Михаил Харламов, Карпушка остановился, чтобы перевести дух, а
заодно и поразмыслить над тем, что же с ним содеялось такое и как он
сообщит обо всем этом Михаилу, который предупреждал, что ничего путного из
Карпушкиной затеи выйти не может.
   "Однако ж я ему все, как есть, выложил, старому жадюге!" - не без
бахвальства подумал незадачливый сват, всерьез полагая, что разговаривал
сейчас с самим Подифором Кондратьевичем, а не с его псом, который в
действительности был единственным и к тому же не слишком внимательным
слушателем страстной Карпушкиной речи.


   8


   Тяжелая работа на месте будущего сада продолжалась. Лес медленно
отступал перед человеком, оставляя после себя рыжие шары вывороченных
из-под земли пней.
   Возле них зияли глубокие воронки, в воронках брезжила успевшая
отстояться ослепительной чистоты вода. С подсыхавших обрубленных корневищ
и кудельной мягкости и тонкости мочковины осыпалась черною крупою земля.
   Она четко выделялась на белом песчанике, пятнала его, делала нарядным.
   Близилась осень, и человек торопился: саженцы лучше приживаются, когда
их погружают, уже уснувших, в студеную осеннюю землю. Очнувшись по весне,
они недолго будут хворать, а сразу же потянутся к солнцу, к жизни. Теперь
Михаил Харламов трудился и ночью.
   От зари и до зари за Игрицей не потухал костер. В качающихся его
отсветах то и дело вырастала согбенная фигура работника. Вокруг нее
золотой россыпью дымилась туча комаров и мошек - даже костер не мог
отпугнуть втой тучи от потного горячего тела. И только когда Ми"
   хайл резко выпрямлялся, когда из его груди коротким стоном 6 такт
ударам топора исторгалось "и-и-и, гек!", туча колебалась, то поднимаясь
вверх, то отмахивая в стороны. Через равные промежутки времени доносился
сочный, вязкий хряск обрубаемых корневищ и сучьев, изредка - тонкий,
вибрирующий звон топора, встретившегося с железной крепости стволом
старого дуба. Разбуженные птицы метались в красном зареве костра и над
рекою, роняя то негодующие, то тревожно-жалобные клики. Коростель скрипел
и трещал неумолчно. Ему вторил удод: "Худо тут, худо тут, худо тут".
Далеко, в глубине леса, дважды провыла волчица. Ее долгое, стенящее,
знобящее душу "у-у-у-у-э-э-э-э-а-а-а-а" всполошило собак в Панциревке и
Савкином Затоне, и собаки подняли неистовый трусливый лай. Люди, сидевшие
на правом берегу Игрицы и лениво переговариваясь, наблюдавшие за ночной
работой человека, вдруг примолкли, кто-то перекрестился, прошептал
молитву; потом группами стали расходиться по домам.
   На берегу Игрицы остались лишь две маленькие фигурки, плотно
прижавшиеся друг к другу.
   - Страшно, Уль?
   - Страшно, Полюшка. Вот как страшно!
   - А ты не бойсь. Братику мой сильный.
   - Я не за него - за себя боюсь.
   - Ты что?
   - Тятька... За Савкина Андрея меня...
   За рекой надолго замолчал топор. Потом оттуда послышалось:
   - Полинка, это ты? Иди спать!
   Улька зажала холодной ладошкой Полюшкин рот.
   - Не отвечай! Молчи, родненькая! Молчи! Пойдем отсюда. Я тебя провожу.
   Схватившись за руки, они побежали прочь от реки.
   За Игрицей вновь раздался удар топора. Щепки красными птицами
вспорхнули вверх, трепетно покружились в воздухе и, дрожа, медленно
опустились на землю; взлетели коротко отрубленные сучья и с сухим пением
упали в реку; потревоженные ими, из прибрежных зарослей поднялась дикие
утки и, со свистом рассекая воздух, улетели куда-то в густеющую чернь
ночи; с берега тяжело шлепнулись в воду лягушки; синей молнией с
пронзительным криком вдоль реки, едва не касаясь водяной глади, сверкнула
птица-рыболов; уныло и одиноко прогудел водяной бык. Над Игрицей невидимый
кто-то опустил паутинной тонкости и прозрачности вуаль. Река задымилась
прохладой. В Вишневом омуте, проснувшийся раньше всех, озорно вскинулся
сазан, погнал во все стороны торопливые круги. Игрица заголубела,
заулыбалась приближающейся утренней заре. Вишневый омут по-прежнему стыл в
угрюмой, немой неподвижности и был чернее уходящей ночи. Никто, казалось,
не смел обеспокоить тяжкой его дремы. А за рекой стучал и стучал топор.
   Лес ответствовал ему покорным шелестом желтеющих листьев, нарастающим
шумом падающих деревьев.
   За Игрицей появился Карпушка.
   - Михаила, ты скоро зашабашишь?
   - Скоро. А ты плыви сюда!
   - Это как же я поплыву? Я не дерьмо какое, чтобы поверху бултыхаться.
Давай лодку!
   - Новость, что ли, несешь?
   - "Вестей-новостей со всех волостей", как говорит Илька Рыжов. Ты
спереж перевези, а тогда уж и допытывайся. У меня глотка не луженая, чтоб
так кричать. Го"
   лос свой берегу. Меня недавно в церковный хор приняли.
   Вчерась на спевке был - тенор у меня объявился. Регент похвалил. Велел
только поболе сырых яиц глотать. А отколь они у меня, яйца-то? Своих курей
давно хорь подушил, а Малапья не несется... Ну, давай, давай, гони лодку!
   Что уши развесил? Копаешься, как жук в навозе, а счастье не воробей,
вылетит из рук - хрен пымаешь. Давай лодку, говорю! Слышь?
   По нарочито игривому, что-то скрывающему и не уме"
   ющему скрыть голосу Карпушки Михаил понял, что случилось неладное, и
заспешил к лодке, которую он недавно выдолбил из сухого осинового
комелька. Раздвинулись, жестко зашелестели камыши, и маленький челнок
сразу же оказался на середине Игрицы.
   Карпушка нетерпеливо ходил по берегу, теребил свои аспидно-черные кудри.
   - Проворней, проворней, Михаила! Экий ты увалень!
   Михаил причалил лодку, легко, одним рывком выдернул ее из воды почти
всю нa берег, поздоровался:
   - Здравствуй, Карпушка!
   - Здорово живешь!.. Да не жми ты так лапищейто! Не могешь, что ли,
потихоньку, да полегоньку! - Карпушка потряс занемевшими пальцами,
по-детски подул на них. - Слушай, что я тебе скажу. Ульяну твою просватал
Подифор. За Савкина Андрея. Нонешней ночью, пока ты тут ковырялся, запой
был. Не поскупился Гурьян кладкой - корову, которая у него вторым телком
пошла, три овцы, шубу новую, лисью, шесть ведер вина да сто рублей
деньгами отвалил за невесту. Дорого мой соседушка, рыжий кобелина, продал
свою дочь! Пили-гуляли до зари, до третьих аж кочетов, я все время у окна,
под завалинкой проторчал. Тиграну столько кусков перекидал - на неделю б
нам с Маланьей хватило...
   - Ну, а Уля... Она что?.. Как она?.. - В горле у Михаила закипело.
   - Ну как? Известное дело как. Прибегла откель-то, глянула в окошко: а
они тут как тут, сидят. Сваты. Затряслась вся, подкосились у нее ноги,
чуть было не грохнулась - подхватил я ее. Кинулась ко мне на шею.
"Карпушка, кричит, родименький, спаси хоть ты меня!" Взял я ее да и отвел
к себе, а Маланье сказал, чтоб заперлась и никого не пускала. А сам скорее
сюда, к тебе. Вот ведь какие дела, Михаила! Мой тебе совет: забирай Ульку
и мотай за Волгу!..
   - Не могу я так, Карпушка. Мать и сестру не могу оставить. А потом мой
сад... Что будет с ним?.. Да и грех без родительского благословения...
   - Ну и дурак! "Грех"! А ему, родителю этому, не грех девчонку без
любви, без желания в чужие люди отдавать, к этаким зверям? Эх, ты! Да я бы
на твоем месте... - Карпушка вздрогнул и замолчал: в Вишневом омуте, под
навесом старого тальника, среди замшевых коряг темной глыбищей всплыл сом
и раза три кряду ударил по воде хвостом. - Чертяка! Напугал... Аж вспотел!
- вытирая рукавом лицо, виновато пробормотал Карпушка. - Ну, так как же ты?
   - Никуда я не поеду. Уле передай: пускай не дает своего согласия.
   - А оно и не требуется, ее согласие. Как отец порешил, так и тому и
быть. Ныне запой, а на покров-свадьба.
   И нет Ульки. Будет рожать сынов-богатырей для Сав* киных...
   - Ну, ты вот шо...
   - Молчу, молчу!.. Ишь набычинился! Поступай как знаешь, ежели не хочешь
принимать моих добрых советов...
   Из-за леса медленно подымалось солнце. Первый луч его рассек макушку
высоченного дуба и, точно брошенная плашмя сабля, лег на воду, криво
вонзившись в плотину. К светлой этой дорожке тотчас же устремились
миллионы шустрых мальков, зарябили водную гладь, словно бы ее кто-то
невидимый расчесывал гребешком, засверкали жемчужною, микроскопической
своей чешуйкой, заиграли, запрыгали. Вот уж быстрыми, прямыми саженками
пунктирно поскакал по воде паучок-водомер.
   Ковыркнулся и пошел вертикально вниз темно-коричневый жук-плавунец.
Неподвижно повис в воздухе коромыслик глазастой стрекозы. Из-за леса по
синеющей, чистой небесной шири, лениво поводя горбатым клювом и просторно
раскинув радужные крылья, плыл коршун.
   - Пойдем до тебя, Карпушка, а? - сказал Михаил, проводив пернатого
разбойника долгим печальным взглядом своих синих, небесных глаз.
   - Не. Так не годится. Увидют - и все пропало. Ты лучше плыви обратно па
тот берег, а я к тебе ее лесом, со стороны Смородинника, приведу. Как
свистну два раза, ты и выходи навстречь. Понял? Ну, стало быть, и лады.
Плыви, плыви! Да и не горюй больно-то, не вешай буйну голову, авось все